Панорама Троице-Сергиевой лавры. Сергиев Посад. Фото А. Зеленко.

Возлюбленный о Христе Андрей!

Пишу пятое письмо. Конечно, надеюсь, что слова дойдут до твоего сердца, наподобие молитвы. Хотя бы сами письма – не дошли. Признаюсь, теперь часто возникает мысль спрятать письма (к тебе) в золотую клетку, в высокий терем на берегу моря, никому не доступный. Думали, там спящая царевна, а там оказались письма окаянной монахини. Окаянной меня называть можно. Потому что каялась, и снова грешу – воспоминаниями.

Здесь, в монастыре, вся жизнь идет ко встрече со Христом. Думалось порою, что уже не стану так раздражаться и многословить, как было. Оказалось, что еще хуже. Бедная мать Анастасия! Сколько жалоб она выслушала во время моей болезни, и на тебя тоже! Хотя ты порой был мне ближе, чем все вместе взятые родные. Как объяснить лучше – не знаю. Своих родных люблю, именно как родных. Мать и бабушку. Действительно не думаю, что они сделали для меня хоть что-нибудь злое. Люблю по какой-то хорошей, здоровой привычке. Как обещание, как залог чего-то лучшего. Общение с ними отчего-то оказывается исключительно страстным, претенциозным и неполезным. Вдруг, как-то мгновенно изменяюсь, будто наваждение находит. Я ведь (ты когда-то верно заметил) немного бесноватая. Как все теперь. Каждый – по-своему. И ты – тоже.

Терплю, сколько могу. Когда начинаю разговор, молиться забываю, и становлюсь хуже курицы. Просто глупая и скандальная тетка. Ты это мудро подметил. Только прибавил, что стервозность у меня с претензией на интеллектуальность. Верно.

Православная церковь. Сыктывкар. Фото П. Говорова.

Когда болезнь отступила, была сильная потливость, лоб холодный, на ногах почти не стояла. Ближе к вечеру привиделся сон. Сны, даже светлые, кажутся чем-то вроде мультфильмов. Пробежал – и нет. Сокровенная жизнь души яснее выражается в молитве. Она чем-то напоминает сон, но гораздо лучше. Сон был как не сон вовсе. Чистый, ясный, обжигающе ледяной, как колодезная вода. Без тумана и намеков, без тревог. Как долго ожидаемое письмо. Сердце ужасно щемила какая-то тихая боль.

Во сне открылись заволжские просторы, в районе Сызрани. Будто в поезде, с кем-то, как с мамой. Но мама во сне была любимой и любящей, как не было в жизни. Вдруг послышалось название города. Поезд идет в Хвалынск! Что за Хвалынск, волшебный город, в котором можно увидеть чудо-рыбу, у которой на спине целое село стоит, я не знала. Мама, улыбаясь, немножко, кончиками прозрачных от усталости губ, рассказывала, что такой город есть. Однако про рыбу не знает. Проезжали Волгу, синюю, как новая сталь, и волнистую, как вуаль. С одного берега другого не было видно. Понравилось смотреть на воду из окна поезда. Во сне вдруг вернулось чудо чистоты. Глаза и сердце не видели копоти и грязи вагона. Ноздри не слышали запаха несвежих яиц и подтаявшей колбасы, а так же пота и табака. Было странно: будто знаю, что эти запахи есть, но меня они не касаются и не коснутся никогда больше.

Наконец приехали. Платформа оказалась обрушенной с одного края, но ослепительно белой. Город виднелся впереди, сначала редкими домами, а за ними возвышались сизые тени многоэтажек и даже видно было купол собора.

Однако оказалось, что не нужно идти сразу в город. Проехали на автобусе на другой конец, к небольшим домикам в куриных и гусиных перьях. Затем вышли на трассу, близко расположенную к вокзалу, и стали голосовать. С нами ехала невысокого роста и очень худая то ли старушка, то ли женщина. Уверена, что ей было не более пятидесяти лет. Она и решилась голосовать. В этих краях она бывала не в первый раз и потому чувствовала себя чем-то вроде проводницы. Водитель первого остановившегося КАМАЗа оказался знакомым старушки. Он взял нас всех в кабину. Поместились все, хотя стало тесновато. Поместилась между мамой и проводницей.

Из фотографий С.М. Прокудина-Горского. Успенский собор на Волге. Зубцов, Тверская губерния. 1910. Реставрация И. Пузановой.

Во сне пришло глубокое переживание, что всем вместе – легче и лучше. Сердце болезненно смягчилось. Рядом – кто-то очень на меня похожий, как мама.

Вышли у поворота к шахтам. Отчего-то запомнилось, что именно к шахтам. По обе стороны синей от солнца дороги шли луга. Низкие, зелено-золотые, с какими-то мягкими и неглубокими овражками. С ручьями на дне овражков. Где-то прозрачно курились весенней листвой рощицы. Эти два пространства, вернее, одно пространство, рассеченное дорогой, и были главным сном. Шла и радовалась, почти смеялась. Нравится быть радостной. Очень легко могу почувствовать себя счастливой, но для этого так много надо. Редко чувствую себя несчастной, и ты успел это узнать. Небо казалось ласковым и близким, безопасным, что ли. В какой-то момент поняла, что мама и старушка-проводница исчезли. Нисколько не испугалась. Поняла, что свободна.

Так было и с тобой. Нужно немножко объяснить, о чем речь. Написала, и мне вдруг показалось, что ты мог подумать о «предгрозовой тишине». Нет, то совсем другое. В «предгрозовой тишине» обязательно есть тревога.

Уже подозревала, что ты ищешь, а, может быть, и нашел себе новую подругу. Пока ревность не захлестнула, успела даже порадоваться: ну вот, скоро буду свободной! Потом, как помнишь, приревновала. Марина милая девушка. И совсем не важно, что я сразу же поняла, что твоя новая звезда – именно Марина. Было забавно смотреть, как ты восхищаешься достоинствами, которых пока нет в ней. Как ставишь в пример мне, стерве, ее светлый и легкий характер. Жилось тогда очень полно, сразу с двумя сердцами. Одно любило и прощало, а другое возмущалось и сетовало. В моменты коротких, но бурных ссор ты спешил меня упрекнуть в том, что тебя «содержат». Будто платят тебе за твое присутствие. Тогда мы уже ушли довольно далеко друг от друга. Я готовилась к тому, чтобы уйти совсем. Хотелось уйти.

Дорога среди лугов. Фото Я. Калинина.

Отец Игнатий подбадривал, дарил какие-то благочестивые сувениры, и уже начал потихоньку готовить к предстоящей жизни. А как было готовиться, когда привыкла, что в гостях засиживаются твои друзья, молодые люди, порой заполночь! Сижу рядом с ними довольно долго и даже смеюсь. Все это, конечно, не так уж невинно. Если следовать указаниям книги, изданной в конце восьмидесятых, «Нравственное богословие», я бы ни разу в жизни не причастилась. Толстая такая книга, в зеленой обложке. И отчего все особенно серьезные книги издаются у нас именно в зеленом коленкоре, как Коран? Забавно и страшновато одновременно.

Да, теперь пришло время немного посожалеть о прошлом. О том, как неосторожно спорили мы, идя по Загорску. Как ночевали в одной постели. Как весело купались в реке. Все это больше печально, чем приятно. Больше забавно, чем важно. И решительно никакого значения теперь не имеет. У тебя, наверно, другие воспоминания. Ты можешь предъявить обвинение в том, что отравляю твои воспоминания своим присутствием. Ну хорошо, ты один гулял по Загорску. Меня там не было.

Конечно, можно понять твои недовольства; даже полюбила их. Немножко и очень тихо. Самая большая вина перед тобою, что так и не сумела стать лучиком. Зарничкой, ресницей в стакане, что ли. До конца жизни буду тебе должна. Тебе и таким же, как ты. Мальчикам, которые становятся профессорами и кандидатами, однако не становятся ни мужчинами, ни пародией на мужчину. В зрелом возрасте такие мальчики порой пишут стихи, вроде дразнилок, про молодых студенток, которым ничего – ничего не стоит. Кажется, все выдающиеся люди русской культуры только что прошедшего века были такими, как ты. Так думается, может быть, и оттого, что до тебя не знала так много странных имен, названий и явлений. Немножко стыдно за невежество. Больше грустно, и хочется плакать по таким, как ты, как по вечным детям. По больным детям. Непотопляемым. Милым, хамоватым, бесталанным. Которые рождены для того, чтобы стать Ангелами, а про Ангелов им никто не рассказал.

Ведь и этот пунктирный диалог с тобою – тоже тень греха. Ты был очень забавен, и одновременно глуповато хорош, дважды. Когда объяснял мне, что «солнце – тень греху» и когда требовал чуть не признания церковью законности вашего с Маней союза. Встречались вы тогда в квартире, которую я снимала. В рабочее время. В первый же день нос уловил в ванной запах женского тела. Конечно, ты любил Маню со всей жаркостью новизны, а тебе будто мешали ее любить. Однако к родителям ее ты отчего-то не спешил. Тебе ведь тогда и в голову не пришло, что принимая вас, заранее принимаю и отречение от собственной женственности. Возможно, ты думал, что совершу над собой очередное насилие, и стану «благоразумно» искать нового друга. Но мне думается, что ты умнее. Впрочем, страсть притупляет умственные способности и сушит мозг. Это еще твой любимый писатель Стендаль описал, давно-предавно. С тех пор целые науки выросли. Но довольно тяжелых воспоминаний. Опять живая земля горлом идет.

Троицкий собор Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Слева Никоновская церковь. Сергиев Посад. Фото Lodo27.

Пришлось сворачивать свою жизнь, как свиток, как небо в Апокалипсисе. Начала прощаться со своей женственностью, и, кажется, прощалась неаккуратно. Мы ссорились. Родственники, наконец, узнали телефон, и каждый вечер атаковали звонками. Бабка требовала деньги назад, мать бесновалась и грозила милицией. Однажды до этого чуть не дошло. Утомилась, ослабела и устала настолько, что проснулась любовь к острым ощущениям. Несколько раз проникала домой, чтобы забрать почти не нужные вещи. Помогала и сопутствовала какая-то дурная, веселая сила. Никого из родственников дома не было. Дважды входила в бабкину комнату, стояла возле кровати с роковой периной, алые и белые розы на кремовом фоне. Воистину то было адское пламя. Денег я не взяла.

Ангел-хранитель. Фото З. Атлетича.

Думается, что человек, разорвавший с родственниками отношения, становится уже как бы и не человеком. Эльфом, что ли. Странным воздушным существом. Такой человек будто и не живет на земле. Он ходит поверх нее, садится поверх стула, ест мимо рта. Ему не нужно ни образования, ни денег, ни любви. Ему все это ни к чему. Он похож на наркомана. Живет какой-то особенной, тайной и очень веской жизнью, которая порой кажется ему не по силам. Такой человек склонен к искусству, но его искусство носит какой-то раздражающий оттенок. Когда такая душа вырастет, переболеет и разбогатеет, она полна щедрости и ностальгии. Однако такие души не вырастают вполне. В них всегда есть что-то от крутого перца шестнадцати лет. Мы с тобой потому и прожили вместе полгода, что оба похожи на таких эльфов. Мы похожи.

Здесь, в святой обители, учусь быть человеком, а не эльфом. Вот матери Анастасии часто трудно прочитать правило ко Святому Причащению. Читает она только по-русски и медленно. Правило читается вечером, вслух. Получается, что в общей сложности правило прочитывается раза два-три. Некоторые тропари и песни Канона знаю уже наизусть.

Да, лучше писать о монастыре. О матери Анастасии, с которой живем в одной келье. Она ест широко, раскинувшись, по-деревенски. Так что в трапезной держу тарелку на самом краешке стола, чтобы ей места хватило. По этому поводу ужасно волнуюсь и раздражаюсь, но пока ей ничего не высказала. Возможно, потому, что каждый день рассказываю об этом раздражении Старице – схимнице Лукии. Конечно, можно попросить мать Анастасию вкушать пищу аккуратнее, но ведь это явно не мне делать стоит. А тому, у кого любовь уже духовная. Еще мать Анастасия приносит в келью всякие вещи. Где она их находит и как они ее находят, неизвестно. Но в келье перебывало почти все. Начиная с креслица (я была больна) и заканчивая стареньким рефлектором. Пыталась уговорить мать Анастасию вещи не приносить, потому что на святом месте на всякое приобретение нужно и святое благословение. Хоть как-то.

Колокольня у Гефсиманского Черниговского скита. Сергиев Посад. Фото John Pruess.

Мать Анастасия, огромная, с мягким лицом, только рукою махнула. Мол, благословят, куда денутся. Она, кажется, действительно живет в полной гармонии.

Некоторые из сестер монастыря, когда их благословляют навестить родных, или московские святыни, привозят рюкзаки с провизией. Банки кабачковой и баклажанной икры, соевые пластинки и так далее. Сначала казалось, что все идет в трапезную. Позже мать Анастасия доходчиво объяснила, что вовсе не в трапезную. И точно: ни сои, ни кабачковой икры за трапезой не бывает. Те же сестры порой ворчат: мол, москвичка! Что ж ты кушать-то нам не привозишь, а только нас объедаешь? И такое бывает, но это в виде исключения. Мать Анастасия наедается в трапезной, а вечером мы с ней греемся кипятком, по благословению схимницы Лукии. А ведь казалось бы, матери Анастасии нужно гораздо больше, чем полагается на одного.

Едва оправилась от болезни, и снова смогла выйти на послушание в книгохранилище, со мной произошло небольшое искушение. В первый же воскресный день, только прошла будильничная, прибегает мать З., келейница игумении, и дает важное послушание: убраться в игуменской приемной. Тогда ждали батюшку из Москвы. Нужно было протереть пыль на всех образах, натереть мебель и пол, протереть окна, и так далее. Поспешила к матери Лукии за благословением. Она благословила, но как-то нехотя, поджав губки. Что делать, лучше притупить глаза о землю. Пошла в игуменскую келью. По дороге взяла в трапезной ведерко, ветошь и флакон с моющей жидкостью. Принялась убирать. Чувствовала себя хорошо, молилась, даже повеселела. К началу поздней Литургии полностью закончила уборку. Вымыла ведерко и отнесла в трапезную. Но так вышло, что из-за приезда московского батюшки поздняя обедня началась на десять минут раньше! Двери в храм были закрыты. Таков обычай нашей обители. Едва закончилась обедня, двери открыли, проскользнула в храм. Вдруг, смотрю, бежит игуменская келейница и вызывает к самой. Так получила разнос: мол, монахиня называется! Ни к одной обедне не успела. Стыдно! Ну да ладно. Становись со всеми вместе – в трапезную, батюшку встречать. Не смогла даже слова сказать в оправдание. Тут же вспомнила, что, по святым отцам, меня ж будто золотом осыпали. Что игуменский разнос надо любить. Не надо оправдываться – это по-мирски.

Евфросинья Полоцкая. Рисунок. 1883. Автор неизвестен.

Московским батюшкой оказался Батюшка. Отец Игнатий. Он казался на ярком солнечном свету совсем беспомощным и старым. Каким-то бесполезным, что ли. После трапезы, на которой не смогла сообщить Батюшке о своем здесь нахождении, все сестры вышли во двор, в сад Божией Матери. Так здесь называется поросший плодовыми деревьями участок. Многие сестры верят, что именно здесь, в саду, явилась Божия Матерь Преподобному. Другие верят, что Царица Небесная явилась возле прудика «со стопочкой». Рядом с Батюшкой стоял алтарник Дима, держа огромный ящик мороженого – пломбир в шоколаде, – и раздавал эти Батюшкины благословения сестрам. Монахини теснились вокруг него как цыплятки. Задавали вопросы, желали услышать ответ. Так же точно трусила вслед за Батюшкой Инна. Сложив кисточки рук под щечкой, вытянув бескровные губки трубочкой. Она любит чувствовать себя монахиней, сама говорила. Такое артистичное хождение за Батюшкой для Инны – форма послушания. Кроме Инны узнала еще нескольких наших прихожан. Меня никто не узнал. Хотя и трех месяцев не прошло, как расстались. Конечно, многое от меня зависит, от моей надменности. Кажется, что надменности нет, а просто опереться не на кого и не на что. Однако люди видят надменность, гордость и силу. Такой вот перевертыш. Так что надо, ради мира Христова, соглашаться, что надменная. Это по-Божьему.

Икона Божией Матери «Державная»

Батюшка, наконец, всунул мне, едва не в лицо, скользкую обертку от пломбира, и посмотрел как-то рассеяно. Видимо, все же узнал. Но времени на разговор у него уже не было. С вопросом: ну как вам, как вы – наклонился к полной монахине, которая тянулась у него что-то спросить. Мороженое есть не стала. Отдала матери Анастасии. Монахини кушали мороженое на ходу, разговаривали и все норовили подойти поближе к Батюшке. Тяжело в женском монастыре без старца.

Как выяснилось, правильно сделала, что отдала мороженое. С утра несколько просквозило на ветру. Вечером мать Анастасия снова добывала кипяток и прополис.

Опасно привязываться к человеку, даже к Батюшке. Матери Лукии ничего не рассказала про дневное переживание. Оно очень литературно и не духовно. Будто теперь и Батюшка, отец Игнатий, остался в прошлой жизни. Возможно, что так.

Послушница Вера.