Эмброуз открыл детский альбом.

Был час ночи. В комнате царило безмолвие. Распахнув окно, он стал слушать, как на улице падает снег. Едва различимо. У кого глаза не закрыты марлевой повязкой, тот бы и вовсе ничего не услышал. Но Эмброуз – другое дело. На землю перьями падали тяжелые, сырые хлопья. Кто был сам не свой до снега, так это Дэвид. Господи, до чего же его младший братишка любил играть на снегу.

Эмброуз не выпускал из рук детский альбом.

Ему вспомнилось, как Дэвид упрашивал, чтобы он взял его с собой на поле для мини-гольфа. «Подрасти сперва, мелкий». Но Дэвид брал измором. Вот и в том случае он добился своего. Они вместе пошли кататься на санках. Дэвид нацепил свою любимую шапку. Вязаную, с эмблемой питтсбургских «Стилерсов» и с желтым помпоном на макушке. Дело было еще до «Безупречного приема», когда «Стилерсы» громили всех подряд. Но Эмброуз выиграл эту шапку в парке развлечений «Кеннивуд» и подарил младшему брату. Тот с ней не расставался. Как и с бейсбольной перчаткой, купленной для него Эмброузом. Запах бейсбольной перчатки не спутаешь ни с чем.

Эмброуз встал.

Он вспомнил катание с крутого берега на поле для мини-гольфа. От ветра у них раскраснелись щеки – стали цвета яблока, которое так напугало Дэвида, когда он смотрел «Белоснежку». Катались они весь день, снег забивался Дэвиду в варежки, и у него уже саднило запястья. Когда они шли домой, у Дэвида под носом намерз ледяной ком. Родителей не было дома, и Эмброуз разогрел два готовых ужина в затянутых фольгой контейнерах, с горошком и неаппетитным картофельным пюре. Братья уселись перед телевизором и стали смотреть, как «Стилерсы» сливают игру «Медведям».

– Козлы «Стилерсы», – вырвалось у Эмброуза.

– Козлы «Стилерсы», – повторил Дэвид.

– А ты язык придержи. И шапку снимай, когда есть садишься.

Дэвид сдернул выношенную шапку «Стилерсов» и расплылся в улыбке, когда старший брат взъерошил ему волосы. С годами Эмброузу становилось все труднее припоминать подробности, касавшиеся младшего братишки. Но какие-то детали крепко-накрепко врезались в память.

Шевелюра Дэвида.

Эмброуз не мог забыть ее цвет. Не то чтобы черный. Не то чтобы каштановый. Идеально послушные волосы: никакая стрижка не могла их испортить. Как-то раз мать отрезала у Дэвида завиток волос и поместила на первую страницу его детского альбома. Локон гордо занял свое место рядом с крошечным роддомовским браслетом с надпечаткой д. олсон. Здесь же – контуры младенческой ладошки и ступней. Прядочка волос и браслет были прикреплены к странице клейкой лентой, пожелтевшей от времени.

Эмброуз не мог поверить, что этот завиток из детского альбома его младшего брата, помещенный в герметичный полиэтиленовый пакет для вещдоков, находится на пути в Питтсбург, где судмедэкспертам предстоит установить, не Дэвиду ли принадлежал скелет, найденный в Лесу Миссии. Если это предположение подтвердится, то Эмброуз в конце концов – через полвека – сможет похоронить брата. Отец с матерью этого бы не допустили.

Они все время твердили, что Дэвид вернется.

Много лет Эмброуз пытался осуществить их мечту. Где только не искал он Дэвида. Много лет брат мерещился ему среди играющих ребятишек. Порой приходилось наблюдать исподтишка, чтобы окружающие не заподозрили злого умысла. Но с годами, по зрелом размышлении, Эмброуз понял, что Дэвид не вернется никогда. Что его похитили, как похищают детей. Не ради выкупа. А с гнусными целями. При нем отец с матерью, обманывая себя, рассуждали, что Дэвида, скорее всего, забрала к себе какая-нибудь бездетная семья. А не извращенец с фургоном. Не подонок с видеокамерой. Не мерзавец, готовый уничтожить слабого, чтобы возвыситься в собственных глазах. Со временем Эмброуз волей-неволей сменил неутихающую домашнюю войну на подлинную, в чужой стране. Там он столкнулся с явлениями пострашнее, чем исчезновение ребенка. За время армейской службы он повидал, как детей и взрослых, целые деревни, снарядами разрывает в клочья. Как за мешок риса продают маленьких девочек и как находятся омерзительные типы, которые их покупают. А когда он вернулся с войны и жена сказала ему, что хочет детей, он ответил, что больше не выдержит подобных мучений. Он не уберег младшего брата. И никогда себе этого не простит. И собственных детей не заслуживает.

Эмброуз размотал бинты.

Сощурился сквозь дымку. Посмотрел на свое отражение в окне и на снег за окном. Изучил свою лысину. И единственную прядь седых волос, перекинутую через макушку, как норковый шарфик миссис Коллинз. Дэвид не дожил до седых волос. Он не узнал, как мужчина лысеет, по утрам оставляя на подушке следы, подобные сосновым иголкам. Не услышал душеспасительных комплиментов жены по поводу того, как он великолепно сохранился.

Эмброуз вернулся к детскому альбому.

Полистал страницы и воочию увидел, как рос его брат. Увидел, как беззубый новорожденный превращается в младенца, который вот-вот начнет ползать, а потом в мальчугана, который, учась ходить и бегать, натыкается на кофейный столик, отчего то и дело попадает в «ампуляторию» с порезами и ссадинами. Увидел, как его братишка плачет на коленях у Санта-Клауса. Как улыбается дома под елкой, обнаружив подарок Эмброуза – бейсбольную перчатку. С запахом новехонькой кожи.

– Эмброуз, пошли мяч покидаем?

– На улице снег валит.

– Ну и что?

Эмброуз переворачивал страницы. Одну за другой. Пытался разглядеть как можно больше. Зрение слабело с каждым днем. Ему грозила слепота. Офтальмолог предупреждал, что она, скорее всего, наступит под Рождество. Но если прищуриться, Эмброузу все же удавалось кое-что различить в этом детском альбоме. И сохранить в памяти все изображения брата. Но только не безумные события его последних месяцев. Когда тот мучился от головной боли. Бился в ознобе. Разговаривал сам с собой. Мочился в кровать. Страдал от жутких ночных кошмаров, путая сон и явь.

Нет.

Он хотел запомнить Дэвида по этим фотоснимкам. Мальчишку, который мог круглый год ходить в старой шапке «Стилерсов» и готов был перекидываться мячом на снегу, чтобы только не расставаться с бейсбольной перчаткой, подаренной старшим братом. Мальчишку, который вечно увязывался за Эмброузом и ценил каждую минуту, проведенную вместе с ним. Мальчишку, который в парикмахерской усаживался рядом с братом и веселился, когда парикмахер, делая вид, что готовится обслужить двоих разом, приговаривал:

– Шикарные у тебя волосы… Дэвид.

Эмброуз дошел до последней заполненной страницы. С нее смотрело фото Дэвида в возрасте восьми лет. А дальше – пустые навсегда листы. Полвека назад картон был чисто белым. Теперь он пожелтел и растрескался, как кожа рук Эмброуза. Эмброуз прилег на кровать, положив под голову подушку. Снял зубные протезы и погрузил в стоящий на тумбочке стакан с водой. Туда же бросил таблетку эффердента, дабы смыть грехи. Таблетка, растворяясь, зашипела, как дождь на кровле в грозу, и эти привычные звуки успокаивали. С первым ударом грома Дэвид всегда был тут как тут.

– Эмброуз, можно я с тобой переночую?

– Тебя пригнал сюда обычный гром.

– Меня пригнал страшный сон.

– Опять? Ну ладно уж. Залезай.

– Спасибо!

Эмброуз запомнил его улыбку. Без двух передних зубов. С каким же облегчением брат залез к нему в кровать. И вместо подушки подложил под щеку бейсбольную перчатку.

– Эмброуз… давай завтра сходим в лес.

– Спи, Дэвид.

– Хочу тебе кое-что показать.

– Слушай, мне уже семнадцать. Я не шкет, чтобы болтаться по лесу.

– Очень тебя прошу. Там есть что-то особенное.

– Допустим. Что именно?

– Я не могу тебе рассказать, меня услышат. Ты должен увидеть это своими глазами. Ну пожалуйста!

– Ладно. Схожу с тобой в лес. А теперь спи давай.

Но сколько ни упрашивал его Дэвид, он так и не сдержал своего обещания. Потому что не хотел поощрять эти закидоны. Он так и не узнал, чем занимался Дэвид в лесу. Он так и не узнал, что там произошло. Но кто-то же знал. Кто-то оставил у них на крыльце запись детского плача и увел с собой его брата.

А потом схоронил заживо.

В старике закипал первобытный гнев. К нему вернулась неистребимая ярость молодости, как старая мелодия из радиоприемника. Перед ним всплыли физиономии газетчиков, обвинявших его в гибели брата. Одноклассников, которые от него отвернулись. Врагов, которые в него стреляли. Лежа на смертном одре, мать просила: «Дэвид, вернись домой». А отец на смертном одре не просил ни о чем, потому что мозг его разрушила злокачественная опухоль, оказавшаяся пострашнее, чем необходимость вечно оправдываться. Всплыл перед ним и врач, сообщивший ему о смерти жены. И судья, который признал его нуждающимся в постоянном уходе. И губошлеп-бюрократ, отнявший у него лицензию на оружие. И правительство, неспособное решить проблему ближневосточных беженцев. И Бог, который все это допустил по известным только Ему причинам.

Все эти лица слились в одно.

В лицо того, кто живьем закопал его брата.

Эмброуз сделал глубокий вдох. Потом выдохнул и уставился в потолок затуманенными глазами. У него не осталось сил плакать. Не осталось сил себя жалеть. Не осталось сил влачить существование старика, который ждет слепоты, чтобы потом ждать только смерти. Ему сохраняли жизнь во имя какой-то цели. И он не собирался сидеть сложа руки. Он собирался во что бы то ни стало узнать, как погиб его брат, пусть даже это станет последним его делом на этой земле.

Да, скорее всего так.