Православная церковь на берегу Нерли. Автор фото неизвестен.

В тот вечер Влад приехал вместе с начальником охраны, которого никогда раньше Серафима не видела. Квартиру свою на Щелковской она по-прежнему сдавала, той же Ольге с зеленоватыми глазами, у которой подрастал Романчик: темноглазое чудо в кудрях коричного цвета и с характерными круглыми ножками всадника.

Услышав с улицы новый голос, Сима насторожилась: неизвестно от чего. Ее будто прошила молния, до самого сокровенного, до сердечной подклети, до припрятанного на черный день вздоха. В духовом шкафу дожидался мужских рук лосось, а на столе возвышалась гора свежего винегрета. Причем огурцы были из оранжереи. Булки с курагой теснились в круглой стеклянной банке, накрытой полотенцем. Кот и кошка – Мурза и Мурзилка – терлись у ног. Словом, все идеально. Но чей был голос?

Сима узнала всадника в первую же секунду: едва вошел в кухню. Всадник. Ее любимый всадник. Тот, из конного кордона. Он почти не изменился! А прошло около десяти лет. Стройный, высокий – как тогда. Только волос – седой. Как у Четверга. Тогда, в девяносто третьем, седина едва коснулась его роскошных жестких волос. Сима перевела взор на Шепеля. И ужаснулась тому, насколько они разные и все же – необъяснимо похожие. У обоих – удлиненные глаза. Глубокие. Внимательные глаза. Родные! Те, от Четверга и его пейзажей.

– Саша Каримов, наш старший охранник, – коротко представил гостя Влад. И спросил гостя, словно не заметил Симиного изумления. – Есть хочешь?

– Да, – просто ответил всадник. И добавил негромко, но отчетливо – А боевичок неплохой был. Всем отрядом читали. Я приезжал на следующий день, а вас не было.

– Не было, – ответила Сима. – Я на другой точке была.

Шепель знал от Симы про романтический вечер с дарением детектива. И не удивился.

– Сядем?

– Сядем.

– Жена, квасу нальешь?

Оцепенение первых минут прошло за ровным, ничего не значащим разговором. Каримов был холост. Сразу же и сказал: холост. Выяснилось только, что Симина жилица Ольга – дочка Каримова. Так просидели весь вечер втроем, изредка прикладываясь к фляге с крымским вином. Ближе к ночи Влад стал готовить глинтвейн. Сима знала: если Шепеля тянет на хозяйственные заботы, значит, дело сложное, предстоит разбирать. Влад называл начальника охраны доверительно: Карим. Сима вспомнила, как муж однажды сказал: Карим – человек. К полуночи Сима вдруг ощутила небывалую ранее усталость, словно бы из нее вытекла вся кровь.

– Посуду сами помоете.

Утром ее разбудил Шепель и его оглушительная фраза:

– Готовься, Сима. В Америку скоро поедешь. В России теперь мне будет сложновато. Но, как думаю, мера временная. Дом продадим с потрохами. Покупателей я уже подобрал. Нет, ничего страшного. Но надо подстраховаться.

Сима хотела спросить: как скоро? И потеряла сознание.

Сима снова чувствовала себя прежней: в тряпках из секонд-хенда, с кассетами в самодельной сумочке, в туфлях от «Парижской коммуны». Вот сейчас троллейбус остановится, и она, пройдя несколько шагов, увидит Миру и Четверга. Так и есть: как черные молнии в золотистом летнем мареве, мелькают Мирины длинные пряди.

– Мира! – кричит Сима.

Не надо торопиться на работу: сегодня и завтра выходной. На лоток Сима идет только в среду. И потом – в пятницу. Дома – раскроенная рубаха, джинсовая, с гобеленовым вставками. Для Четверга. Редкий случай: ведь он одежду для себя шьет сам. Дома – магнитофон «Весна» и полная коллекция альбомов любимой команды. Мост через растревоженные воды. Сима прислушалась: говорят по-русски. И что Влад болтал про Америку? Там же говорят на варварском английском! А эти голоса по-русски говорят. Потому что все, что Сима помнит – было здесь. Здесь – вернисаж: лотки Четверга и Федота, с кожаной бижутерией. Здесь – чаепития в пригороде, у Четверга дома. И у Симы дома, в однокомнатной квартире на Щелковской. Четверг не любил ее однушку, где комната была разделена на две части, в одной из которых находился гардероб, а в другой – стол со швейной машинкой. Но Мира всегда радовалась, когда бывала у Симы в гостях. Все названное только здесь возможно, а не в Америке. Только вот музыка, с глубокой бас-гитарой, волнующей, плавающей, нежной – нездешняя.

Запущенное заболевание развивалось, как закваска в тесте. Теперь уж ни о какой Америке и речи не было. Нет, Сима оставалась в ясном сознании. Но сразу же предупредила Влада, чтобы деньгами на ее лечение не сорил. Кровь сворачивалась плохо, следы от уколов болели и практически не заживали. Садистские ухмылки медсестер только подтверждали Симино предположение. Пусть посмеются! Желания выжить у Симы не было. Гемоглобин в крови падал почти на глазах.

Был конец ноября. После славных первых морозцев и обильного снегопада наступила премерзкая оттепель, как внезапно проснувшаяся весна. Так полуживая старуха начинает петь песни молодости и совершать движения наподобие танца. Воздух был стылым: чувствовалось, что обманчивое тепло долго не продержится. Но и такая оттепель – милость на малое время. Всем несчастным, у кого нет дома.

Так Сима и молилась.

В кругу Шепеля о Симе говорили как о покойнице, она догадывалась, что так, скупо отвечая на необязательные звонки, и ее наименование покойницы не смущало. Сима сама велела Владу носить темную одежду: будто траур носит. Шепель мычал, не соглашаясь, а Сима объясняла:

– Носи, носи непременно. Так тебе безопаснее.

Соратницы по храму и Лада появлялись редко: Сима никого видеть не хотела. Зато с трепетом ждала субботы и богослужения.

Засыпая, Сима часто видела вереницу входящих в храм людей: мужчин и жен. Спокойные или взволнованные лица. Последних – больше. Пестрое марево платков, чуть волнующихся от движения воздуха – текут. Короткие завитки локонов – сыплются. Свечи, языки молитвенного пламени, проникали сквозь волны невзрачной материи.

Церковь на острове Валаам. Свечи. Автор фото неизвестен.

Сима радовалась: народ стал одеваться получше, даже хорошо одеваться. Теперь можно купить недорого и приличное обмундирование. Над волнами драпа пастельных тонов – задумчивые личики. Сима знала, по рассказам Веры Михайловны, что у прихожанок недавно была своя линия в одежде: все в тон, вплоть до колготок. Сима наблюдала осколки «монотонной» затеи. Ее в этой затее устраивало все, но порой раздражало чувство отсутствия фактуры. Нельзя носить шитый пиджак с мягкой трикотажной юбкой! А унылые свитера, спускающиеся ниже бедер с плечами, достигающими локтей? Симино недовольство одеждой искупали лица. Тонкие, с удивительным спокойствием в глазах. Симе очень нравилось это неуловимо общее и в то же время очень разное выражение глаз прихожан: приятное, но несколько холодное. Такое, какого тщетно искала она в компании Четверга. И которое так подкупало в Шепеле. Влад ведь – из верующей семьи, а мама его – внучка священника. Сима присматривалась к лицам, в надежде увидеть идею своей новой коллекции, всегда напоминавшую ей некую вспышку света или короткую фразу.

Святая Троица. Православная икона

Печаль и скорби не портили внешности жен. Глаза оставались яркими, щеки нежно вспыхивали от радостных приветствий. Молодые жены напоминали цветущие ветви яблони. В чудной обстановке богослужения становилось заметнее характерное настроение каждого, яснее – личность. Русые локоны, выбивающиеся из-под платков – у жен, бахрома холеных патриархальных бородок – у мужей. Внешность мужей казалась более разнообразной и пластичной.

В персонажах недостатка не было. Вот бледная маменька, несущая на руках второго сына. А ведь на Троицу, в Духов день, пришла смиренная, с огромных животом. Сима, хоть ни разу беременной не была, изумилась: и как такой худышке носить такой живой груз? На лице маменьки цвели лиловые, в зелень, удлиненные глаза – глаза лесной девы. А впереди, прокладывая дорогу, шел старший сын: длинные, как у мамы, глаза, только карие – как у отца. Отец, с цыганистыми кудрями, роскошный, смуглый, вышагивал важно вслед прозрачной деве с младенцем на руках. И все поют тропарь праздника. Громче всех – сын.

Вот – другая пара: Настя и Иннокентий.

Сима давно присматривалась к Насте. Та казалась ей ничуть не менее талантливой, чем Вера Михайловна. Настя любила накидки и начала носить их задолго до того, как пришло поветрие. Вокруг личика с острым подбородком и круглыми щеками вились локоны янтарного цвета. Из глубины золотистого лица, умело и скромно подкрашенного, даже если приходилось быть на ранней литургии, поблескивали строгие карие глаза. Полная противоположность лесной деве. Та, с виду холодноватая и невыразительная, обладала даром редкого тепла. Сима слышала, как звучал ее манящий голосок, когда она обращалась к сыну. Настя, с виду вальяжная, оказалась маменькой строгой. И выбор одежды отражал ее строгость. Настя ценила в одежде удобство и свободу. Любимую накидку могла надеть на пальто, подходящее по фактуре и цвету. Сима расшифровала идею так: две вещи на четыре погоды. Накидка идет как жакет, на весну и лето. Пальто – на осень и начало весны. Вместе накидка и пальто могут согреть в небольшой мороз. И, наконец, накидка может почти полностью скрыть дубленый полушубок. В целом – единая линия одежды. Кроме накидок Настя носила удобные короткие жакеты из плотного трикотажа с большими карманами и широченные самодельные юбки-брюки. Выбирала мягкие ткани, почти всегда – в клетку.

По субботам и воскресеньям Симу возили в храм. Возвращаясь из храма на больничную койку, Сима сразу же засыпала и спала до самого утра, пока не сделают укол. Просыпалась, подползала к раковине, умывалась, возвращалась на койку и с трудом натягивала на себя вчерашнее платье. К восьми утра в воскресенье подъезжала машина: отвезти Симу на Алексеевское подворье, к литургии. В больницу ее возвращали ближе к обеду. В больничной полудреме Симины видения казались яснее, чем окружающее. Сима порой и во сне оказывалась в храме.

Русская православная церковь. Дубровицы, Московская область

Сколько ей осталось, Сима не задумывалась, но чувствовала, что – мало. Боялась, конечно, но была странно спокойна. Ходить почти не могла: кружилась голова, тошнило, даже рвало.

– Беременная! – неосторожно шутила она.

Несколько раз навестить болящую Симу приходил Карим. Когда Карим пришел в больницу к Симе впервые, они просидели почти дотемна и болтали беззаботно, как брат с сестрой. На Кариме, как и на Шепеле, в котором Сима все сильнее замечала повадки Четверга, лежал отблеск чудесной и простой жизни: гости, разговоры, музыка. Чувствовалось единство – необъяснимое, глубокое. Словно все сделаны из одного цельного куска. Отблеск счастья! Счастье не бывает сладким до приторности.

К концу декабря ситуация определилась. Мускулы, не получавшие нагрузки, уже не держали безвольное, как тряпка, дурно пахнущее тело женщины, которой нет еще и сорока лет. Из углов рта текла слюна. Язык не чувствовал вкуса уже давно, но реагировал на простые вещи: гречка, творог, мед. Никакой другой пищи Сима принимать уже не могла. Пила кефир и гранатовый сок: все приносил Шепель. Теперь она ела только из его рук. Не доверяла никому. Так продолжалось еще неделю.

Завершение наступило в два дня. Первый Сима страдала, жаловалась и плакала. На второй затихла и попросила ее не беспокоить. К обеду пришел отец Ефрем. А ночью вызвали Шепеля. Дом в Радужном он уже продал.

Погода напоминала Великий Пост. Светило отчаянное солнышко в ясно-голубом небе, играло как золотой бриллиант – если такое сравнение возможно. Но в воздухе уже слышались будущие вихри зимних вьюг. Милость – да, милость. Непостижимая, недоступная уму. Внятное слуху и недостижимое для глаз царство. Которого так и не будет на земле. Но разве важно, что его не будет? Ведь люди получают его дары. А страна-антипод, Америка – есть.