Высоцкий монастырь. Серпухов, Московская область. Автор фото неизвестен.

Андрей, дорогой мне о Господе!

Перед тобою новое письмо, которого ты, возможно, даже не прочитаешь. Вполне понимаю, что у тебя может быть множество приятных дел, и тебе копаться в моей земле вовсе не нужно. Но мне пока для чего-то нужно писать тебе эти письма. Пока не знаю, для чего, но доверила же я тебе всю себя когда-то, без оглядки. И не прошу назад.

Моя послушническая жизнь идет бодро и весело. В канун Богоявления меня, наконец, после долгих скитаний, определили в одну приятную небольшую обитель. Сестер там мало, место пустынное, и, говорят, даже старица есть, схимница Лукия.

Первый день монастырской жизни начался в поезде, и очень рано. Стоял мороз, градусов семнадцать, с ветром. Местность почти без леса: степи. С поезда сошла в пятом часу утра. На станции задержалась, вместе с другими пассажирами. Неизвестно было, будет автобус до городка, на окраине которого расположена обитель, или нет.

Богоявление. Роспись. Монастырь Высокие Дечаны, Сербия. XIV в.

Из Москвы ехала со спутницей, монахиней Екатериной, которую должны в скором времени постричь в мантию. Однако в П., где меня благословили носить рясофор, Екатерина меня оставила: сама доедешь, Бог в помощь. Я опешила было, даже в глазах потемнело. В Н., куда меня определили, никого и ничего не знаю! Екатерина как раз там и подвиг свой о Христе начинала. Душа вспыхнула, даже голова закружилась, но ответить Екатерине не рискнула. Тогда она мне в один момент показалась чужой. Как волчица, оскалившись, подумала, что теперь мне надо сторониться Кати. Конечно, мысль была о грехе осуждения, но по неопытности моей осудила Катю.

Прости меня, Катя!

Если бы не отец Игнатий и его деньги, до монастыря не доехала бы. Батюшка мой дал мне в дорогу некий конверт, а там оказалось довольно много денег.

Наконец, объявили рейс до Н. Все путешественники, с тюками и колясками, ринулись к указанному пути. Через пять минут диспетчер извиняется и объявляет другой путь. Ночь, дым, холодина. Еще в поезде заметила несколько тяжкоболящих, едущих на поклонение известной святыне, и несколько людей в одеждах духовенства. Ехали целый час, очень славно. Радовалась, что еду в такое святое место. О том, что жить в этом месте я недостойна, не подумала. Приехали что-то около половины шестого утра.

Сама обитель произвела на меня странное впечатление. Кругом снег, степной снег, под черным небом, частый и плотный. Невысокая и какая-то хрупкая, белая ото льда, ограда, и то – не везде. Собор показался мне слишком новым, слишком столичным. Подумалось, что больше об этом месте говорят, чем… Однако тут же явилась и мысль, что я даже такого места недостойна. Молилась урывками. Можно сказать, нервно. Как в воздушные ямы проваливалась. Ноги шли плохо.

Ранняя обедня шла в малом храме. Вошла, запели Херувимскую. Отчаянно засыпала, но все же пыталась оставаться на ногах. После ранней обедни хотела направиться к матери-экономиссе. Молилась с каким-то тревожным, но спокойным чувством… Не передать. Как будто на что-то согласилась, и тут же успокоилась. Будто мы все – как черные пятна по медовому древесному золоту. Мы очень водимы, кто – кем. Кажется, с этого и начинается монашество: с понятия, что водим. Весьма рада, что меня сочли достойной монашества и что меня благословили на этот путь.

Уверена, что ты нашел бы оттенок, в своем роде. Умный, тонкий, верный, почти рильковский. Задал бы вопросы о монашестве в наше время, о наставниках. Конечно, не знаю, что тебе ответить. Всю дорогу в автобусе звучала дикая музыка о любви.

Православная церковь. Зимний пейзаж. Автор фото неизвестен.

Справа от меня в храме стояли две сестрички, молоденькие, видимо, новенькие. Одна – повыше, одна – полнее. Та, что повыше, постарше, с исчерченным болезнью лицом, каким-то контуженным шепотом вещала, поддерживая под руку младшую, веснушчатую и очень бледную. Будто их тут по неделям не кормят. Но стояли девушки красиво, как на иконах. Стройные, ровненькие, как струночки Псалтири.

– Не садись! Не садись, а то уснешь, демон поймает!

В интонации играла степная вьюга, как у моей мамы, когда она злится.

Кстати, мама моя всегда мечтала, чтобы я ушла в монастырь. Я сопротивлялась… Ты знаешь, сколько. И полгода нет. «Одни молитвенники! – говаривала мама. – Одна монашка весь род спасает. Зато как же она, бедная, мучается!». Тут мама ручки потирает, передавая, как именно мучается «монашка». Видимо, мама себя считала старшей «монашкой». Все это мне вспомнилось в какую-то долю секунды, глядя на монахинь. И они тоже мучаются, бедные, за весь род человеческий.

Подол рясы высокой девушки был отрезан, а вместо него пришит кусок из другой ткани. Тоже черной, но с фактурой. Ткань была плотная, тяжеловатая. Мне показалось интересным, как так получилось. В Москве, на Афонском, помню, вокруг таких девушек суетились старушки, усаживали их, во время долгой всенощной, на лавки.

Однако потом все же смогла сосредоточиться на молитве. Больше по сторонам не смотрела. Хорошо, если есть кто – под руку поддержать. Раньше бы я сказала: у меня нет такого человека. Теперь так не скажу. Господь знает, может, и есть кто.

После крестного напутствия, спросив благословение у священника, направилась к матери-экономиссе. Где находятся ее кельи, мне никто не объяснил. Монахини, к которой меня рекомендовали, не нашла. Как паломницу, переадресовали в какой-то домик, где должны определить, на первое время, на постой. Видимо, не поняли еще, что я послушница и определена сюда Владыкой.

Домика не нашла, а уже зазвонили к поздней обедне. Поспешила в храм, и всю позднюю обедню молилась довольно бодро. Покаялась, и меня благословили причаститься. Наконец, какая-то из уборщиц подсказала, что мать Н. сейчас находится там-то и там-то. Пришла, куда было указано, и нашла мать Н.

Православный храм. Рассвет зимой. Фото С. Борисова.

Невысокая, круглая и шустрая. Светлые, чуть навыкате, глаза. Манеры характерные, свойственные многим зрелым монахиням. Тут вопросов не задавай.

Сразу же определили на послушание в трапезе: читать Псалтирь и Жития Святых нынче за обедом. Пока обед готовился, прочитала вслух не только кафизму, пролог, но и три канона. Господу Иисусу Христу, Пресвятой Богородице и Ангелу, Хранителю человеческой жизни. Трапезничать пришлось с паломниками. Ели кулеш из круп с рыбою. Пища в монастыре всегда вкусная, из чего бы не готовили. И чай вкусный.

Кропотова Екатерина (Елпидифора) Ивановна. Настоятельница Воскресенского Новодевичьего монастыря в Петербурге с 1764 по 1782 годы. Портрет конца XVIII в.

Забот у матери Н. действительно много, так что она обо мне забыла. Сумку мою заперла где-то в своих чуланах, а на бутылку «Массандры», переданную отцом Игнатием, сказала, отведя глаза. Будто лично ей бутылку привезли:

– А, же-ертва? На канон!

Возвратилась я в храм. Там мыли пол старыми полотенцами. Положила мешочек с бутылкой и мукою на канон, сверху накрыла поминальной запиской. Как Батюшка просил. Посмотрев на мешочек, дежурная монахиня изрекла как-то даже игриво:

– Шуршит! Мирской.

Мешочек пришлось забрать.

Было уже около половины первого. Валилась от усталости с ног, а сесть негде было. Снова, еле держась на ногах, пошла к матери экономиссе, но ее снова не было.

– Матушка занята, – сказала келейница. – Приди позже.

Здесь они всем таким, как я, говорят «ты». Это не Батюшка, у которого в каждом слове – «вы». Ни про старца, ни про то, где остановиться можно, никто мне ничего не сказал. Вернулась в храм. Уборка была завершена. Начался акафист у мощей. Молилась и плакала. Конечно, недостойна даже того, чтобы меня накормили. Просто полдня провела на морозе в осенних ботинках и осенней куртке. Ничего другого пока нет, из одежды. Может, потом удастся достать, с помощью Божией.

Золотой молот падал по голове: так и надо, так и надо. Помнишь, как мы слушали «Maxwell’s silver hammer?» Ты сказал тогда:

– Я же не сделал ничего против твоей воли? Жизненные неприятности надо переносить… спокойно, с достоинством. Ты – женщина.

Ближе к концу акафиста стала чувствовать такую слабость, что уже ничего не видела перед собою. Все смотрела на витринку, где лежала скуфеечка Преподобного. Неожиданно появилась старая монахиня, подошла и открыла витринку. Подошла она неслышно, как будто из воздуха явилась, и витринку открыла тоже бесшумно. Достала скуфеечку и тут же надела мне на голову. Чтоб она смогла скуфеечку надеть, опустилась на коленки. Едва не упала: так закружилась голова.

Поверишь ли, но мне стало в тот момент гораздо легче. Будто силы вернулись полностью. Поклонилась монахине, и после акафиста направилась к матери Н.

Похвала Богоматери с Акафистом в клеймах. Православная икона. XIV в.

Она, увидев меня, как-то завертелась, даже глазки забегали.

– Давайте мою сумку, – говорю, – мне ехать надо.

Мать Н. пуще засуетилась.

– Никуда тебе ехать не надо! Тебя враг водит, вон как научил, плохо о нас думаешь! Это не по-Божьему! Не дам сумку… Преподобный все устроит!

Повторила вопрос. Даже немного молясь: Господи, как изволишь.

Мать Н. переменила тон.

– Да успокойся ты! Жить будешь с моими девочками… Хорошее место…

Богоявленский собор. Елохово, Москва. Фото Elena527.

Выслушала ее, и снова прошу сумку.

Тогда мать Н. как-то сухо открыла одну из ячеек и выставила рюкзачок.

– На.

Секунду я думала. Ведь в моем нынешнем положении должна ей сказать: благословите! Чтобы духовный разговор был, не плотской. Да что-то не говорится. Потом, правда, вспомнила, что Батюшка сказал: если кто и недостоин чести, то Ангел вместо него. Значит, все чести достойны. Низко поклонилась.

– Прости меня, мать Н.

Она тоже поклонилась, охотно.

– И ты прости. Вернешься еще.

Я подумала: «Кто бы сомневался. Идти-то некуда».

Бабушка моя вот уже много лет стоит возле Богоявленского собора в Москве и просит милостыню. Зачем, для чего – не знаю. Мать говорит, что живет она «с шоколадными конфетами». Ты знаешь, что я не люблю шоколадные конфеты так же, как оливье и шампанское. Если бы не ты, у меня не вышло бы разорвать эту гибельную сеть. Моя мама уже сошла с ума. Не то, чтобы от бабки, а так. От уклада жизни.

Прости меня, Андрей. Хотела написать, как я люблю тебя, а вышло, что пишу о своем первом дне в монастыре. Пока что воспоминания о тебе остаются последним лучиком в моей новой жизни. Здесь все и совершенно иначе. Не скажу, что я похоронила себя, что отрезала себя от мира, и добровольно. Понимаю, что мой уход был невольным, по настоянию мамы. Но все равно принимаю этот уход. Я сама сделала его добровольным, потому что только так смогу стать вполне свободной. Все эти мелкие претыкания, о которых я пишу, значения не имеют. Господь выше них.

Когда-то я оставила дом ради тебя, и мне было нетяжело это сделать. Ушла даже с радостью. Вполне понимая, что тебе нужно лишь увидеть, ощутить мою покорность. Безоговорочную, как капитуляция, покорность еще одного женского существа. Можешь не верить, но я знала это даже лучше тебя самого. Тебе не нужна была любовь. После разрыва с Ольгой тебе нужно было снова почувствовать себя сильным. Возможно, спустя несколько лет тебе понадобится какое-то тепло, какая-то постоянная домашняя принадлежность. Я не захотела тебя до такой степени унизить.

Ты упрекал меня, что я живу картинками. Что люблю образ, а видеть реальности не хочу. А мне кажется, что не жила бы с тобой целые полгода, если бы думала так. Наоборот, мирилась с тем, что есть. Мне нравился ты, твои забавно самоуверенные манеры. Твой ясный голос. Сначала надо мною посмеивались, а потом даже начали жалеть, что ты меня не содержишь. Что, наоборот, я содержу тебя. Могла ответить только одно: как только он найдет женщину с деньгами и квартирой, он уйдет к ней.

Но я люблю тебя, и тогда тебя любила. Принимая даже твою житейскую бесталанность, как бы это тебя не оскорбляло. Мне нечем было гордиться перед тобой. Сама – как без роду и без племени, без дома, с тяжелым хвостом.

Пока у меня были деньги, мы снимали квартиру. Потом случилось так, что ты ушел. Мне надо было позволить тебе себя оставить. Иначе уйти ты не мог. Знаешь, ведь в расставании все – точно так же, как и во встрече. Немощной стороне остается только согласиться. Пусть ты будешь сильным.

Надвратная церковь в Троице-Сергиевой Лавре. Сергиев Посад. Автор фото неизвестен.

Рассказывала о нас отцу Игнатию. Потом спросила: как быть, рассказывать ли старице, если случится старица. Батюшка сказал, что нет.

Так что я со времени принятия рясофора – как новорожденная.

Первый день в обители закончился так. Едва вышла с рюкзаком от матери Н., бежит ко мне игуменская келейница. Взволнована, будто укоряет: искала долго.

– Вас к матушке экономиссе!

Тут же все нашлось. Келья, постель, полотенце. Только вот от пота пошло по коже раздражение. Душа здесь нет, а в день Причащения Батюшка омываться не благословляет. Что ж, можно одну ночь потерпеть.

Разложила вещички, помолилась немного, сидя. Потом час полежала. Кажется, даже спала. Затем пришла с послушания сокелейница, напоила чаем.

У вечерней было золотисто и медово. Душа вполне успокоилась. Как слаб человек!

После полунощницы все собрались у кельи старицы Лукии. Тут-то я и увидела ее.

Однако прощай, Андрей! Еще раз прощай.

Послушница Вера.