Теперь начиналась в жизни государя и его семьи новая эпоха, эпоха лишения свободы с унижениями и оскорблениями для его не только царского, но и просто человеческого достоинства.

Ворота дворца в Царском Селе были заперты, когда подъехал автомобиль государя. Солдат, стоявший здесь, не открыл их и ждал дежурного офицера.

Тот крикнул издали:

– Открыть ворота бывшему царю!

Поза офицера была нарочито обидная для государя. Когда государь шел мимо него, у офицера во рту была папироса и он держал руку в кармане.

На крыльцо вышли другие офицеры. Они все были с красными бантами. Ни один из них, когда проходил государь, не отдал ему чести. Государь отдал им честь.

Известие об отречении государя причинило страшное горе государыне. Теперь, встретившись, они вместе рыдали, но их взаимная, громадная и отныне неразлучная любовь давала достаточно сил, чтобы перенести все страдания, на которые они пошли.

Цесаревич и его сестры поразительно сознательно и мужественно отнеслись к постигшей царскую семью перемене и преданной любовью и заботливостью старались облегчить государыне и государю горечь обид и унижений.

Когда наследника известили об отречении отца от престола, он спросил только о том, кто же будет править Россией и ни слова не сказал о себе и ни единого намека на свои права. Его учитель был поражен скромностью этого ребенка, которую он находил равной его доброте.

8 письме одной из своих сестер государь о жизни в Царском Селе писал: «Выход наш в сад со всеми нашими людьми, для работы или на огород, или в лес, должно быть, напоминал оставление зверями Ноева ковчега, потому что около будки часового у схода с круглого балкона собиралась толпа стрелков, насмешливо наблюдавшая за этим шествием. Возвращение домой тоже происходило совместное, так как дверь сейчас же запиралась. Сначала я здоровался по привычке, но затем перестал, потому что они плохо и вовсе не отвечали… Разумеется, за этот долгий срок с нами было множество мелких забавных и иногда неприятных происшествий, но всего не описать, а когда-нибудь, даст Бог, расскажем вам на словах». Об этих стрелках государь отзывался так: «Бедные сбитые с толку люди».

9 марта государь прибыл в Царское Село к больным детям и жене, и началась совместная жизнь под арестом. А 31 июля они простились навеки с дорогими уголками родного им Царскосельского дворца и парка. «Какое страдание наш отъезд, – писала государыня, – все уложено, пустые комнаты так больно, наш очаг в продолжении двадцати трех лет».

6 августа царская семья прибыла в Тобольск на пароходе «Русь».

Жизнь в Тобольске получила отражение в письмах царской семьи родным и носит бодрый характер, а у молодых членов семьи всегда веселый.

Государь пишет своей сестре в Крым: «Мы постоянно думаем о вас всех и живем с вами одними чувствами и одними страданиями». В другом письме: «Тяжело чрезвычайно жить здесь без известий – телеграммы получаются здесь и продаются на улицене каждый день, а из них узнаешь только о новых ужасах и безобразиях, творящихся в нашей несчастной России. Тошно становится от мысли о том, как должны презирать нас наши союзники. Для меня ночь – лучшая часть суток, по крайней мере забываешься на время».

«Мы только что вернулись от обедни, – пишет государь, – которая для нас начинается только в восемь часов вечера, при полной темноте. Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу – всего шагов пятьсот от дома. Стрелки стоят редкой цепью справа и слева. И когда мы возвращаемся домой, они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали сбоку. И все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку».

«Сегодня день твоих именин, – пишет государь сестре. – Как часто мы проводили этот день вместе всей семьей и при иных обстоятельствах, более счастливых, чем нынешние. Бог даст, и эти пройдут. Я не допускаю мысли, что те ужасы, бедствия и позор, которые окружают нас всех, продолжатся долго. Я твердо верю (государь подчеркнул слово «верю»), как и ты, что Господь умилосердится над Россией и умирит страсти в конце концов. Да будет Его святая воля».

«Последние дни были очень холодные, – продолжает он, – сильнейшая буря с 25–30-градусными морозами. Ветры проникают даже в дом, и температура некоторых комнат доходила до 7–8 градусов тепла, например в зале и моем кабинете… Но ко всему привыкаешь, одеваемся мы тепло и по утрам сидим в валенках – пока печи не растопятся…»

Государыня пишет сестре мужа: «На душе так невыразимо больно за дорогую родину, что объяснитьнельзя… Живем тихо, хорошо устроились, хотя далеко-далеко от всех отрезаны, но Бог милостив, силы даст и утешит, – сердце полно, выразить нельзя… Сколько горя кругом. Куда ни смотришь слезы, слезы. Но крепко верю, что время страданий и испытаний пройдет, что солнце опять будет светить над многострадальной родиной. Ведь Господь милостив – спасет родину, вразумит туманный ум, не прогневается до конца. Забыли люди Бога. Год – что царство зла всем правит. Немного еще терпеть и верить. Когда кажется, что конец всего, тогда Он наверно услышит все молитвы. Страдания и испытания Им посланы – и разве Он не всегда достаточно сил дает для перенесения всего. Ведь Он Сам показывал нам, как надо терпеть без ропота и невинно страдать… Дни быстро идут, однообразно, все заняты, только таким образом и можно жить. Теперь будем тоже во время службы петь, не знаю, как выйдет… Очень грустно не бывать в церкви, не то без обедни. Хотим говеть на первой неделе, не знаем, как будет, что позволят».

Письма царевен дают те же сведения: «По воскресеньям бывает обедница в зале, были два раза в церкви. Какая это была для нас радость после шести месяцев… Здесь церковь хорошая… В приделе служили для нас одних. Она здесь недалеко, надо пройти город, сад и прямо напротив через улицу. Маму мы везли в кресле, а то ей все-таки трудно столько идти»; «Вчера у нас в доме была заупокойная всенощная, а сегодня утром обедница. Поют во время службы четыре монахини из Иоанновского монастыря, который за городом. Говорят, что очень красиво…»; «Бог даст все как-нибудь уляжется и успокоится. Говорят всегда, что ничего хорошего и счастливого долго не бывает, вернее не длится, так и скверное когда-нибудь должно же кончиться… У нас все слава Богу, насколько можно, спокойно. Все здоровы, бодры и не падаем духом»; «Надеемся все на Бога и не унываем»; «Мы все на этой неделе говеем и сами поем у себя дома. Были в церкви наконец. И причаститься тоже можно будет там».

Письма эти отчасти отражают и возрастающие для узников стеснения. В церковь запретили ходить, во дворе испортили и сократили для детей развлечения, постепенно сменяется состав охраны и на место старых дисциплинированных солдат становятся люди большевистской формации. К тому же служащим царской семьи запретили выходы в город и они сделались заключенными, неся этот подвиг добровольно и не получая никакого жалованья. Это и беспокоит, и трогает царскую семью.

Пребывание в Тобольске было временем особых нравственных терзаний государя. Государь выражал сожаление о своем отречении, которое он сделал в надежде, что пожелавшие его удаления окажутся способными победоносно закончить войну и спасти Россию. Но за его уходом последовал большевизм, развал армии и развращение страны. Он страдал теперь при виде того, что его самоотречение во избежание внутренних волнений во время войны оказалось бесполезным, и что он, руководствуясь лишь благом своей родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль преследовала его и причиняла тяжкие страдания.

Настоятель Тобольского кафедрального собора протоиерей отец Владимир Хлынов совершал службы для государя и его семьи в губернаторском доме, где они содержались, и был духовником их величеств. В 1920-е годы отец Владимир Хлынов был заключенным Соловецкого лагеря особого назначения в одно время с отцом, Михаилом Польским, которому и доверил свой рассказ.

По свидетельству отца Владимира Хлынова, государь как-то сказал:

– Простить себе не могу, что я сдал власть. Я никогда не ожидал, что власть попадет к большевикам. Я думал, что сдаю власть народным представителям…

У отца протоиерея создалось убеждение, что это переживание было самым больным у государя и преследовало его в дни заключения. Оно, может быть, сознавалось государем как какой-то грех, от тяжести которого он хотел избавиться.

Государыня тяжко болела другим. Ей было трудно простить несправедливость в отношении к ней. Ее мучило непонимание и клевета на нее общества.

– Все говорили про меня: немка, немка…

По мнению отца протоиерея, государыню мучила мысль, что предубеждение против нее не рассеялось в русском обществе и восторжествовало.

Сначала царская семья ходила на богослужения в собор. И ей, и всему народу это было приятно. Но однажды соборный протодиакон в царский день в конце молебна провозгласил государю многолетие с полным титулом. Это обстоятельство очень огорчило государя.

После службы, придя домой, государь сказал:

– Кому это нужно? Я отлично знаю, что меня еще любят и мне еще верны, но теперь будут неприятности и в собор больше не пустят…

Так и случилось в конце концов. Но благодаря этому отец протоиерей был приглашен на дом для совершения служб и ближе познакомился с царской семьей.

Пели за богослужением царевны. Пели просто и стройно. У них были книжечки, по которым они следили за ходом службы. Разметки музыкальных строф и ударений были в них сделаны мудрой рукой. Были случаи, когда государь прислуживал священнику: ставил аналой, брал кадило.

После служб обычно договаривались, когда будет следующая служба. Царевны успевали жаловаться отцу протоиерею на брата, который шалил, не давал покоя им. Мальчик лукаво смотрел на батюшку, прятался и начинал снова свои забавы.

Отцу Владимиру Хлынову часто приходилось проходить по бульвару мимо губернаторского дома. Останавливаться было нельзя и тем более смотреть в окна или здороваться. Почти всегда отец протоиерей видел кого-нибудь из великих княжон у окна. Бедные птички из своей клетки смотрели на свободу и радость жизни проходящих людей. Отец протоиерей всегда старался взглянуть в окно и кивнуть. А оттуда – улыбки, кивки и долгий провожающий взгляд.

Еще важный факт. Государь в первые же дни знакомства с отцом протоиереем просил его передать епископу Гермогену, правящему в Тобольске, свой земной поклон (именно так выразился государь) и просьбу простить его, государя, что он был вынужден допустить отстранение его от кафедры. Но что он, государь, рад, что имеет возможность попросить прощения за все.

В свое время Гермоген, епископ Саратовский, написал послание государю непосредственно, минуя Синод, и за это формально должен был быть наказан. Теперь епископ Гермоген был растроган до глубины души, послал государю через отца протоиерея земной поклон и просфору и попросил прощения.

Так царь и епископ, незадолго до мученической кончины обоих, изжили бывшее недоразумение с глубоким смирением и любовью.

В Тобольске царскую семью постигло испытание, имевшее по конечным результатам только нравственное значение, а не какое-либо практическое, и бывшее как бы их Гефсиманией с ее борениями, за которой началось шествие на Голгофу.

Прибывший из Москвы комиссар объявил государю, что его увозят и что отъезд состоится этой ночью.

Узнав об этом, государь воскликнул с волнением:

– В таком случае это значит, что они хотят, заставить меня подписать Брест-Литовский договор! Скорее я дам отрубить себе руку…

Комиссар уверял, что с государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться. Государыня решила сопровождать мужа, несмотря на болезнь сына, которого она решила покинуть во имя долга. Ей пришлось выбирать между сыном и мужем. Государь оставлял семью по необходимости со смертельной решимостью служить родине. Государыня шла за ним добровольно, только чтобы поддержать мужа в том же самом. Ради того, чтобы разделить жизнь и смерть мужа во имя долга, она героически отрывала свое сердце от безгранично любимого сына. Она приняла решение, полное пламенного патриотизма, в сознании долга пред Россией.

Воспитатель наследника Пьер Жильяр рассказывал, что, проходя по коридору, он встретил двух лакеев, которые рыдали, сообщая, что государя увозят. Минуту спустя Татьяна в слезах попросила его к государыне.

Государыня говорила:

– Я не могу отпустить государя одного. Его хотят разлучить с семьей… хотят постараться склонить его на что-нибудь дурное, внушая ему беспокойство за жизнь близких… Вдвоем мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании… Но мальчик еще так болен… вдруг произойдет осложнение… Боже мой, какая ужасная пытка… В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать…

Государыню терзали сомнения.

Наконец она сказала:

– Да, так лучше, я уеду с государем. Вверяю вам сына, – обратилась она к воспитателю.

Семья провела вторую половину дня у постели Алексея. Вечером государыня сидела на диване, рядом с двумя дочерями. Они так много плакали, что их лица опухли. Все окружающие царскую семью скрывали свои мучения и старались казаться спокойными. У всех было чувство, что если кто-нибудь не выдержит, не выдержат и остальные.

Государь и государыня были серьезны и сосредоточены. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли по отношению ко всем окружающим больше и доброты и заботливости. Великая духовная ясность и поразительная вера, которой они были проникнуты, передалась всем.

В одиннадцать с половиной часов слуги собрались в большом зале. Их величества и Мария (она решила тоже ехать) попрощались с ними. Государь обнял и поцеловал всех мужчин. Государыня – всех женщин. Почти все плакали.

В три с половиною часа ночи во двор въехали экипажи. Это ужаснейшие тарантасы. Один только снабжен верхом.

На заднем дворе нашлось немного соломы, которую и постелили на дно тарантасов. Матрац положили в тот из них, который предназначен государыне.

В четыре часа все поднялись к их величествам, которые в эту минуту выходили из комнаты Алексея.

И вот государь, государыня и Мария прощаются со всеми. Государыня и великие княжны плачут. Государь кажется спокойным и находит ободряющее слово для каждого, он обнимает и целует остающихся. Государыня, прощаясь, просит воспитателя быть при Алексее. Тот отправляется к нему, мальчик плачет в своей кровати.

Несколько минут спустя, слышен грохот экипажей. Великие княжны возвращаются к себе наверх и проходят, рыдая, мимо дверей комнаты брата.