Собор Петра и Павла. Петергоф. Автор фото неизвестен.

Но тут время внезапно переменилось. Сима встретила Вилю. То есть он сам зашел в дом, расположенный в Радужном переулке, где находилась квартира, некогда принадлежащая Четвергам. Виля зашел проведать Серафиму. Может быть, даже еще раз объясниться Симе в любви. Виля был бродягой-поэтом, нежно влюбленным в Симу. Но она, неизвестно почему, на его знаки не отвечала.

Виля почти не изменился. Невысокого для мужчины роста, худенький, с длинными карими глазами, в которых плескались маслянистые искры. Волосы, заметно поседевшие, все так же были собраны в небольшую аккуратную косу.

Едва увидев его на пороге дома, Сима испугалась – неизвестно чего. Сердце рухнуло в замаскированную ранее пропасть, дыхание остановилось, ноги и спина похолодели.

– Проходи.

Привычный чай пили на кухне, как во времена Четверга. Бросилось в глаза, что Виля сидит на стуле, а не на толстом паласе, как Шепель. Влад неосознанно копировал движения Четверга. Никакой мистики в том Сима не видела, и объясняла все просто: Влад выбирал тот же образ поведения среди предметов Четверга, что и сам Четверг. Вещи признавали Шепеля хозяином. А вот Вилю – нет.

Виля сидел и рассказывал новости городка, в котором около года назад исчезли Мира и Четверг. Только утром с поезда. Снэйк замуж вышла. Михельсон остригла косы. Виля еще долго сидел и рассказывал бы, но по кухне будто плавала грозовая туча. Пока Сима не задала роковой вопрос: что с Четвергами и Америкой?

– В Америку? – Вилины глаза едва не вылезли из уютных щелочек. Взгляд стал жестким. – Это Четверги-то уехали в Америку? Кто сказал тебе такую гадость?

Сима опешила. Не знала, что и подумать.

– В письме написали. Его друзья. Борис какой-то.

– В том-то и дело, что Борис! – вскинулся Виля. Сима неуверенно подняла руку. Как будто собралась защищаться от Вилиного нападения. Страх стучал в висках и по затылку. Как часовой механизм. Виля вдруг стал опасным и уже напоминал мину. – Нет их! – резанул воздух едкий Вилин голосок. – Год уже, как нет. Разбились в такси, когда с вокзала ехали. С детьми разбились! Никто не выжил!

Нет, обморока с Симой не случилось. Она лишь закрыла лицо руками и опустилась на пол. Как змея, оглушенная ударом. Атлантика! Живительный ветер свободы!

– Ты, может, спать хочешь, Виля? Постели там, в зале. Я… мне работать надо.

«Прекрасная, янтарная, лазурным светом залита – страна моя великая, Америка моя!» Кажется, так звучат строки из американского гимна?

Клочочки, тряпочки, полы, рукава, спинки и воротнички – все взлетело на воздух. Беззвучно. А закатное солнышко текло и текло, словно там, вверху, обнаружилась незаживающая, никогда – никогда! – не заживающая рана.

Пленка прожитого побежала назад, с ослепительной скоростью. Перед Симой мелькали все предметы, которые когда-то отражались в ее глазах. Черные пасхальные деревья на фоне предутреннего неба. «Я не привыкла врать, и тем более – себе. Радость спасения я чувствую, подобную легкому прикосновению, но не ощущаю вполне».

Как в раме: Четверг, в кресле с низкими ножками, держит в руке тарелку с пловом. Только что приехал с вернисажа. Тогда – март, отчаянный последний мороз. Сейчас – декабрь, на улице – подлая мокреть. Дети декабря. Все они – дети декабря. Четверг рассказывает, как на морозе шоколад превращается в стекло. Теряет вкус. И только потом, растаяв во рту, снова становится шоколадом. Чашка удивленно открыла нежное, как ладошка, донышко. Недовольный Четверг повернулся к тонкой фигурке в потертых джинсах, замершей возле плиты. «Мира, а почему в плове – бобы? Неужели у нас нет мяса?» «А что, плов не вкусный?» «Нет, вкусный, но…» «Потерпи; всего пять дней!»

Сегодня Мира в первый раз вышла на улицу без очков. Свои очки она разбила, когда заснула в электричке. Описывала ощущения, полученные на прогулке без очков. Все так же, только голова кружится. Муж вздохнул, наклонив кудлатую голову: смирился с отсутствием мяса. «Вот бы сейчас горшочек мяса! С травами!»

Подаренной картиной – весна. Лада с красивой, сшитой из отреза кожи, сумкой. Вернулась с работы: разносила газеты в электричке. Веселый, чумазый дождик, проводив Ладу до самой двери, остался на улице. На буйных Ладиных кудрях – капли.

Лето – внезапное. Мира – вдруг, в новом ярком блузоне. Щурится: еще не привыкла ходить без очков. Перед ней книжный лоток пестреет глупыми обложками. Мира отсчитывает сдачу, улыбается. И потом, вечером – все вместе едят сандвичи, ожидая пригородного поезда. У Миры – очень характерные жесты. Как у языка пламени. Изящная фигура, несмотря на страшную нагрузку (бытовой техники в доме нет). Кисть, предплечье – взмах удивления. «Смотрю на наших теток, и жалко становится. Мода у них на серое. Даже странно!» На самой – блузон нежного цвета, в маках. Летает вокруг чуть сутуловатой спины. Но сутулости не видно под блестящим водопадом длинных волос, почти черных. Зимой по всей квартире рассыпаны черные и белокурые пряди.

Как сказал Вилькин – вместе с детьми? И то – милость Божья. Страшная мысль, может показаться негуманной. Но – лучше, что все вместе. Уехали в Америку.

Даша, старшая дочка Четвергов, четыре года. Синячки под глазками: спит плохо, питание слабое – пока. День накануне отъезда: Даша третий раз просит яичко.

Маковский К.Е. Святочные гадания. Начало XX в.

Картины Четверга недавно стали покупать намного лучше, чем прежде. Обновка для дочки – прежде всего: пышное платье, щегольские туфли. Четверг – не Ян из Риги, покупает дочке изящные вещи. О шоколадном масле для Даши можно и помолчать.

Младший сын, Роберт – ему еще нет и месяца. Черные, как у Четверга, кудри и синие-синие глаза. Когда родился, никто не слышал. Родился – дома. Все – вместе.

А Сима – одна. Шепель? Да, она его любит. Любит – но…

Звоночек. Молочница с белыми, почти неправдоподобно белыми зубами. «Ваш заказ, миссис Робинсон!» «Страна моя прекрасная, Америка моя!».

Истерики не было, не было слез и даже кратковременной болезни на нервной почве. Серафима настояла с венчанием, и оно произошло раньше намеченного отцом Ефремом срока, сразу после святок. Присутствовали, несмотря на известность Шепеля, в его круге, всего человек пять. После венчания Сима снова принялась за шитье.

Врачей Шепель отмел сразу же. Всех. Предлагавших свои услуги и тех, кто ждал предложения, чтобы предложить свою помощь. Влад не просто любил Симу. Он чувствовал ее, как уличный музыкант – свою «Кремону». Сима появилась в его жизни светлой тенью. Именно светлой, именно тенью. В мире черных алмазов и жгучих блондинок. Влад восхищался ее непроницаемостью – для того, что сам не любил. Он верил, что именно так и нужно: среди людей, профессия которых – уламывать, быть молчаливой. Ни его женитьбы, ни Симы, с самого ее появления, для его партнеров и конкурентов как бы не существовало. Потому что Сима не проявляла себя понятным партнерам и конкурентам образом. Существовали Лада и Большой, но только как его креатуры, как сотрудники. Этого для бизнеса вполне достаточно, а бизнес «Сиды», в свою очередь, был только крохотной частью Владовых возможностей.

В небольшом подмосковном городке, считавшемся одним из наименее удачных для жилья мест, наполовину занятом неработающим заводом, населенном кондитерскими цехами, швейными мастерскими и тому подобными предприятиями, шло завоевание двухэтажного дома в Радужном переулке. Серафима и раньше замечала усиленные поползновения строительных бригад, но пока они занимались только цокольным этажом. Шепель ответил на Симин вопрос исчерпывающе: владельцем дома стал он, Влад. Уже начался конкурс на сотрудников охраны, поваров и так далее. Влад не мог позволить себе оставаться незащищенным, по своему положению. И тем более вопросы защиты касались Симы. Предпринятые ранее меры после женитьбы следовало усилить. Влад укреплял свои загородные владения.

А Серафима теперь почти что жила в храме. И чувствовала себя великолепно. Появился жесткий режим и четкий распорядок дня. Появилась – цель бытия. Небольшая, не далее завтрашнего дня, но все же – цель. И слабая поначалу, но такая привлекательная перспектива нового творчества. Слезы сплавились в сердце, и оно окаменело. Теперь Сима жила словно бы по счастливой инерции. Душа, как покорная рабыня, выполняла все, ранее непривычные задания, и находила в том странное удовольствие. Сима порой просыпалась с ощущением ребенка, которому вчера пообещали, что научат новым упражнениям. Или с ощущением спортсмена, которому удалось побить свой прежний рекорд. Но все сравнения зыбки, приблизительны.

Первым и наиболее ярким, поразительным впечатлением Симы от Алексеевского подворья была местная модница Вера Михайловна. Блаженной в полном, церковном, смысле она не была, но странность характера – налицо. Была Вера Михайловна не то актрисой в отставке, не то костюмершей. Суть не в том. Но для каждого почти праздника седая и сухая, как скалка, красавица с тонкими морщинками на длинноносом личике появлялась в новом наряде. То это были длинные, как мантии, плащи радикального цвета: «сиреневый шок» или «индийская бирюза». И где только ткани берет? То невообразимый салоп из искусственного меха с муфтой и круглой шапочкой. И на аксессуары времени хватает, несмотря на то, что Вера Михайловна каждый день почти в храме! То льняные сарафаны в талию, с алой, как на скатертях, печатью, и сумкой из той же ткани. Становилось заметно, что у обладательницы наряда отнюдь не плоская фигура. В молодости Вера Михайловна была чрезвычайно хороша собою.

Симу подкупала свобода и решительность, с какой Вера Михайловна обращалась с фасонами и тканями. Например, могла оставить необработанным подол пальто, если то сшито «под дубленку», из искусственного меха. Мало того, могла пройтись по подолу ножницами, вычерчивая модные лекала, так что полы летали, как края настоящей овечьей шкуры. Могла Вера Михайловна сшить из утеплителя – подкладочной ткани на синтепоне – моднейшую, подросткового фасона, юбку. Причем, на ней такое сооружение нелепо не смотрелось. Тонкая, со скромными движениями, Вера Михайловна оказалась особой экстравагантной. Но экстравагантность сочеталась в ней с чувством меры. Вкус приходской модницы проявлялся и в украшении храма. Сделанные Верой Михайловной гирлянды из живых цветов хотелось сохранить навсегда. Праздничное убранство всегда начиналось с ее живого участия.

Православный монастырь в Переславле-Залесском. Автор фото неизвестен.

Своеобразие нарядов Веры Михайловны только подчеркивала общий фон нарядов – случайный, нервный, даже болезненный. Сима, спокойно переносившая тычки в спину на исповеди и грозные взоры дам за свечным ящиком, едва не плакала при взгляде на лица и обувь прихожанок. Сима вполне чувствовала смысл женской одежды: скрывать, соединять – во многом сходный с душой жены. В тот период прихожанки носили клетчатые юбки: самое удобное и недорогое из того, что можно купить на рынке. Сима четко определяла, где куплена одежка, в частности – клетчатая юбка: на рынке или в одном из магазинов. Примитивность и торопливость фасонов никак не вязалась с Симиным представлением о христианке. Такие юбки существуют для того, чтобы их снимать, а не носить – вздыхала Сима.

В храме было несколько молодых девиц, носивших юбки от «Сиды». Сима приглядывалась к ним: к девушкам и юбкам. Выявляла, где допустила ошибку, моделируя фасон. Лучше всего смотрелась семиклинка: одноцветная, из полушерстяной ткани с выработкой. Она организовывала силуэт, но не мешала походке. Затраты на раскрой – минимум, расход ткани экономичный: обрезков почти не остается. Можно добавить косые карманы в рамку из плотного велюра; они хорошо войдут в общий вид, и удобно. Главное достоинство клинки – не нужно вытачек, зависящих от фигуры. Ширина клина по талии и бедрам тоже зависит от фигуры, и не меньше, чем вытачки, но в целом почему-то фасон выходит более пластичным и строгим. Сима решила: добавить карманы можно.

Наоборот, корейские и турецкие юбки из трикотажа вызывали у Симы почти физическую реакцию дурноты. Особенно серые, фактура – паркет. Сима отворачивалась, когда тетя Настя, старшая уборщица, проплывала мимо, подметая пол порыжевшим подолом. Как же быть? Сима недолго думала. Вызвонила Ладу, и они, как во времена Четверга, раскроили из каких-то лежавших в «лаборатории» отрезов две юбки с отдельно выкроенным подолом, А-образного силуэта. Параметры тети Насти Сима определила на глаз. Вторая юбка вышла маленького размера и более фасонистая: для местной феи, Лизаньки, одной из «свечных дам». Сооружение в три слоя: первый, внешний – водоотталкивающий, легко моется. Лента подола так же сшита из него. Теперь можно ползать по полу и чистить круги под подсвечниками. Второй слой – шерстяная ветошка, для тепла. Но при поточном производстве можно заменить утеплителем или флизелином. Третий слой – хлопок или вискоза, ни в коем случае не полиэстер. Тогда все сооружение теряет смысл: начинает прилипать, накапливается статика. Завершали модель навесные карманы с лоскуточками из шотландки, в тон. Следуя замыслу, выраженному Верой Михайловной, Сима сшила из такой же шотландки, как вставки на карманах, блузу-размахайку и платок.

Фею Сима и Лада поймали после будничного богослужения. Лизанька, полуслепая девушка, едва не споткнулась о Симу с Ладой, спеша в трапезную. Долго отнекивалась и извинялась, боялась принять подарок. Но Сима уже видела ее своей моделью, а от Лады можно было избавиться лишь тогда, когда Лада того захочет. Так что русенькую красавицу завели в один из пустых пока классов воскресной школы и одели. Куда делись бесцветные глаза и волосы? Коса заиграла солнечными лучиками, золотистые очи приятно сощурились под сильными очками: неяркие винные оттенки только подчеркивали молодость и свежесть облика девушки. А белые полоски на клетке придавали ему строгость и нарядность. Лада сделала повеселевшей Лизаньке напутствие, строго рассматривая полученный результат:

– Только ты не думай, что теперь – лучше всех. Хоть и модель.

Всплеснув руками, Сима охнула:

– Что ты такое говоришь?

В голосе было столько чувства, что Лада осеклась:

– А что? Что я сказала? Ведь им смирение нужно!

Сима вступилась:

– Не им, а нам. За наши решительные действия.

Лада мало что поняла, но согласилась.

Вскорости Сима соорудила наряд и для себя. Затем начались испытания на прочность. А за ними – незаметно как – Сима втянулась в приходскую жизнь. Ее приняли настороженно: Серафима мало рассказывала о себе. Но скоро матерые матушки вынуждены подвинуться, давая Симе место на лавке в трапезной. Усердную труженицу заметил отец-настоятель – фигура для Москвы замечательная.

Сима как некое чудо воспринимала то, что каждый день надевает один и тот же костюм – раньше такое было почти невозможно – и радуется! Весь месяц Серафима ползала под подсвечниками: чистила, мыла, отскребала жирные пятна воска. Звонко чихала от запаха порошка. Если опаздывала к литургии, то принималась за дело с удвоенной энергией. Заметила, что если пользоваться жидкостью для мытья посуды или разведенным в воде отбеливателем, воск смывается чище и быстрее. Но у открытия оказалось два минуса: дороговизна (это о жидкости) и трудоемкость (это об отбеливателе). Никто из церковниц не захотел разводить в отдельной, принесенной Симой, посудине, раствор и уже им работать. На этой почве случился на Симу навет. Отец Игнатий, особо в тонкости ссоры не вникая, перевел Серафиму в оранжерею.

В.И. Суриков. Девушка в красной кофте. 1892.

Поразительно, как чувствовала она себя в это короткое и действительно счастливое время. Влад нарадоваться не мог. Хотя Симино дежурство в храме стоило ему двухсот долларов: за нею следовал телохранитель, Альберт, парнишка решительный и молчаливый. Сима появлялась дома с горящими от удовольствия глазами, с новыми идеями. Пополнела, но к Симе, худышке, очень шло.

Должность главбуха пришлось отдать Ладе, так как та категорически не захотела видеть на Симином месте «чужого человека», а вот моделирование Сима не уступила никому. Идея рождались новеньким фонтаном, и все какие-то радостные. Так возникла серия девичьих платьев для выпускного вечера. Часто Влад и Сима просто засыпали в мастерской. Серафима уже начала примериваться к мужской коллекции.

Однако «Сида» свою привлекательность для Симы уже потеряла. Теперь Сима видела не просто серию моделей, а сеть мастерских, в которых производилась бы не только одежда, но и сырье для нее. Целью было маленькое независимое предприятие, рассчитанное на огромный Алексеевский приход. Задумка напоминала воздушный шар. Затраты предвиделись огромные, а спрос – небольшой. Корейский пластик давил нещадно на тонкие идеи Серафимы. А Сима уже набрасывала в альбоме модели девичьего белья. И уже сшила первую мужскую сорочку – для Влада.

Покуда длилась пауза в создании подобия «Сиды», Сима попала под влияние Веры Михайловны. Та, кроме того, что была оригиналкой в области одежды, оказалась страстной любительницей растений. Начались разговоры об аэропонике и тому подобном. В оранжерее посадили клубнику и помидоры. Дошло до того, что Сима и ночевала в оранжерее. Только вот привычка к утреннему и вечернему душу заставляла тяжело вздыхать. После салата из первых помидоров обеих исследовательниц хорошенько пронесло: твердые, зеленые плоды жаловались на недостаток солнца. Но вкус томатов был вполне приличным. Поражение запили чаем из смородинового листа, снятого с куста, выращенного в оранжерее, заели местным, жестким как подошва, пирожком и решили эксперимент продолжить. Уговорили отца настоятеля послать двух стрельцов, за послушание, на строительный рынок: привезти доски. Далее – Сима, вдвоем с Верой Михайловной, распилили их на нужные детали и сколотили ящики. Высадили рассаду. На все про все ушла неделя. Сима осталась без маникюра, волосы поблекли, но глаза лучились. Отец настоятель, понаблюдав за горячностью новой прихожанки, отправил ее в отпуск. Печь мужу пироги. И – как оказалось – вовремя.

Шепель, благородно усталый, в сшитом на заказ костюме и английских ботинках, пахнущий изысканными специями (ужинал в ресторане) и ароматерапией (час как из дорогого клуба – занимался на тренажерах), вошел в бывшую гостиную Четверга. И остолбенел. На столике красовался огромный расстегай: с альбом по искусству размером. Пирог издавал такой аромат, что даже у сытого Влада проснулся желудок. В ванной тем временем шумела вода: Сима отмокала от оранжерейных трудов. На кухне царил великолепный беспорядок: мокрая посуда лежала на всех возможных поверхностях. Чистая, но уже готовая для следующей кулинарной битвы.

– Наследник срочно нужен! – крякнул довольный Шепель.

Серафима чувствовала себя как в тот золотой период, когда узы философа уже пали, а узы Киселева еще не появились. Или тогда, когда уз Киселева уже не было. Серафима летала. Свободная, идеальная, похожая на праздничный фейерверк.

Страна моя, страна моя, прекрасная моя. Сон наяву. Америка! Россия! Город будущего, страна городов! Приветствую, good morning!

Сима снова похудела, высохла, но тем острее обозначилась ее непривычная, ломаная красота. Силы исходили от нее ужасающим потоком. Порой она бралась за неслыханное дело одна и выполняла его. Понимала ее состояние только любвеобильная Вера Михайловна, привязавшаяся к ней как к дочери. И всему причиной был Шепель. Сима чувствовала, будто всей подоплекой, что если бы он тогда не настоял на венчании, вряд ли бы она теперь обладала такими силами.

Серафима, кажется, почти не думала теперь о Владе. Влад появлялся как солнце, и без него было муторно, холодно. Сима не видела в нем особых достоинств, но ее будто вело какое-то сладкое наваждение, как только он возникал на горизонте. Ежедневные разлуки заметно изматывали ее. Сима бросалась на дела с ухваткой матерой волчицы, но причиной снова был Влад. Сима будто зависела от него. И будто полюбила свою зависимость. Тонкие настроения, свойственные Симе раньше, словно поблекли, зато пробудился здоровый интерес: к еде, сну, даже к своей внешности. Сима словно отупела, но Шепель только голову терял: новая Сима ему нравилась страшно. В новой Симе появилось то, чего ему будто не хватало в прозрачной модистке.

– Когда наследник будет? – спрашивал Влад, и Сима уже не тушевалась от грубоватого вопроса. Но наследника пока не было. Разрешение всех недосказанностей в Симином бытии наступило внезапно, и предшествующие тучки нельзя было считать его знамением.