Глава 15

Первой вернулась боль. Потом включилось зрение. Боль была терпимой. Саднила кожа темени, болела левая надбровная дуга. Док попытался открыть глаза. Правый – легко, а левый, по-видимому заплывший, образовал лишь узкую щелочку. Док медленно повернул голову – сначала вправо. Не больно. Теперь влево. С движением влево дело обстояло менее весело. Где-то с середины дуги поворота в области четвертого или пятого шейного появлялась болезненность. Не острая, разлитая. Но стойкая и неприятная. Попытался притянуть подбородок к груди. Нет, тут все нормально. Пошевелил пальцами рук, пальцами ног. Подвигал предплечьями и голенями. Вроде бы обошлось, с минимальными потерями.

– Где я? – попытался произнести Док. Но в горле пересохло, и получился лишь нечленораздельный шипяще-свистящий выдох.

– Вы в безопасности, у меня на судне.

Док приподнялся на правом локте и посмотрел в направлении говорящего. Док лежал на полу, а говорящий сидел в плетеном кресле. Совсем еще молодой человек, лет тридцати или, может, тридцати пяти. Загорелый, блондин с длинными выгоревшими волосами. Странный акцент, подумал Док. И вообще, почему он говорит по-русски?

– Не удивляйтесь. Вы совсем недолго были без сознания, шептали знакомые мне слова и имя. Поэтому я заговорил с вами по-русски. Я владею несколькими языками. Русский у меня от бабушки. Нечасто удается в нем попрактиковаться, так что не лишайте меня удовольствия.

Русский загорелого блондина был очень неплох, с едва уловимыми скандинавскими мягкими нотками.

– Имя? Какое имя?

– Сейчас – Ва… Валь… Валь-ка.

– А что это за судно?

– Судно – громко сказано. Мой прогулочный катер. Я – Олаф.

Он протянул руку Доку.

– Скажите, Олаф, что произошло со мной? Я почти ничего не помню.

– Я стоял на якоре. Здесь не следует подходить близко к берегу. Очень нехорошее разгоняющееся течение. Вас я заметил метрах в пятидесяти от берега. Вы пытались выплыть, но были очень слабы. Я понял, что вам несдобровать. Прицепил к поясу лонжу, взял жилет и поплыл вслед за вами. Вас несколько раз ударило головой о камни. Я натянул на вас жилет, мы выбрались на борт. Без лонжи и лебедки у нас, конечно, были бы большие неприятности. Вы оставались без сознания минут пять.

– Благодарю вас, Олаф! Вы оказались на моем пути весьма кстати. А сам я, конечно, идиот идиотом.

– Всякое бывает. Тем более в океане. Вы, очевидно, голодны? Тогда нам самое время позавтракать.

От удара головой о камни Дока подташнивало, но поесть было, конечно, нужно, – не доводить же дело до гипогликемии. А после перенапряжения и переохлаждения это светило вполне реально.

– У меня сейчас длинный отпуск, – Олаф отменно справлялся с сервировкой столика для завтрака, – ну а отелям я предпочитаю катер. Здесь они не так дорого стоят, если, конечно, знать, к кому обратиться и не изображать из себя дурака-туриста. С таких не то что три – местные пять шкур сдерут и не поперхнутся. «Не поперхнутся» – я правильно сказал?

– Правильно!

– Я иногда испытываю трудности со значением слов. Моя бабушка говорила по-русски, но никогда не была в России. Ее русский от ее мамы, моей прабабушки – увы, мы никогда не встречались. Так вот, в их обиходе были всякие старые слова, вроде «аэроплан» и «шофер». Теперь ведь так не говорят? А еще моя бабушка употребляла слово «ономнясь».

– Интересное, – улыбнулся Док, – мне оно никогда не встречалось.

– Вот видите, порой иностранцы знают такое, что носители и не слышали. Кстати, у нас в шведском всё то же самое.

– Так что это, Олаф?

– «Ономнясь» – это старорусская форма для «несколько дней назад».

– Забавно, – Док замолчал ненадолго. – Похоже, ономнясь я спорол хуйню.

– Какую «хуйню»? Вау, какой чудесный оборот. Надо запомнить… О чем вы?

– Да прилетел сюда!

– Здесь забавно, погода и море помогают поддерживать хорошее настроение.

– Забавно, это точно. Вчера позабавлялся… – последнее слово Док произнес с плохо скрываемым отвращением.

– Что, местные девушки не порадовали?

– Хотели порадовать, но при ближайшем рассмотрении оказались не совсем девушками.

– О-о-о, им коварства не занимать! – рассмеялся Олаф. – А когда выяснилось, до или после?

– К счастью, до.

– Ну, тогда невелика потеря.

Яичница с беконом, тосты и апельсиновый сок под аккомпанемент морского ветра показались Доку редкими деликатесами.

– Олаф, а чем вы занимаетесь?

– Ну, если вы про тут, то ничем. Отдыхаю. А так – я трейдер. Биржевой трейдер.

Только сейчас Док сообразил, что не представился.

– Простите, совсем забыл. Я – Док.

– Это такое русское имя?

– Нет. Просто мое имя очень сложное, его трудно выговорить, поэтому друзья зовут меня Док.

– Отлично, Док. Будем знакомы!

– Олаф, у вас есть зеркало?

– Да, внизу, в каюте. Пожалуйста.

Док спустился в маленькую тесную каюту. Ее добрая половина была занята низкой лежанкой. К стене прикручен откидной стол. На нем лежал ноутбук, наполовину заваленный пачкой каких-то бумаг. Зеркало висело на двери.

Левая бровь подкравливала, под глазом – приличных размеров синяк. На переносице – заметная косая ссадина. Все остальное вроде не выбивалось из обычного. Дебил. Если бы не этот улыбчивый скандинав, кормил бы сейчас рыб на дне.

– Вы, наверное, заплыли сюда с того пляжа, что слева? – Олаф запустил мотор катера.

– Да, именно так. Меня унесло отбойным течением.

– Будем там через пять минут. Я подойду поближе к берегу. Отбойное видно по цвету. Высажу вас в нормальном месте.

Док проспал в отеле весь день, проснулся ближе к закату. Шум на улице набирал обороты. Тысячи искателей приключений, как рой насекомых, облюбовывали места в барах и ресторанах на побережье. Девицы толпами и поодиночке стягивались в места, где клубился рой, и в ту же минуту поглощались им, втягивались внутрь. Все вокруг гудело, жужжало, ходило ходуном под натиском звуковых волн сабвуферов на танцполах и ждало захода солнца, чтобы обрушиться на колышущуюся человеческую биомассу с утроенной силой.

Олаф подъехал к «Монтра Паттайя» на лимузине с водителем.

– Привет! Док, как ваши раны?

– Заживают потихоньку, спасибо.

– Слушайте, снимайте очки. Меня ваш синяк – «фингал», правильно? – ну совершенно не смущает.

Машина взяла курс, обратный перемещению человеческих масс. Все стремились к морю, а Олаф с Доком, напротив, от него удалялись.

– Я знаю тут одно прелестное местечко, – Олаф выговорил «прел-лестное», – там тихо и нет всего этого… как там в песне…

Ресторанчик имел две открытые террасы. Одна, большая, выходила на улицу, а вторая, малая, располагалась во дворе заведения. И если о ней не знать, то можно было и вовсе не заметить. Док и Олаф сидели на ней одни – очевидно, хозяева приберегали ее для «особых гостей».

– Олаф, еще раз спасибо вам за всё. Без вашего участия меня бы уже не было.

Олаф промолчал и только поднял свой стакан:

– Cheers!

– Мне очень неудобно, даже стыдно, что я позволил себе минутную слабость, а она чуть не закончилась трагедией, и вам пришлось за меня вписываться.

– Вписываться? Что такое «вписываться»? А впрочем, понимаю смысл. У вас еще в таких случаях говорят «догоняю». Продолжайте.

– Все это не оттого… как бы правильно сказать… не от моей распущенности и ненасытности…

– Да полно вам, при чем тут распущенность?..

– Олаф, я не знаю, как объяснить, но… – Док остановился. Олаф деликатно молчал. – Я чувствую, что со мной, во мне, наконец с миром – со всеми нами что-то не так.

– Вы серьезно? – Зеленые глаза Олафа неотрывно смотрели на побитую переносицу Дока.

– Серьезно.

– Вы чувствуете, что мир вокруг вас сошел с ума?

– Олаф, это очень громко сказано, но, похоже, так оно и есть.

– Мир не сошел с ума, Док. Он уже долгое время безумен. Просто вы этого раньше не замечали. А теперь вы перерождаетесь. Похоже, вы еще один несчастный, или, напротив, редкостный счастливец.

– Я вчера, после эпизода с проституткой, стал отвратителен сам себе. Я просто кожей почувствовал, как становлюсь одним из них…

– Одним из кого?

– Одним из тех, кто не поднимается выше уровня животного. Мне хотелось отмыться, физически отмыться, я полез в воду, был пьян. Дальше вы знаете.

– Не стоит себя укорять, мой старший друг! – усмехнулся Олаф. – Нет ничего зазорного в том, чтобы перестать быть слепым. Просто нужно видеть неочевидные течения этого мира. И тогда многие вещи придут в равновесие, по крайней мере внутри вас.

– Олаф, вы бы не могли пояснить, что вы имеете в виду?

– Это займет время, поскольку нам придется прогуляться в прошлое.

– Если я вас не задерживаю, сегодня я ваш самый благодарный слушатель.

Олаф удобно расположился в кресле, отхлебнул пива.

– Тут нужно начинать из глубины веков, по сути с самого зарождения коллективного самосознания. Человечество впервые испытало неведомое ему доселе воодушевление где-то в эпоху премодерна. Теперь нам трудно такое даже представить, а тогда – тогда в умонастроениях господствовала тотальная, всеобщая и, по сути, практически абсолютная религиозность. Если по временной шкале, то это с одиннадцатого до где-то, наверное, последней трети тринадцатого века. Общество испытывало воодушевление, если не эйфорию – в сотнях соборов чуть ли не круглосуточно на молельных сборах стояли тысячи и тысячи людей. Само христианство было молодо, энергично и жило надеждой. Большие времена требуют больших свершений! Люди не жалели себя, люди жаждали подвигов – и, осененные знамением, отправлялись в крестовые походы. Почему? Понимаю, что сегодня следующие мои слова прозвучат диссонансом, а то и просто пустой словесной шелухой, но мыто говорим о том времени. Человек тогда восходил к Богу. Человек был духовен. Запомним эту конструкцию. Здесь важны обе составляющие – и то, что «к Богу», и то, что «восходил».

Это были времена ожесточенных споров между адептами разных течений. Много пены повылетало тогда из их перекошенных в религиозном ожесточении ртов, много голов было снесено в пылу религиозного экстаза. Но одно оставалось неизменным и незыблемым. Одно, с чем в итоге все они были согласны. Это было направление движения – человек восходил к Богу. Все было в порядке – он именно восходил, иными словами, шаг за шагом становился выше себя прежнего. Не важно, как проходило Восхождение – индивидуально, соборно, как у протестантов, в мире постоянного богоприсутствия или мимолетного богоявления, – но человек восходил. Восхождение было непрерывным. Оно не прекращалось!

А потом «запал пропал». Христианство остыло, окостенело, окаменело. Восхождение прекратилось. В человеческом бытии остался какой-то формальный религиозный аспект. Смыслы были заменены обрядами, форма подменила функцию. Вдобавок теперь в человеческом бытии как-то исподволь вырос огромный «светский аспект». То есть премодерн перетек в модерн. Хорошо это или плохо? Главная причина деградационного перехода заключалась в том, чтобы любой ценой сохранить идею Восхождения в трагический момент, когда уже не все верят в Бога. Не то что не все верят, а когда большинство уже не верит! И в этой самой критической точке в основании идеи поменяли одну, вроде бы незначительную, вещь. Было сказано, что отныне восходят не к Богу, а к Человеку, к человеку с большой буквы.

Грустно? – возможно. Но сам процесс Восхождения был сохранен! Он существовал как в эпоху Ренессанса, где религиозность еще не пострадала сильно, так и в постренессансную эпоху, когда, с одной стороны, возникла одна религиозная волна в виде протестантства, а с другой – светская часть человечества стала, как теперь говорят, переобуваясь на ходу, переезжать на рельсы Просвещения. Все это столетиями крутилось, с разными вариациями по конкретике, но оно все время держалось одного: Восхождение к Человеку, что ты под этим ни подразумевай, так же возможно, как и восхождение к Богу. Это разный тип восхождения, но это тоже восхождение.

А потом произошла трагедия. Вообще, трагедии никогда не происходят сами по себе. Имя трагедии – постмодерн. Эпоха постмодерна отменила Восхождение как категорию. Поставила на ней крест. Вымарала ее из истории. Причем еще раньше, как предвестники мерзости, начались неудобные вопросы – а к чему мы, собственно говоря, восходим? Наступил век девятнадцатый. В его конце повсеместно выросло декадентство. Пошла раскачка смыслов. Появились сомнения в торжестве «божественного». По инерции процесс Восхождения еще продолжался; слабые надежды на то, что ситуация выправится, сохранялись.

Все окончательно рухнуло вследствие Первой мировой войны. Она не только лишила жизней двадцать с лишним миллионов человек, военных и гражданских, ранив и искалечив еще едва ли не столько же, – она безвозвратно похоронила не оправдавший надежд модерн. Как ясный день, стало понятно, что старые книги лгут, что того индивидуума, того человека, каким они полны, не существует! И нет пути к благополучию и процветанию, нет пути к прогрессу человечества. Почему?

Потому что никакой просвещенности в этом человеке нет. Перед нами – зверь. Беспощадный. Его базовый инстинкт построен на непрекращающейся внутривидовой агрессии. Он убивает себе подобных и не ужасается – напротив, бравирует этим! Убийство особей своего вида – для него вовсе не грех, но доблесть! Убийство миллионами, на полях сражений, химическим оружием, убийство безоружных в лагерях. Весь этот ужас в считаные десятилетия откуда-то вылез, взрос и стал ужасной реальностью.

Это было трагедией для миллионов людей, тех, кто еще был рожден и сформирован в русле гуманистической традиции. Об нее не то что вытерли ноги – ее распяли! И в недрах этого разочарования Первой мировой войны уже могло свершиться все, могла вырасти любая мерзость. Она и выросла: Европа забеременела фашизмом именно в Первую мировую, на обломках попранной разодранной Германии, вначале робкой, а потом – и очень быстро – мечтающей о реванше, до одури молящейся на него! Россия оказалась откровенно слаба и неспособна воевать с объединенной Европой. А Европа выступала против России единым фронтом. Фундаментальным ответом на угрозу полного уничтожения России как субъекта оказалась Русская большевистская революция. Я не симпатизирую большевизму, но я глубоко чужд подходу, когда факты искажают в соответствии со своими убеждениями. Факты не имеют пола, вероисповедания и национальности.

После череды войн ценой большой крови и больших сил большевики превратили Россию в сверхдержаву, вторую по экономической мощности, «перетащив» ее с шестого-седьмого-восьмого места в мировой табели о рангах – сразу на второе. Возникло то, что принято называть «сверхдержавность», то есть способность к самостоятельному существованию и самостоятельному ведению, в одиночку, любой мировой войны. Красная Россия была самостоятельным полюсом силы, не нуждавшимся ни в каких принципиальных союзниках. Демонтаж коммунистического проекта в России отбросил ее обратно на это самое шестое-седьмое-восьмое место. Россия, по сути, вернулась в ситуацию до Первой мировой войны. Но это лишь прагматический уровень произошедшего. – Олаф остановился и ненадолго задумался. Док внимательно ждал продолжения.

– Есть же другой уровень реальности, который на самом деле правит миром. Этот уровень не прагматичен. Его нельзя вот так взять и запихнуть, допустим, в статистику. Он заключается в том, что в тысяча девятьсот семнадцатом году идею Восхождения человека к Человеку с большой буквы восстановили в новом качестве. Как откровение прозвучали слова, что восходить так в условиях homo homini lupus est, войны всех против всех и рыночного общества – невозможно. А восходить, будучи облеченным соборностью, вполне реально.

Сталинские глубоко традиционные преобразования, общинность, при всей уродливости форм, в итоге победили столыпинский грандиозный провал с чуждой русскому духу модернизацией. Колхозы стали возможны только потому, что была община: не было бы общины – не было бы и никаких колхозов; нельзя под дулами винтовок заставлять людей работать постоянно, изо дня в день, у них, внутри них, в их сознании должно существовать нечто большее. Такая же общинность была и в городе. Совместное проведение времени во дворах – это тоже форма общинности. Я с интересом смотрю вашу старую кинохронику. Ваш писатель Юрий Бондарев был прав, утверждая: советский проект кончился, когда «разгромили» институт двора. Иными словами – когда от естественной роидности ушли к обособленности и индивидуализации, гипертрофированной персонализации отдельного человека.

Запад тогда очень сильно испугался Красного проекта в России. Именно Красному проекту Запад обязан тем, что у рабочих появились права, а профсоюзы смогли делать реальную политику. Потому что в мировом историческом процессе существовало два полюса, с каждым из них нужно было считаться, но в итоге возникала система сдержек и противовесов.

– Олаф, вы считаете, что Красный проект был выгоден всем? – удивился Док. – Странно, тем более что мы знаем, чем он закончился. И какие волны по поверхности и в глубине идут до сих пор, несмотря на три десятилетия, прошедшие с момента его краха.

– Док, давайте мы посмотрим на ситуацию под несколько другим углом. Мы говорили о Восхождении. А что стало с ним? В шестидесятых правящая верхушка Советского Союза заявила: цель, что КПСС ставит перед страной, – максимальное обеспечение благосостояния всех трудящихся. То есть от идеального перешли к материальному. Однако невозможно осуществить идеологический переход в один день. Пока идея Человека с большой буквы еще оставалась, еще поддерживалась, еще тлела в обществе, пусть даже в ослабленном виде, все же находилась на каком-то важном «ненулевом» месте – все еще могло держаться. Как только от ее воспроизведения отказались, все пошло вразнос и начало гнить. Потому что Восхождение человека – духовное – подменили «процветанием», категорией сугубо материальной.

А здесь начинается очень важная вещь. Как только это гибнет, так гибнет все. А поскольку оно погибло не только в России, от рук тех, кто все это душил, но и в мировом масштабе, то мир и погиб. Это была последняя точка, в которой говорилось о Восхождении. Что осталось? Остался премодерн, то есть очаги религиозных культов, и человечество, больше никуда не восходящее. Но человечество не может долго «не восходить», оно не может просто жрать и срать; оно, как только перестает восходить, сразу начинает нисходить. Началось нисхождение, причем активное, подогреваемое, искусственными средствами ускоряемое.

Следующим очевидным шагом после десоветизации стала дехристианизация, других вариантов здесь нет. Причем точно так же идет деисламизация – с бурным ростом агрессивных исламистских сектантских течений, и вообще дерелигизация, не щадящая никаких верований и течений. И прямо сейчас начинается следующая эпоха, которая будет депатриархизацией в полном смысле слова. После краха Нового Человека начался крах гуманизма вообще. Включите телевизор: Содом и Гоморра, деиудизация, гей-парады – в Иерусалиме! Разве я что-то придумал? Я не владею новостными агентствами. Заваривается адская каша, внутри нее зреет Кибела, Темная Мать. В Испании поставили ей памятник, под ним беснуются многолюдные толпы бог весть кого, то есть восстанавливается в своих правах поздне-неолитический матриархат. Поднимают на знамена Темную Мать Неолита. Думаете, я преувеличиваю? В противном случае никогда бы не было такого торжества перверсии, никогда бы не было всей этой смены пола и «полового самоопределения», никогда бы не было разрушения института семьи – а оно только набирает силу!

Семья – это основа патриархального общества, феодального общества, любого традиционного общества. Ее рушат во славу матриархата. Потому что как только уничтожили Нового Человека как категорию, так сразу без остановки пошел сброс. Сбрасывается любая религия, потому что в основе ее – Жертвенность и Восхождение. Она не нужна им больше, она мешает, ее уничтожают. Порок – это не следствие религии. Порок возникает в любом обществе, в конце каждого из периодов развития, когда общество оказывается утомленным самим собой, размягченным, гедонистическим и, вследствие этого, готовым к переходу в новую фазу развития. Или в новую фазу регресса. Люди в растерянности. Никто не понимает, что происходит, – зачем менять пол, зачем все эти прелести ювенальной юстиции? – а это Кибела пришла, Темная Мать Неолита. И она не могла не прийти после сброса, потому что нет Восхождения человека.

А как только Восхождение кончилось, и кончилось оно Советским Союзом, началось падение вниз, так оно с тех пор все и летит туда. Дальше возникает еще один вопрос. Все-таки что же с Духом, с духовностью? Не с айфонами, а с Духом? Духовность как абсолютная категория была отменена на еще Вселенском Соборе восемьсот сорок девятого года, когда триумвират «Дух – Душа – Материя» был фактически заменен на бинарную конструкцию «Душа – Материя». И с того момента начались очень большие неприятности, причем отнюдь не терминологические.

О чем идет речь на религиозном языке? Речь идет о том, что существует обычная, физическая, реальность, она еще называется «имманентная». А есть реальность трансцендентальная, иная. И Дух – это возможность захода из имманентного в трансцендентальное, с последующим возвратом в обычный мир. Сегодня наличие трансцендентальной реальности подтверждают физики, потому что они оперируют иными пространственными измерениями, уж четвертым точно. Об этом просто не любит распространяться телевизор – квалификации журналистов тупо не хватает на то, чтобы понять, чем живет современная наука. А она живет именно этим! Вопрос о трансцендентальности встает уже прямо. Вместе с вопросом о Программистах, управляющих трансцендентальной Реальностью!

Если заход из имманентного в трансцендентальное возможен, то Человек жив. А как только эта возможность по каким-то причинам перекрывается, начинается духовная смерть, смерть в объятиях Темной Матери. Беда религий заключается в том, что рано или поздно возникает «обрядоверие», по своей сути – карго-культ без реального переноса из имманентного в трансцендентальное. Как только это случается, религия теряет силу и становится бесплодной, обращаясь в плевелы. Без реальной мистической практики религия умирает. Зерно утрачено! – Олаф остановился. – Простите меня за излишнюю академичность, но без нее в таких категориях никак.

– Похоже, вы сотню очков форы дадите философам, несмотря на ваше трейдерское прошлое. Теперь я, кажется, понял многое из того, что меня гнетет уже долгое время, – сказал Док. – Я понимаю, почему мне одиноко, и вижу: процессы, что вы затронули, скорее всего, действительно происходят вокруг меня. Мне непонятно другое: как из всего этого выбираться? Как найти смысл жизни, если Восхождение отменено, если его больше нет? Для меня смысл жизни – не пустой звук. Мне много лет, и подавляющее их большинство не имело отношения ни к каким настоящим смыслам. Хочется, хотя бы напоследок, хоть что-то исправить.

– Есть один изъян в моих долгих рассуждениях, – откликнулся Олаф. – Я внимательно наблюдал за вами по ходу моего изложения. Там был подвох, но вы, похоже, его не заметили.

– В чем?

– В том, что все рассуждения, что я себе позволил, были построены так, что природа человека остается незыблемой. Иначе откуда, позволю спросить, по прекращении Восхождения начинается нисхождение? Что, результаты этого самого Восхождения не сохраняются и не накапливаются? – В последнем предложении Олаф позволил себе легкий, вполне мальчишеский смешок.

– И каков ответ?

– Вряд ли он вам понравится. По крайней мере, сразу.

– И все же, Олаф?

– Природа человека, его сущностное, смысловое наполнение могут быть подвергнуты тонким регулировкам. Не социальным. Не биологическим. А иным – осуществляемым с уровня Программирования Реальности. Простите, если лишил вас спокойствия и аппетита.