Глава восемнадцатая. Лагос: 2055

Я успокаиваюсь. Не знаю, где я, но не боюсь потеряться. Я искатель, а самый базовый навык искателя – возвращение домой. Нужно понять, где я.

Невесомость. Невесомость – это всегда плохо. Я знаю, что я не в космосе. Что я делал? Выполнял какую-то работу. Меня окружают сотни световых коридоров разных цветов и размеров. Все они, похоже, исходят от меня. Лучи напоминают лазерное шоу, они переменчивы. Они вспыхивают и гаснут. Одни остаются, но движутся вверх и вниз или описывают дуги. Другие появляются только однажды.

Отличное шоу. Я размахиваю руками и начинаю кувыркаться вверх тормашками, вниз головой, и так ad infinitum. Единственный звук – это знакомое мне непрерывное шипение. Я продолжаю вращаться, но тошноты не чувствую. Гравитации как таковой нет. Надеюсь, здесь можно двигаться не только плавательными движениями, потому что плавать я не умею.

Я умер? Не ад ли это для людей, не умеющих плавать?

Я помню, что был в доме Регины Огене, пытался найти ее мужа Алоя. Как только я думаю об этом, лучей становится все больше и больше, и так до тех пор, пока они не начинают слепить глаза. Шипение становится громче. Я закрываю глаза и зажимаю уши, но это не помогает. Я все равно чувствую свет и слышу шипение.

– Вот дерьмо, – говорю я.

Я знаю, где я, и понимаю, в чем беда. Я заперт в своей же голове. Не знаю почему, но Алой находится во множестве мест одновременно. В сотнях, может, даже тысячах мест. В силу своих способностей я могу направляться всюду одновременно, и это слишком большой поток информации. Как этот сукин сын умудрился это сделать, меня не волнует, но мне нужно найти способ выбраться из своего подвисшего мозга. Поскольку такого раньше не случалось, я понятия не имею, как с этим быть. Одно ясно: мне нельзя думать о Регине, Алоизе или чертовой Велосипедистке.

Я нахожу воспоминание.

Вращение, вращение, вращение.

Я краду машину, хетчбэк «мазда», и еду на ней к лагуне, хотя до воды я не добираюсь: кончается бензин. Стою на дороге, жду. Останавливается машина.

Клаус.

Любитель сигар, бельгийский засранец, который подбирает меня на обочине и спрашивает, что я умею.

– Воровать, – говорю я.

Клаус смеется:

– От тебя и не пахнет умением воровать.

– Всего в этой машине четырнадцать тысяч долларов. Две тысячи у тебя в кошельке, остальное – в багажнике, в сумке, – говорю я.

Клаус поворачивается и смотрит на меня, не обращая внимания на дорогу.

– Это как это?

Пожимаю плечами.

Клаус отвозит меня в гостиницу и заталкивает в фойе.

– Ну-ка давай снова.

Я выбираю случайных людей и рассказываю, какие у них есть ценности и где они спрятаны. Это продолжается двадцать минут, потом Клаус просит меня украсть что-нибудь в доказательство. Я краду золотые часы, обручальное кольцо и игрушку-трансформера.

– А игрушку зачем? – спрашивает Клаус.

– Ребенок дорожил ею так же сильно, как взрослый дорожил бы «бентли». Меня привлекла страсть, с которой мальчик ее любил.

Так начинаются мои отношения с Клаусом.

Только все было по-другому, и я понимаю, что это не мое воспоминание. Это память Нике Оньемаихе. Я встретил Клауса не на дороге. Мы познакомились, когда Нике умерла.

Бельгиец видит целую нишу в сумеречной торговле, рынке, где обмениваются странными услугами, а деньги зачастую второстепенны. Я нахожу для него деньги и людей. Помню, как я отыскиваю музейный артефакт, потерянный из-за ошибки в документах и медленно умирающий под весом разбухшей бюрократии. Об этом говорят в новостях, хотя в сюжет попадает только мое фото. Я лыблюсь рядом с профессором, который видит во мне второе пришествие Христа. Позже Клаус говорит, что предмет стоил шесть миллионов долларов.

Доход у меня постоянный, но не впечатляющий. Я пытаюсь помириться с родителями, но они переехали, и никто не говорит мне куда. Я могу их найти, но они не хотят быть найденными. Я оставляю их в покое из уважения к их желаниям.

Клаус – мой сутенер, он умело проституирует мои навыки искателя и, как все сутенеры, играет роль, которая объединяет патернализм и эксплуатацию. Я не возражаю, пока могу ходить в клубы и время от времени сорить деньгами. Много я не откладываю.

– Ты Сенеку читал когда-нибудь? – спрашивает Клаус.

Мы в одной из его машин, на этот раз «хонде», едем на остров Виктория.

Я отвечаю отрицательно.

– Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов его утратить .

– И что ты этим хочешь сказать? Что не нужно покупать шмотки?

– Вы усложняете уравнение, потому что такие как вы, с их способностями, обесценивают возможность утраты, – говорит Клаус. – Мне интересно, насколько вы обесцениваете счастье.

– Родители счастливы, когда я нахожу их детей, – говорю я. За исключением моих отца и матери. Но эту мысль я оставляю при себе.

Клаус грозит мне пальцем:

– Дети – это не имущество. Этого многие родители не понимают. Они опекуны, а не собственники.

– Ладно, как скажешь.

– У меня есть для тебя клиентка. Хорошая.

– Где?

– Пивная «Семеро сыновей». Завтра. Не просри ее, Кааро. Она заплатила наличкой, только чтобы я устроил эту встречу.

– Ясно.

– Слушай, только не пускай на нее слюни. Держи свою торпеду в отсеке. Это высший свет, друг мой. Глазурь. Не отребье, к которому ты привык.

– Как она выглядит?

Клаус делает глубокий вдох и шумно выдыхает.

– Она выглядит так, будто ангел вошел в твои мечты и трахнул идеальную девчонку, на которую ты дрочил с двенадцати лет, а она от него забеременела, родила дочь и растила ее на меде и молоке до тех пор, пока та наконец не покинула твои мечты и не материализовалась перед тобой.

Я присвистываю.

– Вот именно. Поверь мне, ее дерьмо не воняет.

Когда я думаю о Феми, вращение замедляется. Я вспоминаю ее духи, высокую грудь и забавно надутые губы. Коридоры света сливаются в единый тоннель.

Я направляюсь к нему и погружаюсь в еще более яркий свет.

Я прихожу в себя в больнице. Белые стены, белые простыни, белый потолок с вентилятором надо мной. Фаллическая резиновая трубка у меня в горле. Я пытаюсь ее выдернуть, но обнаруживаю, что к моим рукам приделана капельница с одной стороны и прищепка монитора с другой. Слева пульсирует сведениями о моем состоянии стодвадцатисантиметровый монитор. Кажется, будто он возбужденно дрожит при каждом пике и спаде моих показателей жизнедеятельности, из-за чего мне очень некомфортно. Я избавляюсь от трубок, мониторов и внутривенных жидкостных трубопроводов. Я не утруждаю себя поиском одежды. Не колеблюсь ни секунды. В больничной рубашке выхожу из палаты, зная, что единственный охранник ушел справлять естественные надобности. Иду по коридору босиком и безошибочно нахожу раздевалку, где подбираю кем-то оброненные ключи. Наряжаюсь в хирургический халат из кучи свежевыстиранной одежды, присваиваю потерянный кошелек и выхожу из здания одетый в нечто вроде зеленой пижамы. На стоянке я направляюсь прямиком к «Вольво», открываю ее одним из найденных ключей и уезжаю.

Я в замешательстве, и какая-то часть меня подозревает, что я могу все еще пребывать в том сне, в коме, вызванной заражением. Я думаю только о Феми и несусь вперед. Бросаю машину в пятидесяти метрах от ее дома, с работающим двигателем, с открытой дверцей. Пусть районные мальчишки покатаются.

Звоню в звонок по эту сторону неприступного забора и встаю на свет, чтобы попасть в объектив камер. Минуту спустя дверь, врезанная в металлические ворота, открывается, и я вхожу. Иду по короткой, обсаженной пальмами подъездной аллее, и Феми встречает меня у парадного входа. Ее правое запястье поднято к губам, словно она нюхает образец парфюма, но она разговаривает. Скорее всего, телефонный имплантат. Она одета по-домашнему, в спортивные штаны и свободную белую кофту, волосы повязаны цветастым шарфом.

– Из-за тебя только что уволили человека, – говорит Феми. – Ты не должен был выбраться из больницы.

– Я заслужил обнимашки?

– Нет.

– Ну же. Я болел.

– И до сих пор болен, если думаешь, что я тебя обниму. Как ты сбежал?

– Я искатель, Феми. Я могу сбежать откуда угодно.

– Заходи.

Она отступает в сторону и показывает рукой внутрь дома. Проходя мимо, я краду у нее поцелуй. Он попадает ей точно в губы, а ее колено попадает мне точно в пах. Я падаю на мраморный пол и хватаюсь за гениталии, свернувшись в позу эмбриона и сопротивляясь нестерпимому наплыву тошноты. Боль безжалостна, она прокатывается волнами вверх и вниз по моему телу. Я облизываю губы и сквозь красный туман улыбаюсь тому, как она свысока уставилась на меня.

– Оно того стоило, – говорю я по-английски.

Потом я сижу за ее обеденным столом, попивая «Хеннесси».

– Вот это высший класс. Клаус был прав начет тебя, – говорю я.

– А я начинаю думать, что насчет тебя он ошибался, – отвечает Феми. Она сидит напротив меня и, кажется, простила мою оплошность. – Ты не выполнил работу, для которой мы тебя наняли.

– Да, я думал об этом. Где Регина Огене?

– В безопасности.

– Мы можем ее навестить?

– Я могу доставить тебя к ней за пятнадцать минут.

– Отлично. Я думал о том, что вычитал в файлах, и о кое-каких сплетнях, которые слышал за выпивкой и на работе. Ты знаешь, что такое Лиджад?

Она качает головой.

– Я тоже не знаю, но слышал рассказы. Он появляется и исчезает, сегодня в Энугу, завтра в Локодже. Никогда не бывает на одном месте дольше часа. Иногда он передвигается так быстро, что может быть в двух местах одновременно. – Я делаю вид, что мне многое известно, но все это рассказал мне Алхаджи.

– Как он выглядит?

– Никто не знает. – Это не совсем правда. Я помню свою пьяную встречу с Велосипедисткой около бара.

– Тогда почему мы о нем говорим?

– Потому что мне кажется, что ваша Велосипедистка – в Лиджаде.