По-видимому, Огарок находился в помещении слева: она узнала его голос, бормотавший за стенкой, и даже если слов было не разобрать, то звучавший в нем страх распознавался безошибочно. Справа была Гриз. Ее Вик тоже слышала – сперва она выкрикивала оскорбления, потом просто кричала. Вопросов пока не задавали. Видимо, просто обрабатывали. Интересно, подумала Вик, насколько им удалось ее обработать к этому моменту.

Странно, насколько быстро теряешь представление о времени, когда не видно неба. Только белая, слишком ярко освещенная комната без окон, стол с тремя кровавыми пятнами, два стула и дверь. Когда их схватили – несколько часов назад? Несколько дней? Она, видимо, немного вздремнула. Проснулась рывком, ощущая на обнаженной коже холодную испарину. Из коридора за дверью слышались чьи-то мольбы о пощаде, однако дверь оставалась закрытой. Ее раздели, приковали цепью к стулу и оставили в одиночестве, и ей все более и более нестерпимо хотелось помочиться.

Как раз когда она уже начала думать, что придется сделать это прямо сидя на стуле, дверь наконец открылась.

В комнате появился человек. Не вошел – его вкатили. Он сидел в необычном кресле на колесах, которое толкал неимоверных размеров практик. Серебряная седина, бледная кожа, почти настолько же белая, как его безупречно белый китель, изборожденная глубокими морщинами и словно бы чересчур туго натянутая на кости. Его лицо было все перекорежено, левый глаз сощурен и дергался. На мизинце горел архилекторский перстень с крупным багряным камнем, но и без него не могло быть сомнений, кто это такой.

Калека. Старик Костлявый. Королевский Живодер. Ось, вокруг которой вертелся Закрытый совет. Его преосвященство архилектор Глокта.

– Мне нравится ваше кресло, – сказала Вик, когда оно со скрипом остановилось по другую сторону от стола.

Архилектор поднял одну бровь.

– А мне нет. Но ходить с каждым годом все труднее, а моя дочь уверяет, что в страдании нет благородства. Так что она уговорила своего друга мастера Карнсбика, чтобы он сделал его для меня.

– Самого великого машиниста?

– Именно. Говорят, он гений. – Глокта бросил взгляд вверх, на нависшего над ним огромного практика, в чьих необъятных кулаках рукоятки кресла просто терялись. – И вот теперь бесполезный человек может дать полезному человеку бесполезное занятие: катать его куда он пожелает. Вот он, прогресс, а? Снимите с нее оковы, пожалуйста.

– Ваше преосвященство? – донесся из-под маски приглушенный голос практика.

– Ну-ну, мы же не звери.

Практик вынул из кармана маленький клинышек, с неожиданным изяществом опустился на колени и подсунул его под одно из колес. Затем, тяжело ступая, обошел стол и взялся за наручники Вик. Они врезались ей в кожу, когда он их открывал. Ее запястья были содраны до крови, но она удержалась от того, чтобы их потереть. Также она постаралась не морщиться, не дергаться, не потягиваться, не стонать – даже когда положила руки на стол и увидела засохшую кровь Сибальта, все еще остававшуюся под ногтями. Показывать свою боль – значит напрашиваться на новую. Этому ее научили в лагерях. Научили как следует.

Архилектор наблюдал за ней с тенью улыбки на искореженном лице, словно мог угадать все ее мысли до единой.

– И одежду, прошу вас.

Практик с недовольным видом положил на стол аккуратно сложенные рубашку и штаны, расправив материю за уголок, словно взыскательный камердинер.

– Вы можете нас оставить, Доля.

– Ваше преосвященство? – практик даже дал петуха от беспокойства.

– У меня есть вещи поважнее, чем повторять собственные слова.

Бросив на Вик последний хмурый взгляд, практик попятился к двери, пригнулся под притолокой и вышел, закрыв за собой дверь. Клацанье засова прозвучало с мрачной окончательностью, оставив ее в этой голой белой комнате наедине с самым страшным человеком в Союзе.

– Итак. – Он улыбнулся ей, показав зияющую дыру в передних зубах. – Кажется, вас снова следует поздравить, инквизитор Тойфель. Чрезвычайно аккуратная работа. Я знал, что моя вера в вас будет оправдана.

– Благодарю, ваше преосвященство.

– Следует ли мне повернуться спиной, пока вы одеваетесь? – Щурясь, он поглядел вниз на колеса своего кресла. – Боюсь, это займет какое-то время. Я уже далеко не столь проворен, как во времена моей молодости. А ведь когда-то я выиграл турнир, не пропустив ни одного удара…

Взвизгнув ножками стула, она встала, не обращая внимания на боль в онемевшем бедре.

– Не беспокойтесь.

Встряхнув рубашку, она принялась натягивать ее. Заключенных раздевают, чтобы заставить их почувствовать свою уязвимость. Почувствовать, что у них не осталось мест, где можно хранить секреты. Но этот прием работает, только если ты ему позволяешь. Вик старалась одеваться в точности так, как делала бы это, если бы была одна. Если ты вырос в лагерях, где спал рядом с чужими людьми, делил с ними их тепло, их вонь, их вшей, где вас всех вместе, жмущихся друг к другу, окатывали холодной водой стражники в качестве профилактики болезней, то начинаешь смотреть на скромность как на роскошь, без которой очень быстро приучаешься обходиться.

– Приношу свои глубочайшие извинения, что у меня ушло столько времени, чтобы до вас добраться, – произнес его преосвященство, столь же не тронутый ее наготой, как и она сама. – Правительство сильно взбудоражено этими боевыми действиями на Севере. Надеюсь, мы взяли всех?

– Всех, кроме Сибальта. Он… – Вик тщательно изгнала с лица любое выражение, вспомнив, как он воткнул клинок в собственную шею. – Он покончил с собой, чтобы не оказаться в плену.

– Как неудачно. Я знаю, что у вас с ним возникли… некоторые отношения.

Разумеется, архилектору было известно все. Однако то, что он сказал это вслух, то, что он знал об этом, как будто сделало это более реальным. Собственные чувства застали Вик врасплох. Она была вынуждена даже перестать застегивать рубашку, глядя в пол со стиснутыми зубами, храня молчание, чтобы ее не выдал собственный голос. Всего лишь на мгновение. Затем она продолжила пихать пуговицы в петли пальцами, покрытыми коркой засохшей крови. Маска снова была на месте.

– Это проблема, ваше преосвященство?

– Для меня – нет. Все мы желаем жить в простом мире, но люди – несовершенные, непредсказуемые, противоречивые животные со своими симпатиями, своими потребностями, своими чувствами. Даже такие люди, как мы.

– Никаких чувств не было, – проговорила Вик, натягивая штаны. Ее не отпускало ощущение, что он видит ее насквозь.

– Если их не было, значит, вы продемонстрировали свою целеустремленность. Если они были – еще лучше: вы продемонстрировали свою преданность.

– Я знаю, что я в долгу перед вами. Я не забываю.

– Мое правило – никогда не осуждать человека за его мысли. Только за действия. А вы выполнили все, о чем я только мог просить.

Вик уселась на стул лицом к нему.

– Сибальт был лидером. Я сомневаюсь, что кто-нибудь из остальных много знает.

– Это мы скоро увидим.

Вик посмотрела ему в глаза. В эти глубоко посаженные, воспаленно блестящие глаза.

– Они не плохие люди. Просто хотят иметь немного больше.

– Мне казалось, вы сказали, что никаких чувств не было?

Левый глаз архилектора начал слезиться. Он вытащил белый носовой платок и аккуратно промокнул его.

– Вы выросли в лагерях, инквизитор Тойфель.

– Как вам прекрасно известно, ваше преосвященство.

– Вы видели людей в самом неприкрытом виде.

– В более чем неприкрытом, ваше преосвященство.

– Ну так скажите мне: эти хорошие люди, если они получат свое «немного больше» – чего они захотят потом?

Вик помедлила с ответом, но он был очевиден:

– Еще немного больше.

– Совершенно верно. Потому что такова природа людей. Причем их «немного больше» придется отнять у кого-то другого, и этот кто-то другой будет отнюдь не в восторге. Недовольство жизнью невозможно устранить, так же как невозможно устранить темноту. Задача правительства, видите ли, состоит в том, – архилектор ткнул костлявым пальцем в воздух перед собой, – чтобы свалить недовольство на тех, кто менее всего способен заставить тебя за это расплачиваться.

– Что, если вы ошиблись насчет того, кто способен заставить вас расплачиваться?

– Ошибки – такая же часть жизни, как и недовольство. Очень приятно держать в руках власть и принимать решения за всех остальных. Но делая любой выбор, мы всегда рискуем тем, что выбор может оказаться неправильным. Тем не менее, решения принимать надо. Страх перед взрослой жизнью – плохое оправдание тому, чтобы оставаться ребенком.

– Несомненно, ваше преосвященство.

Ты можешь сделать лишь то, что можешь. Затем ты переходишь к другим делам. Этому ее тоже научили лагеря.

– Откуда у них гуркский огонь?

– Они говорили о друзьях из Вальбека.

– Тоже ломатели?

– Возможно, та группа более организованна. Они упомянули Ткача.

Глокта никак не отреагировал на это имя. Впрочем, он хранил свои чувства еще глубже, чем Вик. Если они у него еще оставались. Какой бы тяжелой ни была жизнь в лагерях, она была пухом по сравнению с тем местом, где он выучил свои уроки.

– Вальбек – большой город, – произнес архилектор. – И с каждым днем становится все больше. Новые фабрики, новые трущобы… Впрочем, начинать с чего-то надо. Я поспрашиваю ваших друзей насчет их друзей в Вальбеке. Посмотрим, не удастся ли нам еще что-нибудь выяснить об этом… Ткаче.

Может быть, все же еще одна попытка? Вик села прямее, сцепила руки на коленях:

– С вашего разрешения… мне кажется, этого мальчика, Огарка, можно завербовать.

– Вы способны обеспечить его преданность?

– У него есть сестра. Если она окажется в заключении…

На лице архилектора мелькнула беззубая улыбка.

– Очень хорошо. Вы можете лично пройти в соседнюю дверь и освободить его от цепей. Я рад, что хоть кто-то сегодня вечером получит хорошие новости. Без сомнения, вам уже не терпится оказаться на пути в Вальбек, чтобы вырвать заговор с корнем.

– С радостью примусь за это дело, ваше преосвященство.

– Не утруждайте себя слишком сильно. Практик Доля!

Дверь рывком распахнулась. Огромная туша практика почти целиком заполнила проем.

– Выкатите меня отсюда, будьте так любезны.

Доля выудил из-под кресла клинышек. Колеса заскрипели, он покатил кресло к двери. Однако у порога Глокта поднял палец, останавливая его, и обернулся.

– Вы все сделали правильно, – сказал он.

– Я знаю, ваше преосвященство, – ответила Вик, встретив взгляд его запавших глаз. – У меня нет сомнений.

Когда лжешь, нужно, чтобы ложь звучала так, словно ты сама в нее веришь.

Вдвойне – если лжешь самой себе.

Огарок уставился на нее своими огромными глазами. Его руки в наручниках лежали на столе, голова ушла в костлявые плечи чуть не до самых ушей. Он действительно был похож на ее брата. На нем пока еще не было следов побоев. Что ж, это уже что-то.

– Ты от них ушла? – прошептал он.

Вик, печально улыбнувшись, села напротив – на стул, предназначенный для тех, кто задает вопросы.

– От них никто не уходит.

– Тогда…

– Я и есть они.

Долгое время он смотрел на нее, и она подумала: вот сейчас он начнет вопить и осыпать ее оскорблениями. Пинаться, царапаться и сходить с ума. Однако он был слишком умен – или слишком напуган. Он просто опустил глаза к усеянной пятнами столешнице и вымолвил:

– А-а.

– Знаешь, с кем я только что говорила, за соседней дверью?

Огарок медленно покачал головой.

– С его преосвященством архилектором.

Глаза мальчика расширились еще больше.

– Он здесь?

– Собственной костлявой персоной. Тебе повезло, ты никогда не видел его за работой. А я видела. – Она тихо, длинно присвистнула. – Калека, он… ну, он едва ли сможет быстро бегать. Но если нужно заставить человека говорить, поверь мне, никто не управится быстрее его. Подозреваю, что твоя подружка Гриз уже рассказывает ему все, что знает обо всем, о чем только можно.

– Она сильная, – возразил мальчик.

– Ничего подобного. Но это и не важно. Когда ты сидишь раздетый, один-одинешенек, и он начинает тебя резать, не хватит никакой силы, каким бы сильным ты ни был.

Огарок заморгал. В его глазах блестели слезы.

– Но ведь она…

– Выкинь ее из головы. Считай, что ее уже повесили. Мур мертв, и Сибальт…

У нее внезапно перехватило горло.

– Что Сибальт?

– Тоже мертв.

– Ты говоришь так, словно гордишься этим.

– Не горжусь. Но и не стыжусь. Они сделали свой выбор, ты сам слышал, как я их спрашивала. Так же, как спрашивала тебя.

Огарок мгновение помедлил, облизывая губы. Он не дурак, этот парень.

– Можно считать, что Гриз повесили… но не меня?

– Ты быстро схватываешь. Для тебя дверь пока что открыта. Для тебя… и для твоей сестры.

Огарок снова моргнул. Чертов бедолага, из него вышел бы худший карточный игрок во всем Союзе. Казалось, все его чувства написаны на его осунувшемся лице.

– Я сказала его преосвященству, что, возможно, тебя еще можно спасти. Что ты, возможно, еще сможешь послужить королю.

– Каким образом послужить?

– Любым, какой я выберу.

Он опустил взгляд к столу.

– Предать моих братьев.

– Да, скорее всего.

– Какие у меня есть варианты?

– Только этот. И тебе еще чертовски повезло, что он у тебя есть.

Мальчик поднял глаза, и в его взгляде читалась неожиданная жесткость.

– Тогда зачем спрашивать?

– Чтобы ты понимал, что ты у меня в долгу.

Она встала, вытащила ключ и отомкнула его наручники. Потом кинула мальчику его одежду.

– Одевайся. Поспи немного. Утром мы отправляемся в Вальбек. Необходимо узнать, откуда у этих олухов взялись три бочонка гуркского огня.

Огарок продолжал сидеть, не вынимая тощих запястий из открытых наручников.

– Хоть что-нибудь из этого было правдой?

– Из чего?

– Того, что ты нам рассказывала.

Вик поглядела на него, сузив глаза:

– Хороший лжец старается лгать как можно меньше.

– То есть… ты действительно выросла в лагерях?

– Двенадцать лет. Сперва девчонкой, потом женщиной. Мои родители и сестры умерли там. – Она сглотнула. – И брат тоже.

Огарок поглядел на нее так, словно чего-то не понимал:

– Значит, ты потеряла не меньше, чем другие?

– Больше, чем большинство других.

– Тогда как же ты можешь…

– Потому что, если я чему-то и научилась в лагерях, так это одному… – она придвинулась к нему, оскалив зубы, так что мальчик отпрянул и прижался к спинке стула. – Всегда держаться с победителями.