Глава 11

Док учился в девятом, когда отец Славки Меерова, профессор биофака МГУ – веселый такой дядя, компанейский, не то что вечно унылый отец Дока, – съездил в Англию, то ли по обмену опытом, то ли на какую научную конференцию. Стояла весна, еще надо было в куртках, но уже можно было без шапок и шарфов, да и вообще не застегиваться.

– Слушай, – сказал Славка, когда они вместе вышли из школы, – отец из Англии дисок привез, классный вообще. А пойдем послушаем!

Было видно, что Славке очень хотелось похвастаться, но в силу его природной застенчивости и интеллигентности получалось с трудом.

«Дисок» был новый, не пиленный, пахнущий типографской краской. На обложке то ли лежали, то ли были подвешены в неестественных вывороченных позах четверо молодых мужиков с длинными волосами и презрительными выражениями лиц. Славка достал из картонной обложки белый бумажный вкладыш. На нем в один цвет, черным по белому, местами слепо – какие-то слова не пропечатались нормально – были оттиснуты тексты песен.

– Ку-и-ин. Ш-и-ир харт ат-так, – медленно, с выражением и почтением прочитал вслух Док.

– Ну! – оживился Славка. – В кресло садись, сейчас услышишь.

Славка нежно положил пластинку на диск проигрывателя, протянул Доку конверты и сам уселся на диване рядом. Первая вещь называлась «Брайтон рок». Только лет через десять Док докопался до того, что же такое этот «брайтон рок», какое отношение он имеет к «брайтонскому леденцу» и при чем здесь Грэм Грин, – а тогда, в первый раз, альбом поверг его в трепет. Никогда раньше Док не слышал ни такой музыки, ни таких инструментовок, ни, самое главное, такого вокала. Поэтому альбом, и в особенности его первая вещь, запал Доку в душу навсегда, как происходит импринтинг родительского облика у птенцов.

Полгода спустя после смерти Вальки Док прилетел в Лондон. Доехав из Хитроу на метро с одной пересадкой до «Виктории», купил билет на электричку в Брайтон. Через час, болтая нетяжелой дорожной сумкой, он шел под уклон узенькой Квинс-роуд, время от времени – от нечего делать – останавливаясь и разглядывая витрины нехитрых маленьких лавочек. Дойдя до приморской Кингз-роуд, свернул направо. Через десять минут Док заселился в «Хилтон Брайтон Метрополь», забросил сумку в номер, спустился в лобби-бар и, заказав у стойки виски, попросил дать ему телефонный аппарат. Недолго думая, Док позвонил в первое попавшееся агентство недвижимости – его телефон он списал с одной из витрин на Квинс-роуд.

Двадцатью минутами позже веселая и совсем не чопорная мисс Маргарет из агентства везла Дока на мелкой игрушечной «воксхолл-корсе» вдоль моря по Кингсвэй. Док опустил стекло и с благоговением вдыхал запах моря. Большая квартира на четвертом этаже с двумя спальнями, гостиной, двумя ванными комнатами, гардеробной, огромными окнами с видом на море и с длиннющим балконом со стеклянными стенками располагалась в совсем новом жилом комплексе с гордым названием «Кингсвэй Корт – Квинс Гарденс». Док улыбнулся: еще пару часов назад он не мог себе даже представить, что окажется в такой ментальной близости от королевского семейства. Предваряя вопрос Маргарет – годится или едем дальше, – Док подошел к окну гостиной, раздвинул рамы, вдохнул терпкий острый морской ветер и коротко сказал:

– Согласен.

Две с половиной тысячи фунтов в месяц за меблированное отполированное великолепие были сущими копейками по сравнению с видом и запахом из открытого окна. Великое переселение народов состоялось следующим утром. Док с легкой сумочкой шел пешком по набережной Ла-Манша. Было солнечно, и он с удивлением заметил, что брайтонское солнце не только «брайтли» светит в глаза, но и отогревает душу.

Док понимал, что уединение сейчас нужно ему не меньше, если не больше, чем брайтонский воздух. Многие годы подряд он работал. Причем именно работал – серьезно, жестко, а не за зарплату и спустя рукава. В бесконечной работе почти не было перерывов, и Док считал такое положение вещей нормальным. С каждым годом он становился все более обеспеченным, и, наконец, последние события закинули его вообще на новый уровень. Теперь требовалось пересмотреть свое отношение к жизни. Он совершенно очевидно представлял себе, что прежнего существования у него больше не будет, и не будет, скорее всего, никогда.

Одна из величайших иллюзий человеческой жизни заключается в том, что многие говорят себе: у меня еще нет того, что я хочу, поэтому я сначала доберусь до своего желаемого, а потом… В итоге либо не добираются вовсе, либо то самое «потом» не настает никогда, а день ото дня тянется лишь неумолимое «здесь и сейчас». Внутри себя Док побаивался дня, когда придет утро и окажется: «потом» уже наступило. Встретить такой день нужно было в особой обстановке. Поэтому в жизни Дока и случился Брайтон. Это была единственная причина его отъезда. Честно говоря, горевать по утрате Вальки можно было и в московском офисе. А говоря еще честнее, горевать совсем не хотелось. Прожито, перегорело, ушло в прошлое.

Татьяна отпустила легко. На вежливое «может, поедем вместе?» у нее, конечно же, нашлось причин, почему «с удовольствием, но в этот раз нет». Нет так нет, зачем упрашивать взрослого состоявшегося человека и повторять дважды. Татьяна не была клушей. Напротив, она была женщиной умной. Иногда, чтобы крепче привязать к себе, нужно отпустить поводок. Вот и отпустила.

Ла-Манш холоден и непригоден для купания даже в июле. Стоял апрель, и Док понял, что море рядом – еще не гарантия пляжного отдыха. Однако воды хотелось, и он стал завсегдатаем маленького бассейна в центре имени Короля Альфреда в нескольких минутах ходьбы от дома. Там ему нравилось зависать в углу, неподвижно лежа на воде, и наблюдать за детишками, резвящимися в «лягушатнике» рядом. Жаль только, что вода была обыкновенной, пахнущей хлоркой, а не морской – но эту неприятность уж как-нибудь можно было пережить.

Время от времени Док уезжал на весь день в Лондон на прогулку. Чуждый всяческой роскоши, он оставлял без внимания «мишленовские» рестораны и модные бутики, отдавая предпочтение сетевым забегаловкам и окраинным торговым центрам. Полюбил кататься на речных трамвайчиках-катамаранах, сновавших по Темзе. Там можно было курить на корме, предварительно затарившись в баре кораблика джин-тоником – за два фунта, если из банки, и за пять, если из правильных раздельных ингредиентов.

В одну из таких прогулок он вышел на Канари Варф, пообедал в «Гочо» в пяти шагах от пристани, а полтора часа спустя без особых раздумий купил небольшой одноуровневый пентхаус на десятом этаже в доме по соседству со станцией доклендского легкого метро «Ист Индия». Квартира требовала не столько ремонта, сколько полной перепланировки и вряд ли могла быть готова раньше чем через полгода. Татьяна отнеслась к приобретению спокойно. Док, связав архитектора и дизайнера перепланировки с женой, просто-напросто забыл о лондонской квартире. Он чувствовал, что вряд ли будет там жить.

На самом деле Док ставил над собой эксперимент: пытался понять, когда же начнется «бешенство с жиру». Когда его сорвет с катушек и чувство собственной важности заставит его стать таким же, как и большинство нуворишей, – заносчивым, нетерпимым, хамоватым, сопровождаемым не отягощенной интеллектом дамой, завернутой в «звериный принт» и обвешенной побрякушками, словно новогодняя елка в Солсбери. Эксперимент завершился ничем. Проходили недели, а Док оставался прежним, таким, как и был всегда. Разве что ему стало скучно. Давно знакомая строчка из старой песни «Doctor, Doctor, what is wrong with me / This supermarket life is getting long» обрела монументальный смысл.

Он вернулся в Москву. Старший сын заканчивал школу. Пора было подумать о продолжении образования. И теперь Доку стало понятно, кто же будет жить в лондонской квартире. У Татьяны была масса дел – в родительском комитете школы, в правлении поселка на Новой Риге, с постаревшими, но пока еще держащимися родителями, со старыми подругами, с новыми подругами по секции ушу, с преподавателем по фэншую. Список был длинным и вряд ли ограничивался лишь тем, что мог упомнить Док. Таня встретила мужа на пороге дома, поцеловала в щеку и умчалась вдаль.

Через две недели Док улетел на Кубу. Сняв яхту с командой, неспешно за двадцать дней он обошел вокруг острова. Он никогда не хотел стать моряком. Ему просто было интересно: а не захочется ли вдруг купить собственную яхту, как это делали многие люди «его круга»? Но нет, всегдашняя умеренность и тут сыграла с ним злую шутку – вместо того чтобы изображать из себя босса и плантатора, он с первого дня построил добрые отношения с работавшими на него моряками и стал членом команды, просто одним из них, на все время хождения под парусом. Он был очарован морем и скользящим по нему парусным судном. Он с удовольствием высаживался на берег и осматривал местные скудные достопримечательности. Он даже делал вид – чтобы не обидеть ребят, – как ему интересна рыбалка, что они время от времени устраивали для него. Но – он знал наперед: закончится плавание, останутся воспоминания, и не будет желания повторить. Да, конечно же, яхта ему не нужна.

А потом он поселился в Гаване – чтобы почувствовать под ногами твердую землю. И, конечно, чтобы быть, и не раз, в доме Хемингуэя. Ему так часто говорили, как они похожи, что захотелось понять: в чем сходство между ним и Хэмом? То было самое яркое впечатление за все путешествие, а если честно, может, и за всю предшествующую жизнь: читать «Старик и море», сидя на белом металлическом стульчике в саду «Финка Вихия», в двадцати метрах от окна кабинета, где повесть была написана. Казалось тогда: если не сводить взгляда с окна, если не отрываться ни на секунду, Хэм, живой, настоящий – встанет, подойдет к окну, помашет тебе рукой!

Док не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего. Куба была похожа на киношную декорацию. Умом Док понимал, что здесь все по-настоящему, на самом деле существует, но ничего со своим ощущением поделать не мог.

В один из дней в баре на Малекон он познакомился с ней. Она просто сидела, куря «партагас» и потягивая глясе с давно растаявшим в нем мороженым. Терезе было около сорока. Она не скрывала возраста. Она не была красива. Она просто была настоящая. Док даже не понял, как они стали быть вместе – и сегодня, и завтра, и послезавтра. Тереза хорошо говорила по-английски и, как оказалось, знала десятка два русских фраз. Когда он впервые привел ее в свой номер «Хотель Насьональ де Куба», она поглядела на Дока и спокойно сказала:

– Здесь ужасно дорого. Хочешь, я помогу тебе найти другой, совсем не хуже, но дешевле?

Доку не был нужен другой номер. Но участие женщины, что он знал два часа, ее искреннее участие в его жизни, ее проявленная почти рефлекторно забота о нем – забота о Мужчине, поразили его. Поразили в самое сердце. Они не были влюблены, нет. Просто к нему сразу пришло ощущение, что он с этой женщиной вместе несколько десятков лет. Бесконечных и тягучих. Бесконечно прекрасных. Что он знает каждую ее морщинку, каждую клеточку ее тела. И не тело было главным в их связи – главными были они сами, они оба, их настроения, их эмоции, их опыт. Их души. По вечерам они садились в парке отеля, пили ром. Немного. Самую малость. Поднимались в номер. Она пела ему. Она кормила его саподиллой, слизывая сахарные капли с его губ и подбородка. Устав, они засыпали – обнявшись или в отдалении. Засыпали, словно утомившиеся за длинный-длинный день дети.

Когда он улетал назад, он знал, что у нее двое детей и муж-инвалид по спинальной травме. Это жизнь, детка. И пусть другой первым бросит в нее камень.

Док оставил ей денег на год вперед. Она просто взяла, поблагодарила. А когда он шел к такси, украдкой, со спины, осенила крестным знамением. Он не видел. Но он почувствовал.

Через полтора месяца Док обнаружил себя в токийской полночи. В Роппонги, рядом с «Газ Паник Баром». На входе стояли два здоровенных негра-вышибалы. Док был трезв, солиден, и гиганты даже не повернулись в его сторону.

Первый этаж состоял из барной стойки и столиков с металлическими, вкрученными в пол табуретками. Цветомузыка мигала и мешала присмотреться к публике в зале. Туда-сюда бегали несколько вызывающе одетых официанток-японок. Док заказал выпить, принесли быстро, но деньги потребовали вперед. Музыка долбила на громкости, предшествующей болевому порогу. В углу сидел пожилой американец, обнимавший обеими руками двух местных девчонок – одну с фиолетовыми, а другую с красными волосами. Все трое были сильно пьяны. Доку рассказали: здесь бывает множество иностранцев, ищущих молодых неопытных японок. Сами японки знают и приходят – просто оторваться, найти симпатичного иностранца на ночь, а иногда и – такое тоже здесь случается – на всю жизнь.

Из подвала, словно сполохами молний, лупил стробоскоп. Очевидно, там располагался танцпол. Спуститься вниз было сложно. В подвальный этаж вела узкая металлическая лестница, заполненная пьяными телами. Кто-то из них просто стоял, кто-то пытался подняться снизу или спуститься вниз. В итоге все мешали всем.

Когда Док, наконец, оказался внизу, ему открылась чудная картина. Строб сполохами высвечивал маленькую комнатенку, по четырем углам висели здоровенные колонки, «прокачивающие» помещение на совсем уже нереальной мощности. Но запах… Запах был жутким: десятка полтора дергающихся тел, набитых в микроскопическую комнату, обливающихся потом, пахнущих ароматами пепельницы, дешевых антиперспирантов, резких духов и выдыхаемого алкоголя. Вдобавок, судя по кисловатым ноткам, кого-то вырвало прямо под ноги танцующим. Кондиционер не справлялся с откачкой тепла. Теплое и вязкое колышущееся болото – хоть топор вешай. Док не стал задерживаться внизу и с максимально возможной для узкой, запруженной невменяшами лестницы скоростью поднялся на первый этаж. Там, по крайней мере, можно было дышать.

Ее звали Юкки. Юкки Маэмура. Еще у нее была кличка – Нэко. «Нэко» означало «кошка». Док потом смеялся, что она не Маэмура, а Мурмура.

Нэко зашла, пока Док был внизу. Старше тех девчонок, что были в баре, ей уже стукнуло тридцать. И она была серьезной. Когда он несколько месяцев спустя, уже в Москве, спрашивал: что заставило тебя зайти в полночь в этот страшный бар, полный местными бандитами и проститутками? – она серьезно сказала, глядя ему в глаза:

– Ты. Я видела тебя во сне.

У нее были пожилые родители, далеко, на самом севере Японии. Кошка была тонка, сдержанна и грациозна, как статуэтка. Работала в супермаркете. Ее никто и никогда не отпустил бы с работы днем. Док и Юкки встречались по ночам. В один из ее выходных съездили в Камакуру. Когда в жуткой тесноте лазили внутри статуи Будды, она вдруг обняла, словно прилепилась к нему, как горчичник, и что-то залопотала по-своему, быстро, жарко, сбивчиво. Он спрашивал потом, она не ответила, только смуглая кожа щек налилась пунцовым румянцем.

Провожала его в Нарите. Он зашел в зону, оборачивался и оборачивался, а она все стояла и стояла – за стеклом, не шелохнувшись, глядя на него безотрывно, словно в оцепенении. Он прошел регистрацию, сел в бизнес-лонж. Молча сидел несколько минут. Потом достал ноутбук и отправил помощнику в Москву письмо с копией ее паспорта. Пока летел, помощник купил Кошке тур.

Док таскал ее, ошалевшую от счастья, по Красной площади. Кормил мороженым в ГУМе. Дарил плюшевых Чебурашку и Крокодила Гену. Они бродили вдвоем по Сергиево-Посадской лавре и кормили уток на Новодевичьем пруду, натрескавшись кутаисского борща в «Пиросмани». Он посадил ее на «Джал» в Домодедово и уже собирался через шесть недель обратно в Токио.

Татьяна давно срисовала ее номер телефона. Не лезла – поставила ситуацию «на холд». И позвонила, когда поняла, что история добром не кончится. Для верности отправила в мессенджер семейное фото Дока с ней и детьми. Доку нотаций не читала – просто форварднула переписку, без комментариев. И Кошка пропала. «Этот номер телефона не существует».

Полтора года назад, начиная tempo di viaggo, Док надеялся разобраться в себе. В итоге оказалось, что запутался еще больше. Проехав десятки стран, сменив десятки часовых поясов и времен года, он не нашел – ни себя, ни для себя. Смысл жизни «в вещах» для него отсутствовал. А никакой другой жизни в окружающем его пространстве и времени не предлагалось. Он уже не мог потреблять, он хотел создавать. Но что? Он пытался выпрыгнуть куда-то туда, выше, – в иные смыслы, но вместо этого раз за разом шлепался обратно, как лягушка в болото.

На долгих авиарейсах листал ядовитые самолетные журналы из первого класса, наполненные «лакшери», отпечатанные на самой лучшей бумаге, созданные ушлыми циничными журналистами, фотографами и редакторами, облеченные красотой и совершенством формы – и бесстыдно пустые в содержании.

Он вспомнил, как в пятнадцать лет читал фантастическую повесть. Там маленький человек поступил на работу в корпорацию и всю жизнь поднимался по карьерной лестнице – с этажа на этаж. Когда стал стар, попал на предпоследний. Лифт наверх не шел. Он открыл дверь и по грязной лестнице поднялся на самую вершину. В пустом помещении оказались лишь пыль, паутина и голубиный помет.

И еще вспомнил, как вдвоем с Валькой сидели после лекций в парке Мандельштама на «Фрунзенской», ели только что купленную ливерную колбасу – а другой никакой в магазине не было – со свежей булкой за семь копеек и запивали одним «Буратино» на двоих из горлышка.

Под утро в пьяной бордельной Паттайе Док снял высокую симпатичную местную девчонку. В номере гостиницы красотка оказалась «шмелём». Док дал существу денег и выпроводил за дверь. Ему было мерзко и противно. В половине шестого Док вошел в прибрежную воду, остановился на глубине «по грудь» и стал отмокать. Внезапно отбойное течение подхватило его и потащило в открытое море. Док был пьян, но не глуп. Из «отбойки» он выбрался где-то через полкилометра, сделав метров двести в сторону. Устал порядком. Поплыл к берегу.

Возле берега были камни и турбулентность. Теперь уже прямое ускоряющееся течение подхватило его и, как пушинку, швырнуло головой вперед на каменистую гряду, едва виднеющуюся из-под поверхности воды.

Удар, короткая боль, темнота. И последняя мысль – перед небытием: вот и всё. Валь-ка-а!..