Глава двадцать седьмая. Роузуотер: 2066

Снаружи квартиры толпа из двадцати семи человек. Я чувствую, что думают они и Лорна, которая намерена отомстить за своего возлюбленного. Даже умерев, Клемент все еще пакостит мне. Толпу не волнуем ни я, ни Лорна. Они думают о насилии, которое могут совершить, о боли, которую могут причинить без последствий. Такова ментальность толпы, приостановка любого хрупкого общественного договора, который сейчас существует. Одобренная жестокость. Если ты убьешь кого-нибудь в рамках действий толпы, тебе отпускается грех. Это было не убийство, мы все это сделали.

Я испытываю боль. Кажется, что болит каждая частичка тела, а легкие больше не могут перерабатывать воздух. Вдыхать его больно. Повреждены не только ребра, саднит вся внутренняя поверхность легких. Словно эктоплазма, выходя, содрала слой моих внутренностей.

Я остаюсь прямо у входа в квартиру Клемента, едва скрытый от взглядов толпы, но в контакте с воздухом, чтобы ксеноформы могли соединить меня с ксеносферой.

Раньше я делал это только с одним человеком за раз.

Я внутри каждого из них. Мужчины, который превратил свою квартиру в боксерский клуб. У него там прикованы реаниматы, на которых его бойцы тренируются. Боксерские груши – это не то. Чтобы стать настоящими бойцами, вы должны узнать, каково это, когда ваш голый кулак врезается в человеческое мясо и кость. Женщины, которая спит со своим зятем и не стыдится этого. Парня, чья девушка пропала месяц назад, главного подозреваемого в ее убийстве, хотя, судя по его мыслям, он невиновен. Реконструированного секс-работника с двумя фаллосами, за которые он надеялся брать со своих клиентов вдвое больше, но вместо этого вызывает у них отвращение.

Всех их: святых, грешников и тех, кто между – я вбираю в свой разум и посылаю им общий сигнал. Когда я выйду из квартиры, солнечный свет упадет на меня и отразится. Этот отраженный свет попадет на сетчатки смотрящих. Клетки сетчаток трансформируют фотоны света в электрическую энергию, в сигналы для мозга. Если мозг воспримет их корректно, люди меня увидят.

Я приказываю мозгам всех этих милых людей не замечать сигнал. В сущности, я буду невидим. Мысли некоторых их них полны злобы и мелкого раздражения, которые причиняют боль, проходя через меня. Я блокирую это дерьмо.

Я иду.

Я вижу их, с каким нетерпением они ждут меня. Но не видят. Лорна тянет шею и вращает плечами, готовясь к драке. Они держат камни, доски и железные прутья. Я через это уже проходил, и дежавю заставляет нервничать. Я плыву через бассейн с кислотой, через поток яда. Я миную первый лестничный пролет, второй, двенадцатый, переступаю через обдолбанного мальчишку, спускаюсь на первый этаж. Они смотрят вверх и ждут меня. Я иду через двор, лавируя между ними. Чувствую запах их пота, их едкую жажду крови, слышу их тяжелое дыхание. Я чувствую себя словно под кайфом. Так много разумов, так много мыслей. Если бы не угроза жизни, я наслаждался бы этим. Между мной и выходом остается четыре человека.

Потом я кашляю. Кашель вырывается из меня, как вылупившийся паразит, слишком неожиданно, чтобы его подавить. Это сбивает концентрацию.

Меня замечают.

Я не столько утрачиваю контроль, сколько он сам выскальзывает, уплывает из рук. Я теряю их всех. Они моментально видят меня. Поначалу из-за шока никто ничего не делает. Они таращатся, я таращусь. В эти несколько секунд я прикидываю, стоит ли бежать. Ближайший ко мне человек вскрикивает, и я слышу замах, свист в воздухе. Удар, и боль распускается бутоном, расходится от виска по всему телу. Я сворачиваюсь, как многоножка, ожидая продолжения.

Продолжения нет. Вместо этого дует сухой, горячий ветер, завывающий волком. Я открываю глаза и не верю тому, что вижу. Я окружен цилиндром огня. Я встаю. С виска стекает кровь, меня шатает.

– Я – свет. Я – пламя. Я – тот, кто сияет. Никто не смеет обижать тех, кого я люблю.

Лайи взмывает в небо, и какое-то беспламенное завихрение отрывает меня от земли и увлекает за ним. Я вспоминаю, как держался за пузырника, который был у мужа Аминат. Вижу ноги Лайи. Он сгибает и отталкивается ими, как будто плывет. Он босой и обнаженный. То тут, то там на его коже вспыхивает огонь, но это только слабые намеки на благопристойность. Его член свободно болтается. Потом мир переворачивается вверх тормашками, и я теряю Лайи из виду. Я вращаюсь.

Слышу его голос, то нарастающий, то слабеющий:

– Прости, Кааро, но я сжег одежду, которую ты мне одолжил.

Болтанка успокаивается, я медленно планирую вниз и мягко приземляюсь. Я не знаю, где мы и как далеко улетели от дома Клемента. Мы на плоской бетонной крыше. Обнаженный Лайи стоит передо мной и больше не пылает. Я снимаю рубашку и отдаю ему.

– Знаешь, нас арестуют за гомосексуализм, – говорю я.

Он пожимает плечами:

– Спасибо за все спички.

– Спички?

– Я сказал «вещички».

– Правда? А мне послышалось другое.

Порыв ветра чуть не сбивает меня с ног. Здание, должно быть, высокое, потому что других крыш я не вижу. Только облака да синее небо. Искорки игриво вспыхивают на коже Лайи, но гаснут. Крыша безлика, за исключением утыкающейся в небо башенки да спутниковых тарелок, прилепившихся как ракушки. Поначалу я чувствую прилив сил, но это только возбуждение. Я все еще болен.

– Я чувствую себя глупо, когда это спрашиваю, но – ты ангел?

Он смеется:

– Моя сестра рассказала тебе. Это хорошо. Значит, ты ей, должно быть, очень нравишься. Мне говорили, что это семейная тайна.

– Это объясняет и цепь, и огнетушители, и почему тебя не выпускают.

– Э-э, все не так просто. Я согласен на оковы. Иногда я хожу во сне. Иногда я горю во сне. Однажды я уже сжег дом. Это необходимые предосторожности.

– Так что ты такое? – спрашиваю я.

– Я такой же, как ты, Кааро. Я инфицирован инопланетными клетками.

– Аминат говорит, у твоей матери был секс с ангелом.

– Я думаю, у нее был секс с инопланетянином или с кем-то, инфицированным этими клетками. В любом случае я сын своего отца. Я знаю это, потому что сопоставлял наши ДНК. Моя кожа заражена теми же ксеноформами, что растут и размножаются на твоей.

– Я не порождаю огонь, – говорю я.

Он кладет руку мне на плечо. Она горячая, но я не морщусь.

– Ты мог бы. Насколько я вижу, твои ксеноформы выглядят как нейроны, продолговатые нервные клетки. Дело в том, что они могут стать чем угодно. Те, что я ношу в себе, адаптировавшись, стали чрезвычайно катаболичны и, срываясь с меня, сгорают.

– Ты чувствуешь ксеносферу?

– Что?

– Мыслепространство, общее пространство, созданное ксеноформами. Я его так называю.

– Я не знаю, о чем ты, – говорит он. – Давай спустим тебя вниз и отправим домой. Думаю, тебе с твоим кашлем лучше спрятаться от этого ветра.

– Где мы?

– На крыше магазина «Гудхэд».

На какой-то миг мне кажется, что он знает, но это не так. Он принес меня к магазину с практической целью. Мы покупаем ему новую одежду, точнее, я покупаю, пока он прячется. Не из скромности. Это я велю ему не высовываться. Однажды я неделю питался, воруя с полок такого же супермаркета, просто открывал пакеты и ел. Люди таращатся на нас, точнее на Лайи. Мужчины и женщины зачарованы его красотой и его инаковостью. Я замечаю это, но кровь все еще сочится у меня из головы, мне становится плохо. Чувствую жидкость в груди, но даже откашлять ее больше не могу.

– Отвести тебя в больницу, Кааро? – спрашивает Лайи слишком громким голосом.

Все вращается у меня перед глазами. Реальность становится зыбкой.

Передо мной стоит Молара, на этот раз без ее агрессивной сексуальности. Мы в парке, и никаких гудхэдовских стеллажей с консервами по четыре девяносто девять вокруг. Мне хорошо, радостно. Я слышал, что, когда тонешь, одно из последних твоих ощущений – эйфория. Где-то там я тону в выделениях собственного тела, так что все правильно.

– Мы пришли посмотреть, как ты умираешь, – говорит она. Ее лицо лишено выражения, но в голосе слышна улыбка, и осознание успеха витает вокруг нее, словно телесный запах.

– Мы?

– Мы. Я. Знаешь то место в священной книге христиан, Библии, где Бог в разных ситуациях говорит о себе то «мы», то «я»? Так вот, я, мы понимаем это лучше вас.

– Это не сложно понять. Один Бог, разные аспекты. Даже ученик воскресной школы может тебе это сказать.

– Ты меня больше не боишься.

– Дело не в этом. На самом деле я чувствую себя неплохо.

– И ты не боишься умереть.

– Больше нет. Всем доводится жить и умирать. Когда настает твое время, нельзя вернуться в конец очереди. Моя связь с телом слабеет с каждой минутой, я это чувствую. Мне интересно, что будет дальше.

– Ты можешь продолжать жить здесь, ты же знаешь. По крайней мере твой образ. Тело умрет.

– Стать призраком? Как Райан Миллер? Нет, спасибо.

– Не спеши. Здесь ты можешь жить, как захочешь, в роскоши, ограниченной лишь твоим воображением.

– И зачем мне этого хотеть? Зачем тебе этого хотеть?

Мне интересно, какая ей от этого польза.

Она садится рядом со мной.

– Мы хотим ваш дом, Кааро. Вашу планету. Мы изучали ее долгое время, не прибегая к этим утомительным межзвездным путешествиям. Мы здесь. Мы овладели всеми вашими знаниями, вашими странностями, вашими эмоциями и вашей жалкой, мелкой, неприкрытой обезьяньей мотивацией. Проще некуда. Мы получили их, засеяв пространство тем, что вы назвали ксеноформами, синтетическими микроорганизмами, запрограммированными размножаться и, если понадобится, изменять форму, чтобы заразить местные виды и собирать информацию нейрологически, чтобы узнать, как планета управляется, чтобы заранее знать обо всех ловушках. Задается ли стиль политики окружением, или любая система окажется эффективной? Можно ли обратить вспять изменение климата? Что делать с ядерными арсеналами? Сгодится ли на что-то homo sapiens или станет помехой? Нам нужны были ответы на эти вопросы. Часть из вас иначе отреагировала на инфекцию. Вы стали сенситивами, квантовыми экстраполяторами. Вы получили частичный доступ к хранилищу информации. На этом все закончено. Земля наша. Вы нам больше не нужны.

– И поэтому вы убили всех сенситивов.

– Да. Но некоторые из вас смогут совершенно бесплатно жить в ксеносфере в качестве напоминания для нас. Предостережения, быть может. Все удобства будут предоставлены.

– Это будет зоопарк.

– Если хочешь это так назвать.

Я слышу голоса.

– Они пытаются меня спасти. Лайи, должно быть, отнес меня в больницу.

– Не поможет. Многие из вас тоже попадали в больницу.

– Ты говоришь, что вы знаете все о Земле, о нас. На что похожа смерть?

– Способов умереть столько же, сколько людей. Некоторые гаснут, как задутая свеча. Для некоторых это словно закат, свет медленно уходит, и тьма побеждает все чувства, пока ничего не остается. Другие испытывают прямую противоположность – реальность выцветает, лишается смысла, становится белизной. – Говоря, Молара жестикулирует, как учитель. В ней чувствуется странная доброта.

Листья растения рядом со мной покрыты тлями. Я щелчком сбиваю одну, и она издает химический запах, в точности как в реальной жизни.

– Значит, вы убиваете нас всех и заселяетесь.

– По этому поводу нет консенсуса. Вопрос человечества не решен.

– Не решен?

Лицо Молары словно вырезано из дерева. Все линии плавные и четкие, их не размыло частичным стиранием, вызванным старением. Ее кожа отполирована. Ее рот выдается вперед по сравнению с остальным черепом, большие губы выпячиваются наружу, обнажая красноту внутренней поверхности. Как ее вульва. Ее пронзительные глаза словно препарируют меня, наблюдая, как я умираю.

– Где Аминат? Я не хочу, умирая, смотреть на свою мучительницу.

– Уверен, она хотела бы здесь быть. Она преследует тех, кто взорвал ее офис, – говорит Лайи.

– Разве они охотились не за мной?

– Нет, Кааро. У Аминат своя история, она не второстепенный персонаж твоей.

– Я уже умер?

– Надеюсь, что нет, – говорит Лайи. – Смотри. Из твоего окна виден «Наутилус». Ты когда-нибудь думал, прибегли ли ученые в конце концов к каннибализму? Никто и никогда это не обсуждает. Станция застревает на геосинхронной орбите, деньги на Великую Нигерийскую Космическую Программу улетучиваются, космонавты в ловушке, и никому не интересно, съели ли они друг друга.

– Я не понимаю, сплю я или нет.

– Каждый Новый год мне разрешают выйти на улицу. Я спокойно летаю, потому что это ночь фейерверков. Люди ожидают увидеть необычные огни в небе. Я свободен.

– Никогда не видел фейерверка в форме человека.

– Увидел бы, если бы жил в Лагосе, друг мой. – Он замолкает, и мне слышно движение. – У тебя гость, Кааро. Открой глаза.

Открываю. Лайи наблюдает, стоя у окна и оперевшись на подоконник, на нем все те же плохо сидящие шмотки из «Гудхэда».

Потом я вижу его стоящим в центре палаты, в ногах моей больничной койки. На нем одежда, но я знаю, что она органическая. На основе целлюлозы, биоразлагаемая, которую он сбросит, как змея – кожу, когда вернется к себе домой. Одежда – для чувствительных глаз людей, которых, оказывается, оскорбляют собственные гениталии. Он невероятно силен, но мягок и тих. В каком-то смысле он буквально обладает властью над жизнью и смертью. Он – бог Утопия-сити.

Я знаю его как Энтони и Полынь, и он обязан мне жизнью.

– Кааро, – говорит он.

– Космический захватчик, – говорю я. Даже мне мой голос кажется слабым.

Он усмехается:

– Это было очень давно, не так ли?

– Что ты здесь делаешь?

Он подходит ближе и убирает с пути капельницу, стоявшую сбоку от кровати.

– Я почувствовал, что твой свет гаснет, – говорит он. – Я пришел узнать почему.

– Ты что, не читаешь инопланетных газет, не ходишь в инопланетный Нимбус, или какую вы там херню используете, чтобы друг с другом болтать? Вы, ребята, решили меня казнить.

– Мы не все одинаковые, Кааро. И никакой казни не будет. Ты пойдешь со мной.