Джин – в бутылке

Мистер Витервокс совершил открытие.

– Послушайте, – воскликнул он, – это работает. Взять этого парня из Венгрии и Робертса, к примеру. Они начали еще в холле и превосходно друг друга поняли. Именно так и говорится в книге; больше половины войн и проблем в мире из-за того, что люди не понимают, о чем говорят. Вспомните хотя бы статью из вчерашнего «Джорнэл», а? Помните, там сказано, что у нас и у русских демократией называются совершенно разные вещи? Если б все говорили на эсперанто, то подобных ошибок просто не было бы.

– Ну да, конечно… – протянул доктор Бреннер. – Но вопрос не в том, что означает слово, а в том, как вы будете развивать заключенную в слове идею. Например, «вода»; может, мне нужна ванна, полная воды, а может, нужен только стакан. Кстати, мистер Ко-ган; я сегодня вечером воды не хочу. Я хочу получить аперитив номер три.

– Да, но… – проговорил Витервокс.

– Что это вы заказали, дружище? – поинтересовался сутулый, небрежно одетый профессор Тотт, который перемещался почти неслышно, на манер дрейфующей эктоплазмы.

– Аперитив номер три, хороший коктейль с виски, – сказал Бреннер и затем быстро, пока Витервокс не успел вмешаться, продолжил: – Итак, если вам нужен настоящий универсальный язык, почему бы не выбрать, к примеру, английский, на котором уже говорят сотни миллионов людей?

Тотт кивнул:

– И его может быстро выучить любой человек, который освоит базовые формы.

– В книге сказано, – настаивал Витервокс, – что английский язык неправилен и слишком труден для записи. И кроме того…

Мистер Гросс, склонившись над своим «Кипящим котлом», громко рыгнул.

– Племянник моей жены, Адриан, – сказал он, – во время учебы в колледже жил в одной комнате с парнем, который утверждал, что вскорости все станут говорить по-русски. Этот пацан наверняка был из красных, я просто уверен. Но это было еще до того случая с яком…

– И еще, – добавил Витервокс, – в пособии сказано, что это должен быть язык, который с самого начала никому не принадлежал. Иначе какие-то люди будут знать о нем больше всех прочих, и тогда они станут главными, и никакого всеобщего международного братства не получится.

– Русский уж точно не подойдет, – сказал Тотт. – Да, мистер Коэн, мне вы тоже можете налить аперитив номер три. По правде сказать, сложно придумать худший вариант для выбора всемирного языка…

– Об этом я и говорил, – согласился Витервокс. – Как только начинаешь говорить на русском – сразу же начинаешь и думать так же, как они.

– Нет, – внушительно произнес профессор Тотт. – Главный недостаток русского – это синтаксис.

– Еще один «Кипящий котел», мистер Коэн, – сказал Гросс. – У меня когда-то был деловой партнер, у которого с синтаксисом начались проблемы…

– Напиток недурен, – сказал Тотт. – Занимаясь русским языком, сначала надо освоить чрезвычайно сложную грамматику. Потом вы поймете, что слова означают совсем не то, что вы думали, потому что в русском очень много произвольно образованных, разговорных слов…

– Именно так и написано у меня в книге, – подтвердил Витервокс. – Если мы хотим создать всемирное братство, то нам нужен язык, который все и всегда смогут понять.

– То есть без омонимов? – уточнил доктор Бреннер.

Мистер Гросс снова рыгнул и двумя пальцами указал на стойку, требуя еще порцию «Кипящего котла».

– Вы что, хотите мне сказать, что язык, на котором говорит парень, может его голубым сделать?

– Ну, я не знаю… – начал доктор Бреннер и тут же умолк, поскольку вновь прибывший посетитель нагнулся над стойкой и окликнул мистера Коэна.

– Здесь не было моего злосчастного слуги? Знаете, Джо Козиковски. Сделайте мне скотч – нет, двойной скотч.

– Кажется, его не было, – сказал мистер Коэн, наливая клиенту скотч. – Может, кто-то из гостей его видел. Я вас познакомлю. Мистер Медфорд – профессор Тотт, доктор Бреннер, мистер Витервокс, мистер Гросс.

Все пробормотали что-то более-менее вежливое.

– И что же стряслось с бедным Джо, да сохранит его Пресвятая Дева? – спросил мистер Коэн.

– Вот это я и хотел бы узнать. Я хочу вернуть его на службу, – сказал мистер Медфорд.

– Вас нужно поблагодарить за то, что вы заботитесь о бедном пареньке, – сказал мистер Коэн. – Он проработал и у меня несколько дней, но мне пришлось его уволить по приказу Гавагана, потому что он бил бутылки и сливал кюммель и кирш, чтобы уменьшить количество бутылок на полке; содержимое ему казалось одинаковым.

Медфорд тяжело вздохнул.

– Я знаю. Но мне нравится этот парень, и к тому же есть одна особая причина.

– Мой брат Джулиус, который находится при исполнении… – начал мистер Коэн, но Медфорд остановил его, как будто испугавшись.

– Я не хочу, чтобы его арестовали, – сказал он. – Парень не сделал ничего дурного, а наоборот. Кроме того, я уже позвонил в Службу поиска пропавших, и они сказали, что дело меня не касается – ведь я ему не родственник, а если человек хочет уйти с работы, то он в своем праве. Что касается частных сыщиков, то мне бы не хотелось, чтобы за мной следили. Только свяжешься с этими людьми – и тебя сразу начнут шантажировать.

Витервокс заметил:

– Я однажды прочел в книге, что каждый должен вести себя так, как должны, по его мнению, вести себя все остальные.

– Кантовский категорический императив, так это называется, – сказал профессор Тотт.

– А кто этот Джо Как-его-там? – тотчас вмешался мистер Гросс. – Если человек попал в беду – бросать его нельзя.

– Джо не попал в беду, насколько мне известно, – сказал Медфорд, взмахнув стаканом скотча. – Он работает на меня – или работал. Но он кое-что знает или кое-что нашел, и я ему немало заплачу, чтобы выяснить, как у него это получилось.

– Так вот, об эсперанто… – начал Витервокс.

Доктор Бреннер опустил руку ему на плечо:

– Мистер Коэн, еще мартини для мистера Витервокса, а мистер Медфорд пока расскажет нам об этом Джо.

Мистер Коэн его знает (с готовностью ответил Медфорд). Один из тех… не могу даже слова подобрать… Он – сын человека, который служил швейцаром в доме, где я живу, на Шестнадцатой улице. Этот субъект именовал себя Стэнли Козиковски и утверждал, что он служил в польской армии во время войны, но я всегда сомневался в его словах. У него был странный акцент – возможно, польский, а возможно, и нет; и он казался гораздо более смуглым, чем все прочие известные мне поляки. Я ни разу не видел, чтобы он ходил на какие-нибудь польские собрания или встречи. Он просто сидел у себя в подвальной квартирке вместе с Джо и болтал с ним на своем языке – уж не знаю, что это был за язык. Этот Джо был глуповатым ребенком; он вроде бы кончил только три класса, да и то в школе для отсталых детей. То есть все говорили, что он глупый. Но то, что произошло, доказывает – он не дурак, просто он живет в другом мире, если вы понимаете, о чем я. И в этом мире – лишь малая часть его.

Итак, несколько месяцев назад японец, который у меня работал, получил степень доктора философии и уволился. Мне нужен был кто-то, кто смог бы прибираться в квартире, и я не хотел, чтобы там постоянно вертелись женщины. В итоге я избрал линию наименьшего сопротивления и предложил Джо работу. Мозгов у него немного, но я полагал, что он сможет справиться с простыми вещами – подметать пол, мыть посуду и все такое прочее, кроме того, времени на уборку у него будет предостаточно. Нисеи мне еще и готовил, а Джо этого делать не умел – он, пожалуй, вылил бы кетчуп в салат, потому что по цвету кетчуп точь-в-точь как красный перец; но я и сам неплохо готовил – главное, чтобы кто-то мог помыть тарелки.

И все пошло недурно. Когда на вас работают люди, нужно поручать им лишь то, с чем они могут справиться, – а двух одинаковых людей отыскать нельзя, даже когда люди занимают одну и ту же должность. Один окажется пилой, а другой гвоздодером – если вы понимаете, о чем я. Джо, конечно, оказался очень примитивным инструментом. Неважно, что я ему говорил – он всегда широко улыбался и отвечал: «Да, миссстер Медфорд», растягивая звук «с»; а потом он делал то, что, по его мнению, было правильным, а вовсе не то, чего я хотел.

Я помню, как в первый раз отправил его на рынок. Мне нужен был турецкий горох для минестроне – мне нравится итальянская кухня. А Джо притащил домой цыпленка, приготовленного к жарке, и банку гороха. После этого я составлял списки, которые он вручал владельцам магазинов; но мне приходилось тщательно проверять счета и сдачу, потому что я обнаружил, что Джо не ведает разницы между купюрами в доллар и пять долларов. Но в целом он был хорошим и преданным слугой, к тому же он жил прямо в доме, и это оказалось весьма удобно.

Все удобства кончились месяц назад. Джо поздно закончил мыть посуду и ушел к себе вниз, а я уселся с бутылкой портвейна и книгой – и тут услышал, что мой слуга явился назад. Некоторое время он не входил в гостиную, и я уже встал со стула, решив выяснить, в конце концов, чего ему надо. И в это мгновение Джо вошел. Полоумный он или нет – но я никогда не видел, чтобы человек выглядел таким несчастным. Он не плакал; возможно, он не знал, как это делать, но все его лицо исказилось от страданий, а ноги у Джо подгибались.

«В чем дело, Джо?» – спросил я.

Он ничего не говорил – только стоял посреди гостиной и гримасничал. Потом наконец произнес: «Он ушел».

Я спросил: «Кто ушел? Твой отец?» Было ясно, что речь могла идти только о нем.

«Он ушел», – повторил Джо.

Разумеется, я подумал, что старик умер, поэтому направился к лифту. Джо следовал за мной по пятам, кажется, не очень охотно, и время от времени повторял: «Он ушел».

Но старик не умер – по крайней мере, в доме его не было. Комната, в которой он жил, выглядела такой же чистой, как новый шейкер для коктейлей – кстати, мистер Коэн, налейте мне выпить. (Доктор Бреннер молча указал на свой стакан и на стакан профессора Тотта.)

Этот человек просто исчез, а Джо Козиковски все корчил рожи и бормотал: «Он ушел». Ну, мне стало очевидно, что если старик и впрямь куда-то ушел, то Джо теперь придется нелегко, потому что придется нанять нового швейцара. У меня в квартире была свободная комната, которую я использовал вместо чулана. Вот я и забрал парня к себе наверх и попытался объяснить, что он теперь будет жить у меня. Он очень трогательно меня благодарил; по правде сказать, он упал на колени раньше, чем я успел ему помешать, и начал бы биться головой об пол, если б я его не остановил.

(«Понимаю, – сказал доктор Бреннер, – почему вы не верите, что он мог просто от вас уйти. Разве что вы совершили какой-то поступок, из-за которого прежнее хорошее впечатление исчезло».)

Ничего подобного (сказал Медфорд, выпив), наоборот, это он все устроил. Прямо на вечеринке. Я просто решил, что мне надо устроить вечеринку – так, без всякой причины. Мне нравится собирать у себя гостей и устраивать приемы, которые отличаются от обычных. Но хотя Джо старался изо всех сил – после того как я выделил ему комнату, я просто не мог его остановить и он работал до тех пор, пока не валился с ног от усталости, – он все равно не мог так ловко управляться с канапе, как японец.

Мой друг по фамилии Кларк (он химик) предложил делать по-настоящему сухие коктейли, в которых не было бы вовсе никакого льда. Весь фокус состоял в том, чтобы взять немного сухого льда – его продают почти все конторы, торгующие молоком, – и бросить его прямо в шейкер вместе с напитком. Получаются невообразимо холодные коктейли, потому что сухой лед очень холодный и он не растворяется; ведь сухой лед превращается в газ, если нет жидкости. Это очень эффектное зрелище. Когда вы бросаете в шейкер сухой лед, он начинает шипеть, из сосуда валит ужасный с виду дым, который растекается по комнате, и на всех это производит немалое впечатление.

Однако я позабыл (а может, Кларк мне и не сказал), что коктейли из сухого льда, в которых нет льда обычного, оказываются очень крепкими, да и выпивка расходуется гораздо быстрее. Как раз в разгар вечеринки, когда в квартире собралось человек тридцать и все громко беседовали, я в очередной раз начал заполнять шейкер, чтобы приготовить мартини, – и обнаружил, что осталось только полбутылки джина.

Я отправился на кухню, где Джо раскладывал канапе, и сказал: «Джо, могу ли я на тебя положиться? Дело серьезное».

«Да, миссстер Медфорд», – как обычно, ответил он.

Я сказал: «Мне нужно чтобы ты пошел в винный магазин и купил шесть бутылок джина. Вот тебе двадцать долларов. Это важно. Ты понимаешь?»

«Да, миссстер Медфорд», – произнес он.

Беседуя с Джо, все нужно повторять по несколько раз – никогда нельзя понять, сколько он понял из того, что ему сказали. Вот я и повторил: «Итак, Джо, что ты должен сделать?»

«Магазззин, купить осссобый джин».

«Шесть бутылок, – добавил я, показав соответствующее количество пальцев. – И побыстрее».

«Да, миссстер Медфорд». – Голос его звучал почти осмысленно.

«Хорошо, мальчик, вперед», – скомандовал я и вернулся в гостиную, попытавшись успокоить своих друзей, пока не прибыло подкрепление.

Времени прошло немало. Это, в общем-то, не имело значения: у нас оказалось много «Манхэттена» и скотча; кроме того, коктейли были необычайно крепкими и все изрядно развеселились. Я сам это обнаружил, когда кто-то уронил на пол спичку: я попытался ее поднять и едва не свалился, после чего решил пока держаться прямо. Но несмотря на все это, я заметил, как один из гостей осмотрел пустой шейкер для мартини, а потом одна из девушек пошла домой, и я начал волноваться, что вечеринка не удастся.

Но как раз в тот момент, когда я совсем отчаялся, появился Джо – с одной бутылкой.

«Бога ради! – воскликнул я, – где же те шесть бутылок, которые я попросил тебя принести?»

«Это всссе, – сказал Джо. – Осссобый джин».

Я сам себя обругал – надо же было сказать Джо слово «особый»! Но теперь делать было нечего, разве что снова отправить его за выпивкой, а я слишком торопился пополнить запасы мартини. Теперь расскажу обо всем остальном; но вам следует помнить, что я уже осушил пару-тройку рюмок, и потому глаза мои были не так остры, как обычно; да и вообще – я торопился.

Но та бутылка джина оказалась особой, все верно. Могу предположить, что это была имперская кварта, а бутылка оказалась глиняной, пробка была запечатана восковой печатью. Я испугался, что мой глуповатый слуга принес мне голландский джин, который не годится для коктейлей; но не оставалось ничего иного, кроме как испытать удачу. В общем, я бросил в шейкер сухой лед, плеснул вермута, сорвал с бутылки пробку и влил в шейкер джин.

Как раз в тот момент кто-то со мной заговорил, и я отвернулся от стола, где стоял шейкер. Я мог только слышать за спиной шипение; довольно скоро повалил пар. Первое, что я обнаружил, – дым был гораздо гуще и темнее, чем раньше. Он растекался у нас под ногами, как туман, и девушка, с которой я беседовал, неожиданно умолкла, посмотрела на все это и сказала: «О, Медфорд, кажется, это уже чересчур!»

Я обернулся. Шейкер все еще шипел, и дым валил из него гуще, чем прежде, поднимаясь уже к самому потолку. Дым показался мне черным, но в то же время каким-то прозрачным, я мог разглядеть сквозь него рисунок на обоях. Все разговоры в комнате утихли; гости наблюдали за происходящим. Я посмотрел на Кларка, моего друга-химика, и подумал, знает ли он, в чем дело; но он казался таким же удивленным, как и все прочие. Кто-то сказал: «Мне это не нравится», а кто-то воскликнул: «Превосходный фокус! Как же он это делает?»

Я сам задавал себе тот же вопрос, но тут дым из шейкера перестал валить. Только он не исчез, как пар от других напитков с сухим льдом. Он, казалось, собрался над столом и стал более плотным; теперь клубы дыма напоминали очертания человеческой фигуры. Если бы я столько не выпил тогда, то мог бы сейчас поклясться, что верхняя часть облака сильно походила на человеческое лицо, на котором застыло свирепое выражение. Кажется, одна из девушек увидела то же самое; она испуганно вскрикнула. Одновременно, казалось, послышался гул и грохот – как будто где-то вдалеке проносился поезд.

Я не знал, что происходит, но мне не хотелось, чтобы это испортило вечеринку; в итоге я беззаботно улыбнулся и шагнул к столу, сказав: «Ну, я хочу мартини; чертовски много мартини».

Как раз тогда Джо Козиковски вошел в дверь позади меня; в руках он держал поднос с канапе. Джо вздрогнул, заорал, уронил канапе на пол и выбежал через кухонную дверь. С тех пор я его не видел.

Тогда мне показалось, что это совсем не важно. Когда мы более или менее прибрали в комнате, я снова огляделся: призрак или дым, чем бы он там ни был, исчез. Самое странное – когда я возвратился к столу, в шейкере было полно мартини; так же полны были и шейкер с «Манхэттеном», и ковш со льдом для скотча и содовой. До тех пор все страдали от нехватки мартини – теперь его стало слишком много.

Наверное, это не слишком вежливо со стороны хозяина – напиваться на собственной вечеринке, но, должно быть, именно так и случилось, потому что, придя в себя, я обнаружил, что лежу на кушетке, накрывшись ковриком из ванной, а голова у меня гудит, как нью-йоркская железнодорожная станция. Прошло несколько часов, прежде чем я оклемался и попытался узнать, что случилось. Тогда я обнаружил, что Джо нигде нет; он исчез точно так же, как старый Козиковски, бросив все свои пожитки.

Я не знаю, как он станет жить где-то там, совсем один, если о нем никто не сможет позаботиться; но возможно, там, куда он ушел, ему не понадобится человек, который будет о нем заботиться. Я думаю, что в этом мире обреталась лишь малая частица Джо, после того как я осмотрел бутылку, которую мальчик принес, я окончательно в этом уверился. В суматохе бутылку разбили, но и на осколках виднелись мелкие значки, точки и кривые, как бы выведенные внутри стекла. Кларк говорит, что это арабские буквы. Единственное, что я могу предположить: Джо отправился в какое-то свое особое место и принес бутылку джина, только вместо джина, д-ж-и-н-а, он принес джинна, д-ж-и-н-н-а, прямиком из арабских ночей. Я был бы рад, если б Джо вернулся.

Мистер Витервокс заявил:

– Вот что я всегда говорил. Если бы все общались на эсперанто, ничего подобного не случилось бы.