12
Идущая по следу
Ненавижу зиму! Сколько я видела этих времен года – всегда все плохо. Холод и снег, чертово желание согреться, постоянное, неотвратимое… И щиплющие щеки колючки снежинок, куда ни поверни. Ветер всегда будет в лицо. Плохое время, худшее из всех.
Лед изнутри и снаружи.
Вот и сейчас оставалось только бежать и молча, про себя, ругаться. Пар дыхания на бегу сильнее, а передвигаться шагом выше моих сил. Цель зовет. Тянет к себе. Не оставляет меня ни на секунду. Где-то впереди он, моя цель, смысл существования на ближайшее время, пока один из нас не умрет. Великое Черное пламя! Я никогда не думала так: или – или.
А сейчас приходится.
Сталкер с отрядом прошел Лес тогда, летом, настолько легко, что у Черноцвета потом случилось нечто вроде помрачения сознания. Он велик и страшен, мой повелитель, но у каждого свои слабости. Тяжело осознать, что ты – царь, бог и смысл жизни всех своих людей и животных, а тут какой-то неведомый мужик… Нет, даже не пришел тебя победить, так было бы в чем-то проще, – просто использовал священное место как часть дороги.
Шел мимо, да и потоптался в душе сапогами.
– Мой господин…
– Заткнись! Почему тебя не было здесь?
– Вы сами приказали справиться с…
– Это бы подождало! Он был тут! Он убил Смотрителя, он погубил столько братьев!..
– Я спешила, как могла…
– Плохо. Все плохо. Ты должна найти их и уничтожить. Всех, кто выжил из отряда.
– В городе непонятные события, там были бои возле «Площади Ленина»…
– Чушь! Не важно! Иди – у тебя теперь есть цель.
И тогда я пошла. Вся моя жизнь – череда таких исходов. То ли нет мне на оставшейся после Черного дня земле места, то ли я о нем не знаю.
О том, как я ушла из родного убежища под остатками завода «РиФ», я уже вспоминала. Сейчас, когда дорога монотонно убегает назад под моими сапогами, я разворачиваю, прокручиваю ленту памяти и словно наяву вижу, куда я пришла тогда. Сливающиеся в одно пестрое пятно ряды деревьев по обочинам и изредка попадающиеся остатки когда-то брошенных домов мне не помеха.
В первую ночь после побега я пошла домой. В квартиру.
На самом деле не было никакой разницы, где именно в разоренных муравейниках окрестных домов остаться на ночлег. Просто хотелось попрощаться с детством там, где я родилась. Раньше рассвета никто меня искать не станет, так что время было. Да и не я буду нужна разозленным людям – только мишень, жертва, искупление за изувеченного по своей дури Барона.
Ранний летний рассвет – без солнца, как водится, просто светящийся матрас из облаков над землей, который мы привыкли называть небом – я встретила уже в дороге. Логичнее было идти в ближайшее убежище, в бывший институт МВД, но там меня и станут искать прежде всего. Постаревшие, но не изменившие уставу и принципам милиционеры выдадут меня по первой просьбе, когда узнают, за что меня ищут.
Этот путь отпадал.
Сталкеры, с которыми я разговаривала, не только рассказали о горячих пятнах в окрестностях. Они дали мне массу информации: люди жили под больницей «Скорой помощи» – это недалеко, кстати. Под объединенными подземельями механического завода и мясокомбината – это дальше, и пройти придется по улицам, где полно мортов. В центре – там несколько крупных форпостов, но до них еще нужно добраться.
Я выбрала БСМП. Больница тоже пострадала от ударов времен Черного дня, но не слишком сильно. Разрушенный наполовину многоэтажный корпус – после нашего завода я не то что не удивилась, приняла это как должное. И охранников, встретивших меня на подходе, – тоже.
– Девица-красавица? Ух ты… Это откуда же ты к нам? Зачем, почему? – начал спрашивать один из них, постарше и чем-то неуловимо напомнивший мне отца. Если бы не это сходство, я бы сваляла дурака и призналась, но тут решила соврать:
– Беженка я. Какие-то мужики хотели в рабство забрать, а я сбежала по дороге.
Младший из патрульных, лупоглазый мальчишка чуть старше меня, сразу оттаял и потерял всякую подозрительность.
– Петрович! Она ж голодная, хорош расспрашивать. Пойдем вниз! Тебя как звать?
На этот вопрос я придумала ответ по дороге. Настоящее мое имя не имело больше никакого значения, поэтому:
– Даша. Дарья Сергеева я.
– А жила-то где? – уже закинув автомат за плечо, уточнил все же старший.
– В Северном. Там есть убежище.
Этим двоим наверняка – что Северный, что Юпитер – один черт далеко и неведомо. За краем географии, в землях неведомых людей. Псоглавцев и пигмеев.
– Бульвар Победы, что ли? Охренеть, куда тебя занесло…
Вот и старший расслабился. Да и я никаких планов не строила – можно, конечно, обоих зарезать, оружие забрать, а потом? Куда мне дальше бежать? Поживу-ка я здесь немного.
Это «немного» растянулось на годы. Я стала забывать неприятности моей юности: много работы, неплохие люди. Даже замуж никто насильно не тащил, так уж все сложилось. Староста убежища, пожилая, но бойкая Нина Васильевна, умудрилась сохранить некий дух больницы – места, где лечат. Кому тело – хотя с лекарствами было откровенно плохо, а кому и душу.
Например, мне.
Хорошее было время, спокойное. Ни до, ни после я так не жила. Но все хорошее мимолетно, как полет птиц над головой, когда стоишь на бетонном выступе и смотришь в небо с бывшего шестого этаже больницы.
Первым заболел тот забавный лупоглазик, Мишка, племянник и неизменный напарник Петровича в патрулях. Нина Васильевна, в прошлой жизни врач-травматолог, почти не волновалась – небольшое повышение температуры и сыпь?
Никак не смертельные симптомы.
Не белая чума же, которую здесь хорошо запомнили. Да и не активна она зимой – а за стенами стоял морозный февраль, время тоски и сезон смерти.
Что болезнь чепуховая, сперва показалось и остальным. До первого же вечера, когда столбик чудом сохранившегося термометра под мышкой уперся в ограничитель, а сыпь стала язвами с ладонь размером. Мишка бредил. Звал кого-то.
Иногда – меня, отчего было совсем невесело.
Староста пыталась никого не пускать в превращенную в палаты часть подвала, но куда там… Привыкшие, что все лечится, кроме лучевой болезни – но на нее это было не похоже, люди постоянно лезли с предложением помощи. От чистого сердца, да…
На рассвете Мишка умер. Весь почернел, только глубокие язвы багровели пятнами. Я видела, хотя и меня гнали из палаты как могли.
– Я не знаю, что это… – плача, повторяла Нина Васильевна. – Ни на что не похоже. Ни на что.
А потом я увидела сыпь у себя на руках. Увидела и заплакала – первый раз за несколько лет. И последний. С тех пор спокойна, а с момента обретения внутри Великого Черного пламени – еще и уверена в своей неуязвимости.
Я потеряла сознание через четыре часа – и вот это было страшно. Не черный омут, в который проваливаешься, засыпая, а жуткая яма, наполненная призраками. Ведь не понимаешь, что все только у тебя в голове. Люди и вещи, коридоры убежищ и разрушенные дома – все было наяву.
Из ямы, заполненной крысами, вылез отец. Не знаю как: я стояла и смотрела. Он выбирался медленно, ломая почему-то отросшие длинные ногти о край, но цеплялся и лез. Наружу показалась обглоданная голова – не целиком, но объеденная крысами с одного бока почти до костей. Не было ни уха, ни щеки, ни глаза – вместо этого провалы в черепе. Нос набок, но он лез и улыбался остатками губ.
– Ты меня ждешь, паршивка? Сейчас выберусь… – не своим, совершенно чужим голосом, клацая зубами, сказал он. – Ш-ш-люха…
Меня трясло, но я не могла уйти. Вообще сойти с места не могла, так и стояла у железного столба с остатками мною же отрезанной веревки и ждала чего-то. Кого-то.
Зачем-то…
Он вылез полностью и протянул ко мне руки – торчащие пучками костяных веток пальцы, выше которых начинались окровавленные, порванные рукава.
– Выходи замуж за Барона, он – твое счастье!
Я все-таки отвернулась, но это не помогло – передо мной стоял лупоглазый Мишка, почему-то совсем голый, весь в жутких кровоточащих язвах.
– Ты откуда, красавица? – Он протянул руку и коснулся моих длинных волос. От Мишки воняло застарелым перегаром, мочой и отбросами. Крик отвращения родился во мне и умер, даже не вырвавшись на свободу.
– За него! За него выходи! – закричали чьи-то голоса: и знакомые – я узнала материн и писклявого солдата из тех, двоих… И совершенно чужие, будто насмехавшиеся надо мной.
– Не лезь к нему, заразишься… – тихо сказала Нина Васильевна, и ее почти шепот перебил, заглушил остальных. – Смертельно опас…
Меня подняло в воздух что-то невидимое, тряхнуло за шиворот и закрутило так, что я перестала различать верх и низ. Вокруг вертелась разноцветная метель из маленьких мячиков, совсем крошечных и нестрашных, как детские игрушки. Мне было жарко. Что-то жгло меня изнутри, в груди, стараясь спалить дотла.
– …бать и кормить! – прорезался гнусный голос Барона. – Наглая кукла!
Теперь накатил холод. Мячики, падавшие сверху, слеплялись в комки, обжигали лютым морозом, молотили меня по спине и по груди, по голове, цепляя и выдирая клочья волос. Меня душил непонятно откуда взявшийся дым – едкий, черный и липкий, как от горящей резины. Хотелось убраться подальше, но само это слово потеряло смысл. Везде – так. И везде – я, умирающая в этом невнятном пространстве чужих криков, шепота, дыма, жары и холода.
Вечная зима внутри и расползающиеся пятнами язвы снаружи.
Это продолжалось долго. Слишком долго, чтобы я смогла выдержать, и что-то внутри меня сломалось навсегда. Я даже слышала треск этого чего-то: хрум-м-м… Потом пауза и снова – хрум-м-м.
Открыть глаза было мукой, но это нужно было сделать. Что-то мне подсказывало – пора очнуться.
Вокруг было темно. Единственный чуть заметный свет давала крошечная коптилка, с которой Нина Васильевна обычно ходила по темным коридорам убежища. Не знаю почему, но сюда кабель из Базы военных не протянули. На мои вопросы отвечали уклончиво, еще раньше, до болезни, но я поняла, что больнице просто нечем было заплатить за электричество. Врачи на Базе были свои, а лекарства у нас давно кончились. Бесполезный форпост, маленький, обреченный в один прекрасный день бесследно исчезнуть.
Хрум-м-м. Да это же просто чьи-то шаги! Как я сразу не догадалась – кто-то проходит совсем короткую дистанцию и останавливается. А хрустит, наверное, мусор под ногами.
– Я… здесь… – попыталась я крикнуть, но какое там: пересохшие губы и такое же шершавое горло смогли издать лишь писк. Язык разбухшей лягушкой лежал во рту, отказываясь ворочаться. – Дайте… воды.
– Скрипишь? – спросил кто-то из темноты у входа в палату. – И я вот тоже. Скриплю… А ты где?
Я узнала – с трудом, но все-таки – говорившего. Тот самый Петрович, патрульный, чей племянник и стал первой жертвой болезни.
– Здесь… – прошептала я. Еле слышно, но он меня понял и вышел из тьмы в пятно еле уловимого света масляной лампы. В руках Петрович держал автомат, цепко, поводя стволом, словно постоянно ждал нападения.
Хорошо, что я узнала охранника по голосу – внешне мне это бы ни за что не удалось. Совершенно лысый, с изъеденной глубокими – как от плохо заживших ожогов – шрамами кожей, он напоминал зачем-то поднявшегося из могилы мертвеца. И еще – он был слеп. Вместо глаз виднелись узкие щелки, из которых торчало нечто вроде гниющих обрезков мяса с белесыми пятнами гноя.
– Отзовись, – тихо сказал Петрович, стоя совсем рядом. Ствол автомата чуть подрагивал, но было видно – держит оружие он достаточно крепко.
После моего болезненного бреда испугаться больше казалось невозможным, но я оцепенела. Я поняла, что он ищет не для того, чтобы помочь, – вовсе нет! Он ищет, чтобы убить. И от выстрелов меня отделяет совсем немного: вот он сделал еще один шаг, к счастью, чуть в сторону, заслонив собой лампу.
– Где же ты есть?.. – прошептал Петрович. – Все равно найду, Даша. Больше никого. Все равно, Дашуня… Мы последние пациенты, мы должны остаться здесь.
Догорающий под узкой полоской дыма дом в глубине деревеньки привлек мое внимание. Деревня явно жилая, да вот незадача – пожар. Наверное, даже погиб кто-нибудь, если выскочить не успели. Впрочем, не мое дело.
Опасливо выбравшиеся на обочину из кривой улочки мужики, среди которых вооружен был только один, курили и что-то вполголоса обсуждали, провожая меня взглядами. Один присмотрелся ко мне и злобно плюнул в сторону – ну да, чужаков здесь не любят. Или это лично я им не понравилась? Никаких вопросов мне не задали, да я и не собиралась на них отвечать. Как бы в спину не выстрелили…
Впрочем, обошлось.
Хрум-м-м! Ветка на дереве слева треснула от мороза, а я при этом вспомнила, чем кончилась жизнь в убежище под больницей.
Нащупать нож, лежавший в кучке моих вещей возле кровати, оказалось непросто. Руки не слушались, было страшно издать хоть звук – Петрович стоял рядом. Но справилась, вот она, рукоятка, в кажущихся чужими онемевших пальцах.
– Никого больше нет, никого… – шептал охранник. – Отзовись, Даша. А потом я и… себя, зачем нам, таким, жить?
Умудрившись беззвучно сползти с кровати в другую, противоположную от него сторону, я затихла, крепко сжимая нож. Меня мутило, болела голова и жутко хотелось пить, но я лежала и ждала. Молча. Тихо. Как… мертвая. Только обычно покойники не выжидают момент для нападения, а так – очень похоже.
Он услышал меня одновременно с моментом нападения, резко дернул автомат и уперся стволом мне в грудь, когда я уже выбросила вперед руку с ножом. В шею, иначе не успею… Автомат щелкнул, сухо, будто кашлянул. Но выстрела не слышно – бойку просто не по чему было бить. А я попала, куда целилась: голова Петровича откинулась назад, из раны хлынула кровь. Почти черная в полутьме палаты, ударила неожиданно сильной струей. Артерию перебила, наверное, молодец. Я в анатомии не сильна.
– Да… ша… – прохрипел он. Кровь пошла изо рта, пузырясь, пачкая небритый подбородок.
Автомат упал на пол, едва не отбив мне ноги. Петрович постоял, бессмысленно задрав невидящее лицо, дернулся и упал на спину, ударившись о соседнюю кровать. Кажется, все…
Я вытерла измазанные в крови руки об одеяло, которым перед тем была укрыта, – вряд ли оно мне понадобится. Стала одеваться, почти в темноте: лампа доедала последние капли масла, фитиль трещал, а пламя то угасало полностью, то вдруг – но ненадолго – вспыхивало ярче.
Ботинки налезли с трудом – видимо, распухли ноги. Но я не обращала внимания на такие мелочи. Надо пройтись по палатам, по всему убежищу. Спасти тех, кто еще жив.
Схватила банку с отстоявшейся водой и жадно, обливая подбородок, выпила два литра почти залпом. Вытерла лицо рукой, удивившись мельком шершавой коже под пальцами.
Банку на место, вдруг кому-то потом…. Взяла валявшийся автомат, отсоединила магазин – да, пусто. Свихнувшийся слепец бродил с разряженным оружием. Бросила бесполезный автомат на труп Петровича и пошла вон.
Мутило после выпитой воды еще сильнее, вырвало уже в коридоре. Вот вся вода, похоже, и вышла обратно. Сухость во рту усилилась, навязчивый кислый привкус заставлял постоянно плеваться.
Остальные палаты были пусты. Тяжелый гнетущий запах, вонь больных немытых тел, но – никого. В коридорах тоже пусто, насколько я могла видеть в темноте. Все подозрительные пятна мрака я проверяла, подойдя ближе, присев на корточки и протягивая руки, но обнаруживала или валявшуюся одежду, или мебель, или какой-то мусор.
Ни-ко-го.
Жилые закутки, как и в родном убежище, огороженные занавесками, тоже были пусты. Все ушли, испугавшись болезни? Ушли и бросили меня здесь одну – меня и спятившего охранника?
По лестнице наверх, к железной дверке – скорее люку, выводившему в закрытый дворик больницы, – я выбиралась долго. Почти ползком, переваливаясь грудью со ступеньки на ступеньку, подтягивая себя руками. Проще всего было остановиться. Не мучиться и сдохнуть прямо здесь. Но я боялась не смерти – я боялась снова потерять сознание и столкнуться с теми же людьми, что уже приходили, заново.
И поэтому ползла.
Люк, на мое счастье, был не заперт, просто прикрыт, да и то не до конца – радиации давно перестали бояться, если только дождем принесет. А так горячие пятна начинались дальше, за больницей, частично накрыв гаражи и неровным овалом раскинувшись южнее, в сторону Курской трассы. Чтобы отсюда дойти до института МВД, пришлось бы сделать здоровенный крюк. Напрямую мимо танка на постаменте не пройти.
Зря я разозлилась на остальных жителей БСМП. Никто меня не бросил, никто никуда не ушел. Немного заметенные февральским снегом, все они лежали здесь – почерневшие, в жутких язвах, отличавшиеся только ростом мертвые куклы. Я с трудом поднялась на ноги и обошла их всех, пытаясь узнать, кто где. С трудом узнала Нину Васильевну – она даже после смерти сжимала в почерневших скрюченных пальцах термометр, покрытый инеем. Остальные были похожи и неразличимы. Некоторых сожгла болезнь, это очевидно, но у четырех тел – следы пуль и потеки крови. У одного чем-то тяжелым пробита голова.
Петрович, сука… Правильно я его зарезала, жаль, раньше не очнулась.
Очень замерзла голова. Снег, редкий, но въедливый, казалось, падал прямо на кожу, минуя волосы. Царапал мне макушку и таял, стекая по вискам. Я вытерла голову рукавом. Странное ощущение – а где мои чудесные светлые волосы? Я вернулась ко входу в убежище – там, рядом с железным люком, ведущим на лестницу вниз, сохранилась пластиковая дверь. В ней было когда-то зеркальное стекло, не знаю уж зачем, но – битое-перебитое за прошедшие с Черного дня годы – оно оставалось там и сейчас.
В зеркале, сквозь паутину трещин и черные дыры отсутствовавших кусков, отражалось что-то жалкое. И одновременно страшное – мной это быть никак не могло.
Однако и вариантов не было – заслоняя усыпанный трупами снег за спиной, мне криво улыбалось лысое существо без бровей и век, смотрящее щелками глаз, прятавшихся в наплывах и морщинах темной, бугристой, будто обожженной пламенем кожи.
Существо пошамкало запавшими тонкими губами и размахнулось рукой.
Осколки стекла посыпались на снег, разбитые костяшки кровили, но мне было уже все равно.
Пора идти дальше.
