СЕМЬ
Не имеющий дочерей мужчина, размышляла наблюдавшая за командиром Шаренас Анкаду, мало что знает об изяществе. Вета Урусандер стоял лицом к югу, спиной к внешней стене крепости; за ним куча мусора с кухни создала на камнях стены треугольное пятно. Сапоги его зарылись в гниющие отходы. Розовые косточки, черные гнилые клубни, битые черепки, кожура и прогоркшее сало. Пусть теперь даже днем стоит леденящий холод — пар поднимался над грудой, будто дымок над тайным пожаром торфа. Да, вот образ плодородия, решила она, хотя и совсем непривлекательный.
За время ее отсутствия список убиенных вырос. Забавно, ведь война даже не объявлена. Она не сводила с командующего глаз, гадая, знает ли его вообще. Ощущая ломоту в спине после долгой скачки, стояла в отдалении — одежда запачкана грязью, руки онемели, ведь пот пропитал тонкие кожаные перчатки.
Зима — сезон изолированности. Миры замыкаются, скучиваясь. Оказавшись в тесном плену, в окружении запретного холода, среди мерзлых земель, можно стать одержимым грядущими временами, вести жаркие речи, превращая весну в обещание огня. Она далеко заехала, изучая положение дел в королевстве, скакала сквозь блеклые пустоши, выгоревшие леса, огибала серебряные от льда и снега холмы. И, как всё, приходящее с зимней стужей, ее редко когда привечали радостью. Не всегда нужны ледяные торосы перед вратами крепостей, чтобы создать одиночество; зимняя изоляция исходит скорее от разума, нежели от мира внешнего.
Живописец ухмыльнулся бы, видя представшую ей картину. Тот суровый, превосходный портретист, что видит лишь нужное. Сложность чаще всего ведет к смущению, а ясный ум наделяет даром простоты. Но задняя сторона крепости сама по себе горька, шепча о приземленных истинах. Ворота, строгие линии и высота фасада служат показухе, возвышая титулованное меньшинство, вопия о привилегиях и богатствах. Конечно, фасад встает перед постройками города. Так гобелен скрывает ветхую стену.
«Да, всё как у мужчин и женщин: здания гадят через дырки на задах».
Мысль эта заставила вспомнить о Хунне Раале и его улыбке, той, что приберегаема для ничтожных визитеров. Знания становятся сокровищами, а мужчина, возглавивший Легион во всем, кроме официального звания, стал жаднее всякого тирана. Еще хуже: в нем есть еще что-то, некая эманация, не только винный дух и кислый пот. Шаренас гадала, одна ли она заметила перемену. Возможно, она просто была вдалеке слишком долго.
«Слишком надолго и слишком не вовремя я уехала. Мы разделились, Кагемендра Тулас. Кажется, так давно. Ты успел найти нареченную? Задрожал или стоял храбро, как тебе и следует? Кагемендра, я вернулась в Нерет Сорр, и я скучаю по тебе».
Когда Урусандер наконец перевел на нее взор, она заметила в нем удивление. — Капитан! Не знал, что ты вернулась.
— Только что прибыла, сир.
Она внимательно смотрела на него. Как привидение. Облачен в зимнюю кожу, белую и смутно-прозрачную, словно в ледяные доспехи. Лицо казалось резким в тусклом свете. Преображение до сих пор пугало ее. «Верховная жрица Синтара называет это чистотой. Но я вижу сезон замерзших мыслей, убеждений и веры. Нас зовут в сон, мы всё глубже затягиваемся в мир крайностей, и сердца наши под замком.
Свет не сулит сочувствия. Он не тот, кого я знала прежде».
Урусандер сказал: — Прошу, уверь меня, что Торас Редоне мыслит разумно. Не хочу увидеть повторение безумной атаки лорда Ренда, ведь мы остаемся здесь, ища мира.
Он запнулся, и она отлично понимала почему. Урусандер никогда не мечтал о командовании, был слишком резок для придворной политики, чувствовал себя неуютно в присутствии господ из Великих Домов, не разбирался в сплетениях двусмысленных интриг. Не слыл красноречивым. Но сейчас и здесь выбора почти не было.
— Не так должно было быть, — говорил лорд. — Если я не двигался, то не без причин. Если я решил воздержаться от суждений, то по здравом размышлении. Шаренас, мы уже не те, что раньше. — Он указал на свое лицо, всмотрелся в повисшие перед глазами бледные руки. — Я не про это. Верховная жрица придает слишком много значения внешнему. Нет, нас поразило — всех нас — некое смущение, сам наш дух спотыкается, вдруг заблудившись. — Глаза его сузились. — А разве не сулило это совсем противоположное? Не было знаками веры? — Он оглянулся на нее. — Но я не совсем изменился. Она может звать меня Отцом Светом, а мне ее слова кажутся ударом в грудь.
Он покачал головой, отводя взгляд и опуская руки.
«Отец Свет. Верховная жрица, у тебя нет чувства иронии? Наш отец не справился с детьми — и с родным сыном, и с приемной дочкой. Еще хуже: солдаты его одичали, словно распустившаяся семья. Он отец тысяч.
Командир, что вы сделаете с детьми?»
— Сир, Синтара хочет противопоставить вас Матери Тьме как равного. Знаю, это порядочное… упрощение. Но, может быть, ситуация сама ведет нас.
— Удержаться нельзя, — пробормотал он, как бы отвлекшись на что-то другое. — Не навсегда. Ни один смертный не наделен…
— Сир?
Голос его отвердел: — Гнев, Шаренас, подобен буйному зверю. Ежедневно мы сковываем его, требуем вести себя прилично. Видя несправедливости со всех сторон, ужасаясь подлому пренебрежению самыми основами чести, вызывающим бесчинствам. И такую наглость… Да, поистине позор. Я мог бы уйти. Ты ведь знаешь, Шаренас, верно?
Она кивнула.
Он продолжал: — Но зверь сорвался и несется — куда же? Чего ищет? Исправлений или мести? — Он снова посмотрел на юг, будто мог отыскать взглядом саму Цитадель. — Нарисовал то, что увидел, и теперь… теперь, побери меня Бездна, не видит ничего. Этим ужасным актом самовредительства… — он встретил ее взгляд, — присягнул торжеству Тьмы? Вот вопрос, который я снова и снова задаю себе.
«Передо мной мужчина, у которого слишком много мыслей и слишком мало чувств». — Сир, Кедаспела сошел с ума, внезапно увидев сотворенное с сестрой и отцом. Он сделал это ненамеренно, если не считать намерением попытку вырвать тоску из головы.
Урусандер не сразу хмыкнул, ответив сухим тоном: — Я выронил цепь и теперь зверя не ухватить. Понимаю, как это видят Аномандер и прочая знать. Вета Урусандер ждет в Нерет Сорре, предвкушает начало сезона войны.
Она промолчала.
— Шаренас, какие вести ты принесла?
Какие вести? Ну, вполне понятный вопрос. «И все же… благая Бездна, на какой остров я ступила? Какие запретные моря его окружили? Одна ли я скакала по лику зимы, рассматривая свежие курганы? Вот он стоит, ожидая вестей из внешнего мира. Ваш остров, сир, не нанесен ни на одну из карт. Кедаспела? Забудьте про дурака! Мы сходимся с обнаженными мечами! Урусандер, и зачем я сюда полезла?» — Сир, командующая Торас Редоне не в строю. Говорят, сломлена горем.
На хмуром выбеленном лице не заметно было признаков неискренности. — Не понимаю. Она потеряла кого-то близкого?
Шаренас медлила с ответом. Это не было вызовом смелости — она готова была доложить правду, как подобает самым преданным капитанам Урусандера. Но ее испугала невинность старика — «неведение, похоже, ставшее результатом отпущенной цепи. Вижу скорее не Отца, а дитя. Возрождение, Синтара? Да, и у него холодная, холодная колыбель». — Сир, похоже, Хунн Раал мало рассказывает вам о многих своих действиях по всему королевству. Я всего лишь еду по следам и замечаю всё, хотя, нужно сказать, вижу мало приятного.
При упоминании имени Раала лицо командира исказилось. — Он стреножен, уверяю тебя. Война с отрицателями — нелепое извращение нашего дела. От нее вышло больше вреда, нежели пользы. Он не понимает правосудия, да и просто разума лишился. — Урусандер снова обернулся к югу, закрыл лицо рукой, но неуверенно — будто не понимал, что обнаружат пальцы. — О чем же ты должна рассказать, Шаренас? Откуда такая неуверенность?
— Чуть позже, сир, если позволите. С моего отъезда здесь произошли перемены.
Он бросил на нее взгляд. — Боишься сделать неверный шаг?
«Дурак. Я боюсь твоих шагов» . — Верховная жрица заняла высокую позицию. Сам Хунн Раал сидит ныне в чаше ее ладоней? А капитан Серап? Сир, я должна знать — кто ваш советник по государственным делам?
Урусандер скривил губы. — Я принял ответственность за Легион. — Голос его дрогнул от подавляемых эмоций, то ли гнева, то ли стыда. — Я заново обдумаю справедливость нашего дела. — Он помедлил. — Капитан, мне не предлагают советов, да я и не прошу. Возможно, теперь, с твоим приездом, всё изменится. Но остальные… они приходят в облаке смущения и оставляют меня озадаченным, заставляя чувствовать себя слепым глупцом.
— Они ничего не говорят вам?..
— Говорят только о предстоящем браке. Как будто решать им!
«А, вы заметили их презрение. Значит, теперь так? Праведная ярость угасла за горизонтом, унесена белыми ветрами. А передо мной Вета Урусандер, седеющий волк с оскаленными зубами». — Сир, то, что вы готовы назвать браком, они называют махинацией. Соединенные руки должны крепче ухватиться за рычаг. Это не любовный союз. Не взаимное уважение. Скорее они хотят бросить вас на наковальню, свить два клинка, выковывая одно новое оружие.
— Чтобы завладеть?
Она чуть не отступила при виде огня в очах, пламени почти неестественного в своей яркости. «Зубы не выпали, но все же я чую его… беспомощность. Таковы знаки благословения Синтары? Белая кожа и ослепительные огни Лиосан… бесполезны? Она скорее проклинает, нежели дарит благо? Куда тянется ее новообретенная сила, и что Синтара увидела в Хунне Раале?» — Я полагаю, владыка, что они решатся завладеть оружием, даже сознавая угрозу острого лезвия, ненадежного захвата, возможность потерять равновесие — и нанести размашистый удар, не жалея невиновных.
— Ты правильно говоришь, — резко отозвался он, — ненадежное оружие. Какая разница, что они замышляют или ожидают. Подумать только — так смотреть на командующего Легионом и богиню! Словно на простые оружия их амбиций. Я поговорю с ней!
— Сперва им нужно было прочертить путь, потому вас и вынуждают медлить. Сир, вы действительно желаете… не делать ничего?
— Веря любому гонцу? Капитан, тебя недостаточно?
— День ото дня, сир, мои заверения о вашей знаменитой верности и стремлении к миру звучат все более пустыми. «И пусть это тебя уязвит, Урусандер. Слова мчатся грозовыми тучами над пропитанной кровью страной. Они кажутся высокими и благородными, но тени их ничтожны».
Командир напряженно уставился на юг, но тут же словно сдулся. — Я полон обещаний, — пролепетал он. — Ни одно не стоит потраченного дыхания.
Богатство света, похоже, влечет к крайностям. Возможно, новое оружие поистине будет лишено баланса. С внезапной ясностью она увидела брак, союз, долженствующий принести мир государству. «Кровавый мир. Свет и Тьма поведут войну меж собой. Вижу новое потомство, семью обширную, злобную и порочную. Брак при двух спальнях, двух твердынях, двух мирах». — Командующая Торас Редоне скорбит, сир, по солдатам Легиона Хастов. Почти все мертвы.
Обращенное к ней лицо отразило такой каскад эмоций, что ничего понять было невозможно. — Не может быть. Форулканы вернулись? Война началась вновь? На этот раз никакого милосердия! Я погоню их до самого моря, гребень проклятого берега годами будет багряным от крови!
Она моргнула. — Нет. Форулканы не вернулись. Не начали войну. Разве сама их королева не признала справедливость поражения? Лорд Урусандер, вы сломили их, они не вернутся.
— Так что случилось с Хастами?
— Измена, — ответила она, отыскивая его глаза и снова не понимая их выражения. «Воевода в поисках врага. Да, верно, самый подходящий сезон, и комната, что ты меряешь шагами, все теснее и теснее». — Они отравлены. В одну ночь, после дармового вина и эля. Подарка Хунна Раала, сир.
Он так и молчал, пялясь на нее — лицо словно треснувший лед. Шаренас продолжала почти в отчаянии: — Вот почему вам говорят лишь о свадьбе.
Урусандер ответил наконец зловеще-ледяным тоном. — Чем ответит Первый Сын? Он уже идет на нас?
— С кем? — фыркнула Шаренас. — Домовыми клинками знати? Никого не призвали в Харкенас. Лорда Аномандера тоже там нет. Он ищет Андариста. Лорд Сильхас правит вместо него, пытаясь восстановить Легион Хастов.
— Но… как?
— Опустошает каторжные рудники, сир.
Урусандер поднял руку, словно отталкивая ее. Шаренас замолкла. Она лупила собеседника словами, будто обезумев. Ни один вскинутый щит не выдержал бы безжалостного напора. Она готова была увидеть потрясение. «Но баланс — не игра. Я зашла слишком далеко, даже если говорила одну правду? Не было ли резонным держать Урусандера в неведении?»
— Считают меня марионеткой, — бросил тот. — Мне говорили, что Илгаст Ренд отверг любые попытки примирения. Бросал в нас жизнями хранителей, убил многих моих солдат. Смелость или трусость заставили его умереть в бою? — Он повел рукой. — Когда Калат Хастейн узнает обо всем, что Ренд сделал с его подчиненными… ох, не знаю, смог бы даже я пережить такое. Такую измену от аристократа… — Голос его затих. Командующий снова смотрел на юг. — Забавно, не так ли? Ужасы карабкаются по стенам праведного гнева, вверх и внутрь, через бастионы, завывают. Ночь горящих факелов, сбитых ураганом огней. Вижу их мрачные формы, ползущие на Куральд Галайн. Хунн Раал? Да простят меня души, но это мои руки придали ему форму. Он мой благословенный, отравленный портрет.
— Владыка, недостаточно просто гневаться на их бесчинства.
— Ты поняла неверно, Шаренас. Кажется, ты забыла кампании против Форулканов и Джеларканов. Нельзя начинать битву, если она уже не выиграна. Я должен мыслить как командир. Снова, после стольких лет. Подари мне свое терпение, считай мои слова обетом.
Шаренас покачала головой: — Времена терпения прошли, сир. Ваш лагерь нужно вычистить.
Урусандер искоса глянул на нее. — Так трудно понять? — спросил он. — Я все еще ищу справедливость.
Шаренас поглядела на отбросы, засыпавшие лодыжки лорда. «Здесь тебе ее не найти, Урусандер из рода Вета». — Сир, Раалу нельзя верить.
Рот его исказила слабая улыбка. — А тебе можно?
Она не нашлась с ответом. Горячие уверения стали бы позором…
Он потряс головой. — Прости, капитан. Как ты сказала, случились перемены. Потому ты остаешься в стороне от всего. Твоя глина еще сыра и ждет отпечатка. Не могу представить, кто первым завладеет девственной страницей.
— Сир, не могу не сомневаться в версии Хунна Раала относительно битвы. Лорда Илгаста я знала всю жизнь. Сражалась бок о бок. Мы познали страх на поле, в стычке оружия, в реве и давке. Да, нрав его бывал крут…
— Капитан, он решил идти на нас. Развернул Хранителей, готовился к битве. Всё это не подлежит сомнению.
— Возможно. Приведи он личных дом-клинков, не Хранителей Калата Хастейна, я не сомневалась бы в рассказе Раала — впрочем, и тогда я предположила бы обмен грубыми словами и даже большие оскорбления, на которые Илгаст не мог не ответить. Но возложенный долг — заботу о Хранителях — он воспринял бы весьма серьезно.
— Похоже, что нет, — буркнул Урусандер.
— Вопрос погромов…
Урусандер пренебрежительно хмыкнул. — Почему же Ренд решил не верить мне? Я обещал покарать виноватых, найти в своих рядах каждого преступника, каждого убийцу невинных.
— Вы лично дали ему обещание, сир? Лицом к лицу?
Он туже натянул плащ и повернулся к тропке, что вела к воротам. — В тот день я был не в настроении, — пробормотал Урусандер.
Потрясенная признанием Шаренас двинулась следом за ним. — И все же, сир, — настаивала она, — есть еще убийство Хастов.
— И что?
— Требуется правосудие, сир.
Он резко остановился и обернулся. — Гражданская война, капитан. Вот что выпало нам. Хотя я держался миролюбиво — хотя я решил остаться здесь, удерживая свой легион. Хотя я вызвал всех ветеранов под свое крыло, под свою ответственность. И все же они решились выступить в поход. Как убедиться, что Илгаст Ренд не следовал приказам Аномандера? Как не заметить в попытке ударить по легиону до его полного сбора тактический смысл, стратегическое намерение? Капитан, я поступил бы именно так на его месте.
Он двинулся дальше.
— Сомневаюсь, сир.
Эти слова заставили его обернуться. — Объясните, капитан.
— Если бы за всем стоял Аномандер, сир, Илгаст Ренд наверняка явился бы с куда большей силой. Хотя бы добавил к Хранителям личных дом-клинков и клинков Аномандера. Как насчет трясов? Кто более пострадал от погромов, нежели монахи Янниса? А прочие Дома? Сокрушить вас сейчас — здравая тактика. Владыка, Илгаст Ренд явил нам силу, символ личного негодования. Что-то случилось на той встрече с Хунном Раалом. Если Раал отравил три тысячи солдат-Хастов, постеснялся бы он спровоцировать Ренда на глупый поступок?
Урусандер всматривался в ее лицо. День угасал вокруг, ветер становился сильнее, горчил холодом. — Не могу судить, — сказал он в конце концов. — Давай спросим его самого?
— Лучше подождать, — посоветовала Шаренас. — Простите, сир, но мы не знаем сил вашего лагеря. Сначала хотелось бы поговорить с лейтенантом Серап. Она перенесла гибель двух сестер, это могло открыть ей глаза на Хунна Раала. Еще я хочу уяснить роль во всем верховной жрицы. А что Инфайен Менанд, Эстела и Халлид Беханн? Командир, упомянутые мною офицеры Легиона — излюблены вами… но имя каждого связано с погромами, со страшными списками жертв. И каждый, смею утверждать, действовал по приказу Хунна Раала.
— Думаешь, — проговорил Урусандер, — мы с тобой будем в одиночестве против широко расползшегося заговора?
— Это заговор вашим именем, владыка, хотя для них эта причина подобна тончайшей вуали. Когда выгорит пламя войны… предвижу внезапный конец иллюзий, тогда мы узрим обнаженные амбиции.
— Кто командует Легионом, капитан?
Она покачала головой. — Последним, кто вел его в битву, сир, последним, кто привел его к победе, был Хунн Раал.
— Я совершил ошибку, — сказал Урусандер.
— Нет ничего непоправимого, — заверила Шаренас.
— Шаренас Анкаду, мы уже воюем? — Он отвел глаза. — Я сам только что назвал происходящее войной.
— И все же, сир, мир можно завоевать без нового кровопролития.
— Кроме крови тех, что вершили злодеяния моим именем.
«Неужели? Ты сделаешь за врагов их работу? Казнишь большую часть собственных офицеров? Услышал бы Илгаст Ренд твои посулы или нет, остался бы в сомнениях. Твоя справедливость, Урусандер, живет лишь в воображении. Остается идеалом, не оскверненным реалиями мира.
Продолжай парить над нами, если хочешь. Я все еще предпочитаю надежную землю».
Они шагали по краю насыпного холма, пробираясь к главным воротам. Солнце слева стало красным пятном, горизонт зачернили горящие леса. Над угрюмым дымом небо окрасилось золотыми полосами.
Она вспомнила обещание Урусандера. Справедливость сияет яростно и ослепительно в идущем рядом муже. Но если он решит проявить ее… «Перед лицом его правосудия смертная плоть попросту растает». Нет, его будут обманывать на каждом шагу. Начавшееся убийством Энесдии — резней на месте свадьбы — успело обрасти множеством требований о возмездии. Слишком много скорбящих сторон, чтобы достичь истинной справедливости. Она даже не уверена, что Урусандер сумеет удержать контроль над своим легионом. «Нет, пока жив Хунн Раал».
Семья Иссгин жила под гнетом проклятия, и Хунн Раал стал лишь последним в этом перечне глупцов. Но грязь имеет свойство расползаться.
Урусандерово правосудие лишено тонкости. Здесь идет не одна война. Он должен понимать. «А я? Я отныне предана Вете Урусандеру? Или я не из знати? Какая суровая участь грозит мне, если все спутается?»
Нет, не время решать. На данный момент она будет держаться чести и долга перед командиром. Пока он кажется достойным командования. Но если придет время обрезать все связи, нужно быть готовой.
— Шаренас, — внезапно сказал Урусандер. — Рад, что ты вернулась.
* * *
Всегда полезно приблизить тех, встречаемых в любой компании, что держатся незаметно и скромно, служа единой цели — прибрать оставленную неразбериху. Мысль засела в уме Синтары, пока верховная жрица лениво следила за служанкой, уносящей остатки пиршества. Она понимала, что мысли мужчин бегут по совершенно иным путям, оценивая и даже замышляя, а глаза устремляются к выпуклостям пониже спины, замечая, как тонка ее одежда.
Низкие импульсы возбуждаются среди тяжелых винных паров. Нет нужды смотреть на гостя, чтобы подтвердить правильность догадки. Аппетит пьяницы туп и слеп. Посуда уже летит, девица визжит, а он — пока мысленно — швыряет ее на пол, размывая всякие границы желаний.
Нелегко сражаться с таким, как Хунн Раал. Пусть ее трезвый ум скользит туда и сюда, насквозь и около, но пьяница склонен к внезапным неожиданным рывкам. Вот танец вечной неуверенности.
Но сейчас, в удовлетворенной тишине после обеда и слишком большого количества вина, она может игнорировать Хунна Раала, размышляя о нужности незаметных. Лишь полный дурак смеет заявлять, будто все равны — и не нужен арбитр, последний судия. Откровенный идиотизм подобных заявлений слишком очевиден. Рассуждения сами по себе не преступны, их едва ли стоит стыдиться, если альтернативой считать сведение всего и вся к некоему идиллическому и невозможному идеалу.
Она слышала разглагольствования Урусандера о справедливости — словно путем предписаний и указаний закон может заменить то, что неизбежно и естественно. «Если ради получения привилегий, достижения власти над окружающими мы принуждены вести вечную войну, дабы оставить вещи на положенных местах — в особенности низшие сословия — стоит ли удивляться, что мы, немногие избранные, живем словно в осаде? Стоит ли удивляться, что отчаяние толкает нас к актам ужасающей жестокости?
Законы, которые готов наложить Урусандер, определят лицо врага. Иначе быть не может. Вещи не одинаковы. Мы не равны. Немногие способны править, остальные должны подчиниться.
Хунн Раал может взять ту женщину, служанку, если захочет. Ее жизнь в его руках. Ну, и в моих. Но нам не нужны законы и мораль, чтобы оправдывать свои поступки. Добродетель не стоит в стороне, ожидая приглашения. Она рождается в свете внутреннем.
Да уж, видите, как ярко пылает она в некоторых, но не во всех».
Служанка вышла.
— Новенькая? — спросил Хунн Раал.
Синтара вздохнула: — Много юных женщин приходит ко мне. Моя задача провести беседу, найти им место в хозяйстве или храме.
— А-а, — неспешно кивнул Раал. — Значит, эта не прошла экзамен и не ждет сана жрицы.
— Низкородная невежда. — Синтара поудобнее устроилась на подушках. — Ни малейшей искры.
Хунн Раал схватился за кубок. — Большинство солдат моего легиона заслужили бы от вас ту же характеристику. Низкородные. Мало знают. Но разве они не ценны? Разве за них не стоит сражаться? Их жизни, Верховная Жрица, нельзя потратить зря.
— Ох, избавьте меня, — бросила она. — Вы бросаете их в бой, думая лишь о результате, о скрипучем движении огромных незримых весов. Подошли ли вы на малый шаг к тому, что желанно? Вот единственная ваша забота, капитан.
Он глянул на нее из-под набрякших век и покачал головой. — Вы ошибаетесь. Мы ищем признания заслуг, принесенных жертв.
— О? А разве дом-клинки Великих Домов не приносили жертв? Почему же они ценимы вами куда меньше?
— Неправда. Они солдаты, мало отличимые от нас. Только с их хозяевами мы враждуем. Верховная Жрица, я вовсе не удивлюсь, если в день битвы многие дом-клинки откажутся обнажить оружие, откажутся выполнять приказы господ.
— Ваша мечта, Хунн Раал? Настоящее восстание простых жителей, низкородных, невежд и дураков? Если так, Высокий Дом Света не для вас.
С улыбкой он поднял бледную руку, словно любуясь ею. — Дар не делает подобных различий, Синтара, и уж не вам это решать. Как быстро прогнила вера…
Она подавила вспышку гнева. — Тогда подумайте вот о чем. Если некому служить, если все подняты ввысь — мусор заполнил улицы, не готовится пища, посевы не пожаты, одежда ветшает без починки, пыль душит нас в палатах. Как вам такой рай, Хунн Раал?
Он состроил гримасу.
Она же продолжала: — Вы носите меч, капитан, намекая на угрозу каждому шагу. Но не просто шагу — давайте не будем играть словами! — а вашим ожиданиям. Вам должны подчиняться. Следовать за вами. Должен продолжаться привычный ход дел, потому что он поставил вас над прочими, утвердил ваше право командовать.
Что до ваших солдат — да, полагаю, каждый мечтает об одном и том же. Как вы сами. О свите слуг и даже рабов в качестве доказательства «признания», коего вы так жаждете. Все распаханные поля будут кормить новые имения, ведь ваши любимые солдаты выцарапают себе лучшие места в новой схеме. А селяне… их жизнь не изменится. Никто не рассчитывает на перемены для них, ни вы, ни другие. Вы перетряхнете порядки, но не так сильно, чтобы обрушилась в руины вся конструкция. Ваша война, Хунн Раал, ведется ради перестановки мест. Не более того.
— А чего желаете вы, Верховная Жрица? Разве вы не расталкиваете всех локтями, чтобы усесться за стол? — Он фыркнул в кубок. — Вы отлично танцуете, но пламя в вас то же, что в нас.
— Нет, — сказала она. — Можете забирать себе стол и все новые неприглядные лица за ним. Я же ищу нового места, даже нового королевства. Где правит Свет и Тьма не имеет силы. Я устрою это здесь, в Нерет Сорре.
— Нам это ничего не даст, Синтара. Они вступят в брак. Будет единство в равновесии. Тьма на одной стороне, Свет на другой. — Лицо его стало мерзким. — Вы тут сидите и пытаетесь переменить договоренности. Я недоволен.
Она прищурилась. — Чувствую, как сила моего дара наполняет вас. Кто мог подумать, что Хунн Раал, этот грубый и редко когда трезвый капитан Легиона, отыщет в себе растущее волшебство? Нареките же себя ведуном и перестаньте кривляться.
Он захохотал, забирая кувшин и откидываясь на подушки. В очередной раз наполнил кубок. — Я гадал, поняли ли вы. Это… интересно. Я изучаю дар, хотя, разумеется, с осторожностью. Рискованно бросаться в такое с головой. Уверен, вы и сами понимаете.
— Мое понимание абсолютно, — заверила Синтара. — Так что и я советую вам крайнюю осторожность, Хунн Раал. В неведении можно выпустить нечто такое, что выйдет из-под контроля.
— Бездна меня забери, Синтара! Вы стали дерзкой. Юные женщины приходят к вам, светясь грезами о лучшем будущем, об исправлении жалких жизней, а вы почти всех отсылаете в лакейскую, служить вам и вашим гостям. Ваш Высокий Дом Света подозрительно похож на любое знатное имение, но вы тут сидите, пыжась оправдать презрение, которое, похоже, питаете теперь ко всем вокруг. — Он замолчал, чтобы выпить до дна. — Теперь и я вижу то, что видела Ланир. Красота телесная скрывает уродство души, Синтара.
— Уже нет, — рявкнула она. — Я очищена. Перерождена.
— Скорее повторена заново, — ухмыльнулся он.
Придет время, и довольно скоро, когда этот тип ей не будет нужен. Мысль принесла успокоение. — Вы так и не спросили, Хунн Раал.
— Не спросил о чем?
— Девица. Хотите ее на ночь? Если так, она ваша.
Он поставил вино и кубок, осторожно поднялся. — У мужчин свои нужды, — пробормотал он.
Она кивнула. — Тогда я пошлю ее к вам в покои. Можете попользоваться день или два, не дольше, иначе накопятся горы посуды.
Он смотрел на нее воспаленными глазами. — Говорите, мне нужно называть себя ведуном, Синтара. Но и мне есть что вам посоветовать. Вы не одиноки в новообретенной силе. Лучше, думаю, нам работать вместе. Урусандер женится на Матери Тьме. Получит титул Отца Света. В этот день окончится гражданская война. Что до вашей Эмрал Ланир, ведите войну храмов, но в рамках приличия.
Она промолчала, и он вышел. Пьяницы поистине опасные советчики. Не важно. Ведун или нет, он ней не ровня и никогда не станет.
Мысленно она на миг высвободила спазм силы. Боковая дверь распахнулась немедленно, служанка ввалилась в комнату, испуганно тараща глаза.
— Да, — промурлыкала Синтара. — Это была я. Ну, иди сюда. Нужно посмотреть твою душу.
Даже страх не мог противостоять силе воли Синтары. Она обнажила душу девушки и раздавила. На место души поместила семя себя самой, крошечную штучку, которая станет владеть новым телом, вести его в несказанные ужасы. Теперь Синтара могла видеть глазами девушки что угодно, и даже Хунн Раал ничего не заподозрит.
— Ну-ка, ведун, — прошептала она едва слышно. — Узрим глубины твоих похотей? Пора использовать, пора пользоваться, пора гнуть всё и всех.
Синтара послала девицу в покои капитана.
Всегда полезно иметь под рукой таких тварей.
«Низкородная, невежественная. Что за жалкая душонка, как легко было ее выдуть. Невелика потеря».
Она воздвигнет храм здесь, в Нерет Сорре. Поместит на пол Терондай, искусно воспроизведя солнце и дар его жгучего огня. Эмблему из золота и серебра, символ такого здравия, что задрожат короли. Храм, дом тысячи жриц, двух тысяч служанок. А в центральной палате поставит престол.
Брак обречен. В Вете Урусандере осталось слишком мало, чтобы достичь нужного баланса. Вероятно, думалось ей, никогда он не был тем, кого видели со стороны. Мало достоинства в том, чтобы водить армию: кажется, талантов нужно немного, и мера уважения до ужаса несоразмерна с заслугами.
Поглядите на Хунна Раала, увидите истину. Его талант, каков бы ни был, помогает питать амбиции окружающих, прикрывать приличными одеждами насилие. Глядя на солдат, она видит детей, пойманных в ловушки игр героизма, побед и великих идей. Сколь много здесь иллюзий! Герои становятся таковыми случайно. Победы краткоживущи и, самое главное, ничего не меняют, и торжество звучит пустотой. Что до великих целей… да, как часто они ведут лишь к возвышению кого-то одного? Величественная поза, бурный прилив обожания, торчащий член славы.
О, пусть же слуги бегут на цыпочках смыть грязные пятна, едва угаснет свет.
Девица его утешит, понимала она. Каждый герой мужского пола нуждается в сочувственной красотке, твари, восхищенной вонью крови на руках, дрожащей при виде груд трупов за его спиной. Да, она уже пускает слюни, предвкушая могучие объятия.
Герои маршируют взад-вперед во дворе внизу, день за днем, лязгая и кичась надменными позами. Стоят в рядах или одиноко, не отводя рук от клинков. Показывают, как они опасны. Да, они отлично их понимает. Вскоре все поймут собственную незначительность. Такова участь и Урусандера из рода Вета.
«Никогда не было века героев, тех, о ком слагают и поют эпические поэмы. Мы скорее видим одну эпоху за другой, и еще, и все одинаковы в деталях, кроме лиц — но даже лица постепенно сливаются в мутное пятно. Поняв это, Кедаспела ослеп — удивляться ли?
О, могут указать на резню, на убийство сестры. Но я думаю, это была уже вторая смерть для величайшего портретиста. Он наконец осознал, что все лица одинаковы. Все смотрят на него, выпучив воловьи глаза, наглые и неспособные измениться. То, что казалось добродетелями, вдруг явило истинную суть: гордыню и помпу, тщеславие и претенциозность.
Век героев приходит в обличье веры и уходит незаметно, как убеждения. Никто не видит, как он воскресает в прошлом, единственном достойном царстве».
Тут нечего оплакивать, не на что жаловаться.
Она построит храм Света, и ее Свет обнажит нежеланные истины, и в Свете не будет места для укрытия. «Тогда, друзья мои, в новую эру, в которой не отыскать героев, поглядим, чего вы достигнете.
Но не бойтесь. Я дам вам тысячу безмозглых девственниц. Пользуйтесь. Их запас неисчерпаем.
Храмом и новой эрой, кою он породит, я даю вам обет. Мир, в котором не процветет ложь, нельзя будет обмануть даже себя, даже шепотом. Только истина.
Урусандер жаждет чистого правосудия? Что же, во имя Света я это устрою».
* * *
При достаточном давлении любая, самая пасторальная община может пойти трещинами. Слишком много чужаков, слишком много новых и неприятных потоков силы, угроз — и соседи приобретают дурные привычки. Процветают подозрительность и презрение, незримые течения проникают глубоко, вороша ил, и насилие только и ждет случая проявиться.
Городок у крепости Урусандера страдал слишком долго. Содрогался от нежданных смертей, тосковал от непредвиденных потерь: толпы незнакомцев, лица почти все наглые и презрительные, портили настроение всем и каждому.
Капитан Серап избегала лагерей Легиона. Внешне она страдала от горя по двум погибшим сестрам, так что приятели-солдаты держались в отдалении. Ее это вполне устраивало. Страдание от потерь если и было, то смутное и почти бесформенное. Она нашла себе таверну на верхней улице. Иногда ее заполняли скопища праздных солдат, но чаще толпа поселян копила здесь недовольство, мешая с горьким от дыма воздухом.
Такую атмосферу она приветствовала; тяжкие завитки дурного настроения казались теперь подобающей одеждой, словно зимним плащом. Под удушающей его тяжестью она сидела, молчаливая, оглушенная вовне и внутри.
Позыва напиться не возникало. И жажда тупого забытья, и жажда дикого огня ночной похоти, страсти, содрогающихся рук и ног в верхней комнатке занимали одинаково низкое место в списке ее нужд.
Лишь одного подарка искала она — и находила здесь: одиночества. Ей всегда казалось странным, что многие соратники страшились остаться одни, словно попасть на необитаемый остров. Мгновения существуют, чтобы мелькать и полниться до краев… чем угодно. Что легче достать. Пустопорожние разговоры; игры, когда кости катаются туда-сюда, а игроки дико вопят, делая ставки; объятия крепкие или нежные — как кому нравится… Кто-то сидит в стороне, точа нож или иное оружие, еще кто-то бормочет признания всей жизни пивной кружке, кивая и оценивая «ответы» случайного эхо. Всё это знаки: время проходит, и нужно хоть чем его заполнять.
Дабы не заговорила тишина.
Удивительно, повторяла себя Серап, сколько всего может рассказать тишина, дай ей шанс.
Сестры составляют сообщество, связанное тесно и интимно. Сообщество становился насмешкой над любым одиночеством, пусть только чтобы отразить его угрозу. Ей следовало тосковать гораздо сильнее. Она же ощущала себя оторванной, дрейфующей, а над водой плывет туман, и даже ряби не увидеть на слепой глади.
Рисп умерла в битве далеко на западе. В первой битве. Севегг умерла рядом с Нерет Сорром, заколота раненым офицером Хранителей. Это также была для нее первая битва. Есть детали в плетении войны, о которых редко упоминают — правда о том, сколь многие гибнут в первом же бою. И есть в этом нечто неприятное, жестокое и превосходящее границы разумного понимания. Тишина шепчет тем, кто дерзает услышать. «Так и бывает, милочка, если посылать невинных на войну».
Да, точно. Кто же станет?
«Они. Они посылают снова и снова. Муштра — лишь тончайший слой полировки. Невинность остается. Пусть воображение любого солдата строит сцены грядущего, невинность остается.
Ну же, милые детишки, вытаскивайте клинки и вперед, в мясорубку.
Вот первый шок. Лица, искаженные намерением убить тебя. Их много вокруг, и каждый желает унести твою жизнь. Твою жизнь! Что же случилось? Как такое возможно?»
О, еще как возможно. Так и будет. Никакая маскировка, позы смелости и упорства, не скроют белых, без единого пятна знамен, что несут в бой слишком многие.
Но думать означало ощущать, как бьется, бьется и ломается сердце. «Забудь юные лица, пыжащиеся выглядеть злыми и опасными. Забудь мимикрию, попытки казаться мудрыми, опытными, равнодушными. Все это, милая, лишь маски, обращенные и наружу и вовнутрь, не убеждающие никого. Нет, смотри на белые, девственные знамена.
И думай, если посмеешь, о пославших их в битву. Думай, Серап, ибо я не могу. Не должна. Но мы подошли слишком близко, ты и я, и если продолжим безмолвную беседу, одной придется дрогнуть. И сбежать.
Прикончить тишину, заместить пустыми разговорами или кружками эля, или мужиками, к которым ты прильнешь со смехом и намеками. Да, в компанию, заполним момент. Переполнимся и лопнем, желая плыть в момент следующий и так далее…»
Одиночество требует смелости. Теперь она знала. Буйные гуляки выказывают трусость этим диким и назойливым общением со всеми и каждым: вот бесконечная потребность слиться и влиться, держа под запором воющую тишину уединения. Но не ей презирать, ибо эта нужда ей отлично знакома.
«Отчаяние.
Отчаяние — тайный язык каждого потерянного поколения. Вы ощущаете его при виде безгрешных душ, марширующих в полное сражений будущее. Пока остальные, уже лишившиеся невинности, смотрят равнодушными глазами».
Она одиноко сидела за столом, среди сумрака и копоти, и повсюду молча развевались белые флаги.
Некоторое время спустя в таверну вошли двое солдат. Некогда дисциплина Урусандера сжимала Легион в кулаке. Достоинство и вежливость были свойствами его подчиненных, на службе или в увольнении.
Но Хунн Раал — не Вета Урусандер. Уроки, вынесенные капитаном с полей брани, искажали достоинство и делали вежливость насмешкой. Разумеется, он не один такой. Цинизм и презрение осаждают души всех ветеранов; если подумать, Серап и сама осторожно огибает опасные помыслы о смысле происходящего, об истинной цене войны.
Гости вели себя нагло, нарываясь на ссору. Не совсем трезвы, но и не так пьяны, как показывали.
Откинувшись на спинку стула, дальше в тень, Серап осталась незамеченной.
— Чую отрицателей, — сказал один из солдат, тыкая пальцем в содержателя. — Эля, но не той разбавленной мочи, что ты здесь подаешь.
— Всё из одной бочки, — пожал плечами хозяин. — Если не нравится моя выпивка, всегда можете уйти.
Второй солдат засмеялся: — Да, можем. Но не значит, что уйдем.
Фермеры за ближайшим столом принялись скрипеть стульями. Братья, решила Серап, четверо братьев. Грузные, слишком бедные, чтобы напиться вдоволь, они вставали, злобясь как медведи-шатуны.
Содержатель поставил солдатам две кружки и попросил заплатить, но ни один не подал монету. Попросту осушили кружки.
Братья уже стояли. Шум заставил солдат обернуться. Оба заухмылялись, хватая рукояти мечей.
— Поиграть желаем? — спросил первый, вытаскивая клинок.
Увидев это, братья засомневались — ни у одного не было оружия.
Серап вышла из полумрака. Солдаты увидели ее и состроили невинные лица. Серап подошла ближе.
— Сир, — сказал второй. — Это ничего не значило.
— Очень даже значило. Вы вели к тому, чего хотели. Сколько еще ждет снаружи?
Мужчина вздрогнул и криво улыбнулся. — Ходят слушки, сир, об отрицателях в городе. Шпионах.
Первый солдат добавил: — Моего товарища порезали, сир, как раз прошлой ночью. Он не видел, кто это был. Мы лишь ищем ножи.
— Хебле получил от приятеля-солдата, — сказала Серап. — Жульничал в кости, а местные не решаются в них играть с солдатами Легиона. Ваша рота?
— Девятая, сир. Серебряная Рота капитана Халлида Беханна.
— Серебряная. — Серап улыбнулась. — Как Халлид любит кичливые прозвища!
Второй солдат ответил: — Будьте уверены, мы передадим капитану ваше мнение, сир.
— Это был укол, солдат? Что ж, когда расскажешь Халлиду, постарайся сразу же отбежать. Он наверняка вспомнит, как я хохотала ему в лицо. Серебряные, Золотые! Не пора ли побрить головы налысо и назваться Жемчужными? Или, для наиболее тупых, Булыжными? Боюсь, мой смех заставил его потерять терпение. Бедняга. Его легко разозлить, и ты сам это поймешь.
Она смотрела, как мужчины пытаются придумать ответ. Возможность насилия была близка. В конце концов, чужой офицер оскорбил их командира; разве не заслужат они благодарность Халлида, пролив ее кровь? Не сама ли она их спровоцировала, оспорив честь роты?
Едва первый солдат поудобнее перехватил меч, Серап с улыбкой подошла и протянула руку, будто желая погладить его по щеке. При виде смущения улыбка стала шире, а колено ударило его в пах.
Там явно что-то лопнуло — мужчина мешком брюквы повалился на грязный пол.
Серап уже поворачивалась, посылая локоть в лицо второму солдату, ломая нос. Поток наслаждения при виде отдергивающейся головы почти испугал ее. Вспышка осознания: ярость копилась долго, ища выхода — любого выхода.
Серап отскочила, приобретая подходящую дистанцию. И пнула попутно в ногу солдата со сломанным носом, услышав еще один приятный хруст. Солдат с воем упал.
Открылась дверь таверны, вбежали еще трое. Серап встала к ним лицом. — Смирно! — Указала на первого солдата, женщину, которую вроде бы знала, хотя не могла вспомнить имени. — Заберите товарищей, капрал. Этот выхватил меч в присутствии офицера Легиона, серьезное обвинение — разоружите его и поместите под арест. Я же пойду потолкую с вашим капитаном. Похоже, он не держит Серебряных в послушании.
Капрал выпучила глаза. — Да, сир. Извиняемся, сир. Были слухи о повстанцах в таверне…
— Это повод для стычки с местными? Я еще не решила, скольких из вас обвиню. Полагаю, всё зависит от ваших ближайших действий. Капрал?
Трое новоприбывших поспешили унести товарищей.
Едва они ушли, Серап вынула монету и положила на стойку бара. — За их эль, — сказала она, прежде чем подойти к четверым братьям. — Слушайте, дураки. Если двое солдат входят с оружием, вы не лезете. Понятно? Во-первых, они на службе. Во-вторых, жаждут крови. Все ясно?
Ей ответили кивками.
— Хорошо. Сидите тут и пейте, следующий круг за мой счет. — Она вернулась за свой столик.
Усевшись в тенях, Серап ждала, когда пройдет кровожадность. Тишине много есть что сказать, но она не в настроении выслушивать здесь и сейчас. Как и потом, увы. «Всех нас затрагивает это — нарастающий гнев, им так легко ответить на всё, что волнует, что тревожит, что пугает нас.
Я хотела драки, как и они.
О белые знамена, вы так гордитесь собой — а я хочу покрыть вас алыми пятнами. Только чтобы указать…
Да, вот бы еще сообразить, на что именно. Скорее ночь пройдет, и очень хорошо».
* * *
— Это было ужасно, — сказал мужчина. — Я… я не могу выгнать это из черепушки, ясно? — Он склонился на краю койки, спрятал лицо в ладонях.
Ренарр всмотрелась в него и перешла к сундуку. — У меня есть немного вина. — Она открыла крышку и нагнулась внутрь.
— От него голова болит, — пробурчал солдат через ладони.
— Тогда скидывай одежду и забудем на время обо всем мире.
— Нет.
— Солдат, чего же ты хочешь?
Он отнял руки от лица, но не пожелал встретить ее взгляд. — У костра, среди товарищей, с которыми сражался — за которых сражался! — ну, кажется, ты можешь говорить обо всем. Но это не так.
Ренарр налила вина себе, опустила крышку и уселась на сундук. — Даже слова не свободны.
— Знаю. Я заплачу тебе за… время. Приемлемо?
Она обдумала предложение. — Я тебе не мать, — сказала она. — Не жена. Говоря о бегстве от мира, я имела в виду и себя тоже. Но, подозреваю, эта сторона сделки редко приходит вам на ум. Да? Вы платите за свою нужду, не за нужды шлюх. — Она махнула рукой, когда он начал вставать. — Не надо уходить. За деньги ты сможешь купить почти что угодно. Вот я о чем говорила. Но предупреждаю: у меня нет особой мудрости, нет ценного совета. Я не смогу осветить твой путь, солдат.
— Так что ты можешь?
— Могу выслушать. За деньги. Говорю же, плати и ублажай нужду.
Он метнул ей взгляд, и она увидела в нем юнца, до ужаса несвободного в теле мужчины, в солдатских доспехах. — Ты что, холодная?
— Да, — ответила она. — Полагаю, я такая.
— Может, этого мне и надо, — бросил он, глядя в пол шатра, беспокойно комкая руки. — Сурового осуждения. Праведной кары.
Она отхлебнула вина. Уже не в первый раз за сегодня. — Возвышенные слова. Для солдата.
— Было три мальчишки на стоянке. Юные, едва мне по пояс. Нас было три взвода. Четвертый, Седьмой, Второй. Ну, когда мы закончили с матерью, кое-кто из мужиков… занялись и мальчишками. Эти мальцы… не я резал им глотки, когда всё кончилось, но я хотел. Это было милосердием после всего. — Теперь он дрожал, всем телом, заставляя трястись койку. Слова полились ручьем и видно было по глазам: пути назад нет. — Я не трогал их, тех мальцов. Я никогда не стал бы так… Но… Но теперь они всегда со мной. Один взгляд на лица, когда мы… когда мы делали это с матерью… А потом шок, когда мы схватили их тоже. Тупые лица, как куклы…
Он зарыдал.
Ренарр сидела на сундуке сконфуженная. Солдат желает утешений? Или действительно ищет кары? Ясно, они свершили преступления. Урусандер их повесил бы. Да, вполне возможно, все три взвода болтались бы на веревках. Приемный ее отец знаменит праведным гневом. — Ты доложил капитану? — поинтересовалась она.
Прямой равнодушный тон вопроса разом избавил мужчину от печали. Она словно ударила его по лицу. Утирая слезы, он выпрямился и засверкал глазами: — Это шутка? Сука и послала нас на стоянку! Она могла слышать вопли с соседней поляны, на которой прохлаждалась! О, знаешь, что она делала, когда мы мучили ту семью?
— Не надо, — бросила Ренарр, не давая солдату выложить всё. Она уже догадывалась, как зовут ту женщину-капитана. — И, — продолжила она, — Хунн Раал, строго говоря, не был следующим в инстанции? Верно? Да, он тоже капитан, выше их лишь сам Урусандер.
Мужчина резко вскочил и начал шагать по шатру. — Ты не можешь знать, — сказал он. — Прячешься здесь. Откуда тебе?
Ощутив холодок, она постаралась успокоить руку с кубком и выпила еще. — Ты знаешь, кто я такая. Искал меня, думая… о чем? Что я донесу Урусандеру? Вбил себе в голову — почему, не имею понятия — что мы еще близки. Как ты пришел к такому выводу? О, он послал ее в лагерь к шлюхам потому, что ей было скучно, милой девочке. Не так ли поступают все отцы?
Он прекратил ходить и сел, отворачиваясь. — Тогда сверши суд сама, Ренарр. Своей рукой! Сердце жаждет прекратить бешеный ритм! Ребра сомкнулись вокруг — я едва дышу. Клянусь, те изнасилованные дети — они нашли меня! Преследуют дни и ночи. Не на это я подписывался, поняла? Не так клялся служить государству!
— Похоже, самой суровой карой для тебя, солдат, будет оставаться в живых. Под гнетом вины до конца лет. Бежишь от душ затраханных мальчишек, да? Хотя даже не полакомился? Ах, как печально.
Он сверкнул глазами, лицо омрачалось. — Я не плачу за презрение.
— О, извини. Я пыталась выражаться ясно. Как ясно то, что ты насиловал мать. Дух ее бродит где-то еще. Но бедные мальчишки, на которых ты смотрел! Словно оводы, ползут под кожей, прогрызают путь к сердцу. Да, они тоже следили за тобой, хотя бы в начале, когда ты трахал скулящую мамашу.
Он вскочил, хватаясь за пояс. — За такое не заплачу ничего.
— А я, — взвилась она, — не стану тропой труса. Ты знаешь дорогу в крепость, солдат. Уверена, Урусандер как раз там. И да, он примет любого солдата своего легиона.
— Мои соратники…
— О да, они. Что ж, они узнают, когда будут обвинены. Вижу, почему ты решил, что идти ко мне будет лучше. В таком случае будете обвинены вы все, и получите одно наказание. Ты встанешь с братьями и сестрами, и никто не усомнится в твоей верности. — Ренарр допила вино.
— Это не трусость, — сказал молодой солдат.
— Нет? Вся твоя история — один акт трусости, с того момента как вы въехали в лес, охотясь на отрицателей. Резня женщин и детей? Поджоги домов? Целые роты, такие смелые, ведь вы превосходите числом любого противника, мечами рубите хлипкие копья и прочие палки. Ваши доспехи против шкур. Ваши железные шлемы против черепов, таких хрупких.
Он вытащил тонкий нож.
Она встретила его взор без страха, понимая, что принесла ей ночь. — Да будет так, — молвила она спокойно. — Отдай же мне мгновение смелости.
Диким замахом — глаза вдруг сверкнули торжеством — солдат перерезал себе глотку. Кровь хлынула, брызжа из яремной вены.
Он повалился, она отпрыгнула.
«Сделал из шатра шлюхи храм, из меня жрицу. Или, по меньшей мере, кого-то, кто предстанет перед богом за него — как и ожидается от жриц. Исповедал грехи…» Но тело на полу у кровати, такое неподвижное, хотя мигом ранее бурлило жизнью — она не могла отвести глаз от него…
«Разные пути ухода. Самый худший — и самый конечный. Видите, ублюдок ушел, но оставил тело позади. Почему эта мысль заставляет смеяться? Гости оставляют неразбериху, верно? А хозяйке приходится убирать за ними.
Я не жрица. Здесь не храм. Но исповеди льются ночь за ночью — хотя не такие жуткие. Это назревало. Нужно было предвидеть. Дураки с кровью на руках и чувством вины в душах. Верховная жрица Высокого Дома Света ими не интересуется, увы. А матери слишком далеко.
Теперь вижу, это вопрос веры. Веры и многих вер, подлинных и других, выдуманных».
Она вспомнила последствия битвы с Хранителями, все те стоны умирающих солдат, и как шлюхи и воры рыскали между ними. Очень многие звали матерей детскими голосами. Бог или богиня были слишком далеки, не сопровождали их в смертном путешествии. Они оказались оставлены и отпали от веры. Что же осталось, если не чистейшая и сладчайшая из вер? «Мама! Прошу! Помоги! Поддержи!»
Ренарр видела всё это, была там, среди трупов и смрада. Но не могла вспомнить свою мать. Слишком смутная, слишком бесформенная, призрачная фигура, чем не богиня?
«Значит, и эта вера ложна. Не мне взывать к ней, ни сейчас ни позже. И даже в самом конце, думаю».
Но те солдаты были вдалеке от матерей, да и жены или мужья были у немногих. Их подвела верховная жрица и до странности зловещий храм, ею воздвигаемый, и ее бог, столь светлый, что ослепляет любого. Подвела и вера, будто мать всегда рядом, лишь заплачь и побеги, руки широко раскрыты, чтобы обнять заблудшего ребенка. Вера подводит и подводит. Что же остается?
«Шлюха, разумеется. Смущенный и смущающий идол. Жрица и мать, любовница и богиня, вера сведена к самой низкой из нужд, самой адской из сил, самой простой игре в войну. Удивляться ли, как мало можно купить за деньги?»
Ренарр отыскала самый теплый плащ и вышла из шатра. Покинула лагерь шлюх, прилепившийся к внешним рвам Легиона, обходя их. Впереди тусклые, едва заметные огни Нерет Сорра, а дальше высокий холм крепости Урусандера.
Мужчины обыкновенно имели привычку изливаться в нее. Этот же хотел, чтобы она излилась на него, стала рукой правосудия. Когда она отказала, он забрал свою жизнь. Ренарр вспоминала торжество в глазах, тот последний миг, нож, опустившийся словно дар. Было что-то в юных глазах, что ее восхитило.
«Но что же я увидела, интересно? Какая широкая улица перед ним открылась? Внезапный проход, путь бегства от мучений? Или это был лишь последний акт капризного ребенка, желающего наказать женщину пред ним… просто передать вину, как делают трусы.
Что ж, он не смог. Бедный, заблудший дурак».
А есть какая-то ирония, решила она, в том, чтобы пойти к Нерет Сорру и дальше, в нависшую над городком злосчастную крепость.
«Дорогой отец. Я несу весть о тайных храмах, где твои солдаты исповедуют преступления. Я стою перед тобой, многажды использованная жрица, и доношу жалобный плач солдата, мольбу о прощении… гмм, сотни солдат и сотни жалобных плачей. Видишь ли, они потеряли веру. Во всё, кроме одалживания моего тела. Какое облегчение понимать, что хотя бы один сорт веры остался надежным — в деньги.
Вот так сила сделки побеждает прочие силы. Вели верховной жрице брать плату за внимание. Приглашать на исповедь среди груд монет, чтобы верующие убедились, как ныне ведутся дела. Они достаточно быстро ухватятся за идею и все храмы покроются позолотой.
Но вели ей ничего не делать с исповедями. Пусть бормочет слова прощения, если угодно, но никаких расследований, суровых судов и подобающих кар. Мертвые грешники не так щедры, они не придут покупать время и ослабление вины. Научись у шлюхи, милая Синтара: мы одалживаем, не продаем навсегда».
Она шла по городку. Иней на мерзлой почве и грязи, стены строений. Над головой звезды на положенных местах, вечно молчаливые, вечно бдящие. Она научилась ценить их отстраненность. «Шлюха как богиня, богиня как шлюха. Ох, какой у вас запутанный культ. Да ладно. В конце концов, это работает — я видела по глазам того солдата».
* * *
У подножия крепостного холма была когда-то кузница, но владелец умер. Дом, навесы и постройки снесли ради нового Храма Света. Хунн Раал веселился, думая о пропеченной земле под камнями фундамента, о горах пепла, углей и шлака, о рваных кусках металла и ставших стеклом каплях песка.
Мало кто понимает многосложные проявления святости, столь заполонившие мир. Мало у кого хватает мозгов. Сам Куральд Галайн рожден огнями, кузницами и горами дров, ожидающих череда поддержать чад и жар индустрии. Ямы в почве, рудные жилы, потоки пота и капающей крови, напряженные усилия столь многих мужчин и женщин — чтобы сделать жизнь лучше если не для себя, то для детей.
Подходящая идея — строить храм на столь священной земле. Хотя вряд ли Синтара поймет. Она намерена, понимал он теперь, сузить круг священного, отделяя его от угроз дикой, хаотической профанности. Едва эти угрозы будут уничтожены — или, скорее, выхолощены — останется лишь святое, и она будет держать в руках ВСЁ.
Религия, определил Хунн Раал, есть брак между святостью и низменной хваткой, самолюбивой и намеренно стремящейся истребить природное поклонение — то, что творится за стенами храмов, без правил и заповедей. За пределами, что важнее, авторитета самозваного жречества, жадно тянущего руки к рулю. Так уж выходит, что оно и обогащается по ходу дела.
Да, он понял верховную жрицу Синтару. Было нетрудно. Он даже понял отрицателей и представляемую ими угрозу открытой веры — то, как они делают святым всё в жизни, от постановки палаток до песен и танцев под светом полной луны. Даже святилища трясов видели в лесных дикарях опасность для монахов, монахинь и желаемых им привилегий. Если подумать, это смехотворно: дикари лесов были на самом деле паствой трясов, благими их детьми.
«О, точно. Благие дети. Настоящие дети, которых можно красть. Наплевав на матерей и отцов. Только детей, пожалуйста, в наши благословенные ряды».
Он глотнул вина, пропустил сквозь щели меж зубов и вернул на язык, прежде чем проглотить. Итак. Он понял Синтару и ее благочестивый Дом Света. Раскусил отрицателей и трясов.
«Но не Мать Тьму. Не эту пустую темноту в неосвещенном храме, невидимый алтарь и незаметный трон. Не эти хвалы отсутствию. Дорогая Эмрал Ланир, сочувствую. Правда. Твоя задача совершенно невозможна, не так ли, а богиня молчит. В наводящей отчаяние тишине я и сам мог бы решиться заманивать в постель как можно больше любовников. Заполняя пустые места внутри и снаружи.
Да, старый друг Урусандер, можешь ее брать. Если найдешь.
Впрочем, уверен, Синтара позаботится и прольет на сцену свет. Хотя бы на брачное ложе. Махнет рукой и сочтет это благословением. Как будто вы двое детишек, способных лишь беспомощно спотыкаться во тьме.
Поженим же их. Урусандер сунет своего буйного яркого петушка в ее темную расщелину. Если подумать, такой союз свят изначала. Мужской яростный свет, чистейшая тьма женщины. Мы, мужчины, млеем по пещерам и подобным уютным уголкам. По чреву, из коего нас так немилосердно выкинули. Чтобы мы проводили жизнь в попытках влезть обратно — но в поисках чего? Святилища или забвения?»
Глянув вниз, он оттолкнул голову девицы от чресл. — Ох, ну довольно. Я слишком пьян этой ночью.
Она поглядела на него — короче, чем мгновение ока — и откатилась набок.
— Развлеки себя сама, — велел Хунн Раал.
«Теперь, дорогая Синтара, обсудим вопрос убийства? Не раскрасить ли твой храм ярко-красным? Или выждем пару поколений? Но хотя бы велим строителям создать глубокие желоба, чтобы отводить неиссякаемый поток.
А вы осуждаете меня за вечную жажду. Стража пограничья, Хранители, отрицатели. Хасты. Я поистине пропитан кровью. Увы, это было необходимо. Трясов оставим на закуску. Сначала нужно усмирить знать. Аномандер и братцы стоят на коленях. Драконус пакует вещички… хотя, между нами, Синтара, признаюсь в некоем почитании консорта. Вот мужчина, не боящийся тьмы! Такой бесстрашный, чтобы залезть во чрево и превратить его в дворец чистых наслаждений!
Удивляться ли, что знатные сородичи так ему завидуют, переходя к пенящейся ненависти. Да, мы обязательно воспользуемся этим, дайте лишь шанс. И все же… бедный Драконус. Ни один мужчина не заслужил твоей участи — быть дважды исторгнутым из чрева».
Лежа рядом, выгибая спину, девица пыхтела и страстно стонала. Однако экстаз казался фальшивым. «Подружка готова была стать отличной жрицей, полагаю. Тем хуже.
О, Синтара, мы ведь толковали об убийстве? О путях к мрачным вратам и от них. Вот мое обещание: когда мы выполним задачу, когда лорд Урусандер встанет с Матерью Тьмой под брачной сенью… не жди третьего трона, Синтара — для себя и своей церкви. Сумев вычистить подлых отрицателей и трясов — сжечь их дотла — думаешь, не сумеем мы покончить с тобой?
Огонь есть дар света, не так ли?»
Он исследовал новое колдовство с куда большим тщанием, чем показывал Синтаре. И сумел понять, что ублажающая себя рядом с ним женщина — лишь шелуха.
«Воображаю, как ты насмехалась над моим видимым бессилием. Но не начала ли ты удивляться?
Я могу быть негодяем. Пьяницей. Мужчиной, стоящим посреди кровавой реки. Но я не буду трахать труп, женщина. Забавляйся где-нибудь в другом месте.
При следующей встрече за вином и деликатесами, поговорим о… о… не знаю… может, насчет вот этого? Отличная тема. Поговорим об осквернении. Уверен, тут тебе будет что сказать, жрица.
Не расскажешь ли об искусно сделанных стоках под полами своего храма?
А я, возможно, поведаю о волшебстве превыше воображения богов и богинь, превыше досягаемости храмов и церквей, жречеств со строгими правилами и жаждой резни богохульников.
Магия несвязанная. Природное поклонение, если угодно.
Чему, спросишь?
Как? Тому же, чему молишься ты, жрица. Силе.
Эта сила… я позволю тебе принять ее из моих рук».
Он выпил еще вина, смакуя на привычный манер, а рядом — заставляя скрипеть постель — девица продолжала и продолжала…
* * *
Шаренас вошла в таверну. Почти сразу выделила фигуру в углу, под прикрытием сумрака. Пересекла разгоряченный зал, огибая занятые поселянами столы; ее сопровождали кислые и уклончивые взгляды. Впрочем, даже чужие лица доставили ей своего рода утешение — слишком долго ездила в одиночку, ночуя в местах диких и заброшенных, а когда удавалось заночевать под крышей, ощущала тягостное недоверие, беспокойство хозяев.
Истина (которую в лучшие времена ей, по счастью, удавалось игнорировать) в том, что меч рубит в любом направлении. Стойкая оборона и подлое нападение — все зависит от позиции, выбранной стороны. Спасенные в мгновение ока могут стать жертвами.
Шаренас не нравилась идея, что она сама так же опасна и непредсказуема, что оружие на поясе всегда готово покинуть ножны. Однако мир предъявляет требования, и она должна отвечать.
Сидящая за столиком Серап смотрела на нее холодно и пристально. Шаренас села напротив, спиной к залу. — Капитан, сожалею о ваших утратах.
— Мы все там были, — отозвалась Серап. — Помните? Ездили на встречу с Калатом Хастейном. Вы выбрали место рядом с Кагемендрой. Рады были пофлиртовать с мужчиной, обещанным другой.
Шаренас кивнула. — А вы с сестрами хихикали и шептались, столь гордые новыми чинами. Помнится, вы стали тогда лейтенантами. Не изведавшие крови, под крылышком Хунна Раала.
Серап опустила голову и поглядела исподлобья, мечтательно вздохнув. — Тогда мы были моложе. Мир казался свежим. Живым и полным возможностей.
— О, а он был вполне счастлив вести нас, верно? — Шаренас вздрогнула, потому что кто-то подошел близко — мальчишка, по видимому, сын содержателя, поставил перед ней кружку эля. — Вы так и смотрите на него с восторгом, Серап? Кузен Хунн Раал. Убийца, отравитель. Собрал все мыслимые измены в единый узел. Не так ли?
Серап качнула головой, пожала плечами. — Он может казаться неуклюжим, Шаренас. Но он не такой. Каждое преступление совершал, удостоверившись, что Урусандер останется незапятнанным. Мой кузен не таится, правильно? Решился нести груз вины, зная, что сумеет выдержать ужасный вес. Это же семейная черта.
— Гмм. Я уже гадала. Насчет видимой неуклюжести. Легко списать это на свойственную пьянице беззаботность, слабоволие, тянущее вниз и вниз. И все же, Серап — резня на свадьбе?!
Серап махнула рукой, но затем нахмурилась: — Не о Хастах? Вы меня удивили. Или нет, ваша благородная кровь должна завывать сильней всего, когда приносят в жертву жизни родственников. Обычные солдатики, даже с одержимым демонами оружием, вами не замечаемы… ну, может быть, бросите пару слов, обличая гнусное деяние.
Шаренас позволила себе лениво улыбнуться. — Всегда считала вас самой умной. Значит, дела таковы? Вы за Хунна Раала.
— Кровная связь, Шаренас. Но вы должны понимать… Во многих смыслах я еще невинна. Буду заботиться о солдатах. Готова отдать за них жизнь.
— Смелые слова, — кивнула в ответ Шаренас. — Но мне интересно… Вы верите, что Хунн Раал сделает так же?
Нечто мелькнуло в глазах Серап. Она отвернулась. — Вы доложились командующему?
— Я говорила с Урусандером, да.
— Он остался… незаинтересованным?
Любопытный вопрос. Шаренас взяла кружку, хлебнула жидкого эля и поморщилась. — Вы не за этим сюда пришли, верно?
— Проблемы снабжения. Каждому приходится терпеть.
— Как вы отреагируете, интересно мне, если я скажу: Вета Урусандер намерен арестовать Хунна Раала и многих других офицеров Легиона? Что я привезла ему доказательства многих преступлений — таких, за которые ответом станет лишь виселица.
Серап улыбнулась.
Удобнее устроившись в кресле, Шаренас кивнула ей. — За таким мужем мы некогда шли без вопросов. Этот муж готов был отдать за нас жизнь. Но врагами тогда были чужаки. Да, вы сами сказали, Серап: мы были молоды, и было это давно.
— Лучше выбирайте место, Шаренас, с особой осторожностью. Он уже не тот, что был. Во многих смыслах Оссерк подошел бы лучше.
— Значит, он не вернулся.
— Да. И никаких вестей.
Шаренас отвела глаза. — Мне советовали не сталкиваться с Хунном Раалом. Пока.
— Мудрый совет.
— Сначала нужно всё очистить.
Брови Серап взлетели: — О, и как вы это сделаете?
Шаренас вскочила одним гибким движением, клинок с шелестом покинул ножны и мелькнул над столом, отсекая Серап шею. Острое лезвие прошло насквозь, отделив женскую голову от плеч. Голова гулко запрыгала по столешнице, а кровь хлынула из обрубка шеи, будто из дворцового фонтана. Однако пульсирующий поток быстро иссяк.
Шаренас обошла стол, забрала из угла плащ Серап. Заботливо вытерла меч. В таверне за спиной стояла абсолютная тишина.
— Вот так, — ответила она спокойно. Поглядела на голову на столе, отметив удивленное выражение — впрочем, быстро тускнеющее, ведь жизнь покинула глаза и лицевые нервы сдавались, позволяя коже обвиснуть. Это было, подумалось ей, вполне невинное лицо.
Шаренас вложила меч в ножны, допила кружку и оставила около головы. Потом шлепнула на стол монету, развернулась и вышагала из таверны.
Это было лишь началом. Ее ждала долгая хлопотливая ночь.
Оказавшись снаружи, вздрогнув от ледяного воздуха ночи, они пошла в лагерь Легиона.
* * *
— Дерьмо. — Хунн Раал сел в постели. Вино тяжело плеснуло кислотой в желудке, но овладевшая их тошнота не имела с пьянкой ничего общего.
Безымянная девица пошевелилась рядом, сказав смазанным голосом: — Что такое?
Он извернулся, вытянул руку и схватил юную шею. Она казалась такой хрупкой в его руке. — Гляди на меня, верховная жрица. Ты там? — Тут он хмыкнул. — Да, вижу. Пролита кровь. Кровь моей семьи. Кто-то убил Серап в городе.
Почти детское лицо, круглое и мягкое, потемнело в хватке Раала. Голос стал хриплым. — Так буди стражу.
Лицо Хунна Раала исказилось отвращением. Он оттолкнул женщину так сильно, что она упала за край кровати. Торопливо оделся, пристегнул перевязь. И замер, чуть покачнувшись. — Нет, хватит.
Пульсация колдовской силы прошла по телу, вдруг протрезвив его.
Девица встала по ту сторону кровати, призрачно белея голым телом. — Как ты смог?
Он с рычанием обернулся. — Вон! — Новая волна силы вошла в тело перед ним, схватила тайный осколок Синтары и вырвала. Швырнула прочь, будто рваную тряпку. Девица рухнула на пол.
«О, новый слушок насчет Хунна Раала. Он убивает тех, кого оттрахал. Душит, судя по следам на девичьей шейке. Что ж, поношу еще один грязный плащ. От такой тяжести любой сопьется».
Он подхватил меховой плащ и вышел из спальни.
Двое стражников стояли в дальнем конце. Хунн Раал прошел к ним. — Пальт, поднимай взвод, чтобы охранять покои лорда Урусандера. Если он будет шуметь, доложи, что у нас ассасин в городе, и я должен начать охоту. Мирил, ты со мной.
Пальт убежал к казармам. Мирил пошла за Раалом к главной лестнице. — В моей спальне мертвая женщина, — сказал он. — Не слушай молвы, что поднимется. Верховная жрица Света все сильнее жаждет трупов — и ты не сможешь легко угадать, кто мертв, а кто не совсем, когда она их оставляет. Смотри в глаза, Мирил — они не подходят к лицам.
Солдат сделала торопливый жест защиты от зла.
— Просто избавься от тела, — велел Хунн Раал. — Думаю, семьи нет. Закопайте ее в отходах подле кухонного мусоропровода.
— А если она, гм… снова оживет, сир?
Он хмыкнул: — Сомневаюсь. Меня не обманешь, пойми. Но всё же… отрубите ей ноги. И руки.
— Сир, я посоветовала бы свинарник, а не кухню.
Он оглянулся на нее от подножия лестницы. — Ты любишь ветчину, Мирил? Следующий кусок покажется сладким? Нет, мне не нравится. Может, лучше неглубокая могила. Отбери самых надежных.
— Конечно, сир.
— И пусть солдаты знают: нельзя доверять никому из подопечных верховной жрицы.
— Само собой, сир.
Они были уже на нижнем этаже, у главных дверей. — Хорошо, — бросил Хунн Раал. — Иди же.
— Слушаюсь, сир.
Он направился к казармам. По расписанию, там квартировали Золотые капитана Беханна, все пять взводов. Двое стражников стояли у входа, они вытянулись при появлении Хунна Раала, изображая почтение и внимание.
— Буди лейтенанта, — велел Раал одному, потом поманил второго ближе. — Седлай коня, солдат, и вези приказ в лагерь Легиона. Мы ловим ассасина — кто-то проник в город и убил мою кузину Серап. Мне нужно, чтобы две роты вошли в Нерет Сорр и начали искать тело. Оттуда мы сможем взять след. Хотя, — добавил он, — сомневаюсь, что это понадобится. — Хунн Раал увидел удивление на лице солдата и пояснил: — Вряд ли она была единственной целью этой ночью.
Он упер руки в бока и обернулся к воротам. — Гражданские войны грязны, но нужно стойко держаться своих целей.
Вслед за лейтенантом — молодым мужчиной, которого Раал не знал — Золотые выбежали из казарм, еще застегивая пряжки, многие бранились, ощутив сильный холод.
— Лейтенант, — сказал Хунн Раал, — разделите солдат, и поскорее. Один взвод остается охранять здесь. Остальные идем в Нерет Сорр. — Он жестом приказал лейтенанту следовать и торопливо двинулся к воротам, к дороге в городок.
* * *
Ренарр едва успела ступить в густо затененную нишу у ворот, когда створки широко распахнулись и всадник выскочил, сразу переводя лошадь в порывистый галоп. Почти сразу за ним последовала рота солдат под руководством Хунна Раала, двигаясь быстрым шагом. Выждав, когда мимо пройдет последний вояка, она продолжила путь. Стража трудилась над скрипучими воротами, один из солдат выругался, заметив ее, явно испуганный внезапным появлением. Она вышла к ним.
— Кто тут, а? — спросил второй стражник, выставляя руку.
— Ренарр. Вызвана отцом.
В свете поднесенных фонарей она видела на лицах и узнавание, и недоверие. Они-то должны были знать, посылал ли Урусандер гонца в Нерет Сорр. Но тут первый хмыкнул и кивнул второму: — Капитан Шаренас недавно выходила.
Второй вопросительно поглядел на Ренарр. Она торжественно кивнула.
И ей позволили войти. — Нехорошая ночь, — сказал первый стражник. — Слышно, в городке внизу убивают. Чернокожие ассасины, агенты лорда Аномандера. Офицеров Легиона колют в спину. Вот до чего дошло.
— Лучше оставайся в крепости на всю ночь, — предложил второй солдат.
Она пошла дальше.
Окна башни, ставшей личными покоями Урусандера, светились. Ей показалось, что темный силуэт мелькнул в одном из окон, но чей — непонятно. Дворик покрылся инеем, ноги скользили. Она взглянула в сторону взвода, охранявшего вход в казармы, и заметила ответные взгляды.
Возможно, некоторые побывали в ее постели, но на таком расстоянии, при неверном свете, угадать было невозможно.
«Отец, надо бы тебе сказать. Я интимно познала твой легион, его солдат, мириады их лиц и личных нужд. Знаю их лучше, чем ты. Некоторые вещи сливаются, видишь ли. Жар секса и горячка боя. Смерть соединена с любовью, вроде бы любовью, если великодушно оценивать наши движения под мехами.
Палатки и храмы, койки и алтари, приношения и ритуалы. Все формы исповедей. Слабости и желания. Обманы и хрупкая отвага чести. Все побуждения, отец, текут одновременно, текут в одни места. Я могла бы составить для тебя список трусов и тех, что будут стойкими. Могла бы рассказать о совести и горе, и прежде всего о нуждах солдата.
Увы, их не ублажит ни один смертный, хотя ты, отец, стараешься. А вот остальные даже не дерзают.
Назвать ли ее, эту нужду? Осмелимся ли мы на путь внутрь, чтобы встретить печальное дитя?
Храм и палатка, мы ставим их, чтобы скрыть одержимости души. Между любовником и жрецом, думаю, лишь первый близок к дрожащему, широко раскрывшему глаза ребенку. Жрец же… да, жрец убил внутреннее дитя давно, и теперь лишь изображает восторг, ведет танец радости онемелыми, полными хитрых замыслов ногами.
Подумай, отец. Ни одна шлюха не опоганит ребенка. Я знаю — я наблюдала за ними, суровыми женщинами и мужиками в грязной одежде. Многие стали злобными сучками, ублюдками, это верно. Отвердели и не слышат боли. Однако и они узнают невинность, ее встретив.
Но жрецы? Большинство в порядке, я уверена. Честные, почтительные, достойные доверия. А как насчет других, надевших мантии и рясы с нечистыми намерениями? Что видят они — те, что жаждут испортить детей?
Лучше спроси верховную жрицу, отец. Ибо у меня нет ответов. Лишь знаю, знаю с уверенностью: внутри каждого извращенца лежит труп ребенка. Жаждущий компании».
Она была уже в доме, на лестнице. Поднявшись на нужный этаж, повернула к покоям Урусандера.
Солдаты стояли на страже. Ее окинули подозрительными взглядами.
— Отец проснулся, — сказала она. — Капитан Шаренас вызвала меня к нему.
Солдаты посторонились. Один сказал ей, проходящей мимо: — Целую ночь пропустила.
Тихие смешки угасли, когда она закрыла дверь и прошла в комнаты.
Стол, чуть не падающий под весом свитков и странных ящичков из раковин, в коих Форулканы хранили свои священные писания. За этим нелепым монументом ее приемный отец, лицо усталое. Он чуть не вскочил при ее появлении. Он казался загнанным в угол.
Она знала такое выражение лица: видела его в своей палатке. Вот только что, этой ночью.
Ренарр расстегнула плащ, бережно сложила его на угловом стуле. И прошла к столу. — Последнее найденное вино. — сказала она, беря графин и нюхая, — было кислым. — Налила себе. — Отец, у меня много есть что сказать.
Он не желал встречаться с ней взглядом, уставившись в свиток. — Слишком поздно для беседы.
— Если ты о ночном времени, то да.
— Я не о ночном времени.
— О, этот крепостной вал, — вздохнула она. — Знаю, почему ты его насыпал. Ты любил мою мать, а что сделала я? Пошла в лагеря, в таверны, чтобы учиться иной профессии. Я наказывала тебя? Скорее скучала. Или была в возрасте, когда мятеж кажется отличной идеей, полной… идеалов. Сколь многие в моем возрасте ярко пылают, смутно и с отчаянием осознавая, что это пройдет и погаснет. Наш огонь. Наша прыть. Вера в то, что мы так важны.
Он наконец поглядел на нее через заваленный стол.
— Оссерк, — продолжала Ренарр, — сияет не здесь. Где-то. Я так далеко не зашла.
— Тогда, Ренарр, твой… мятеж… окончен?
Что это в его глазах, надежда? Она не была уверена. — Отец, не могу объяснить четко. Но знаю, что выбор дал мне не только использованное тело. Мать была офицером в твоей роте. Я ее дочь, выращенная вдалеке от ее любимого легиона. Итак, я ничего о нем не знаю, не знаю солдатских путей, путей матери. — Она хлебнула вина. — Что она сделала со мной, ты сделал с Оссерком… да, все твои дети наконец стали понимать твои резоны…
Ренарр не ожидала, что ее слова заставят заблестеть мужские глаза. Откровенные, мучительные переживания на лице Урусандера ее потрясли.
Ренарр отвела глаза и поставила кубок. — Один юный легионер пришел ко мне ночью. Пришел не за дешевой любовью, но чтобы исповедать грехи. Резня невиновных. Ужасные изнасилования. Мать и юные дети. Он назвал роту и взводы. А потом встал передо мной и перерезал себе горло.
Урусандер встал из-за стола, выйдя к ней. Сделал движение, будто хотел потянуться и заключить ее в объятия, но что-то помешало.
— Отец, — произнесла она, — твои дети встревожены.
— Я все исправлю, Ренарр. Обещаю. Я все исправлю!
Она не желала открывать перед ним сердце, чтобы не ощутить укол жалости. Хотя подобные чувства давно утонули в глубинах души. Ренарр не ожидала, что они могут вернуться. — Твоей верховной жрице, отец, нужно уразуметь: ее храм и ее вера должны стать чем-то бóльшим. Говори с ней, отец. Говори о надежде. Ей не просто должны все служить, она должна и что-то отдавать взамен.
Ренарр отступила и подобрала кубок. Осушила, пошла забирать плащ. — Моя кровать — не место для исповеди, особенно кровавой. Что до прощения… — она обернулась, послав ему слабую улыбку, — да, это подождет. Мне есть еще чему учиться, отец.
Тот казался истерзанным но, когда медленно распрямил спину, он встретил ее взор и кивнул. — Я буду ждать, Ренарр.
Она ощутила обещание, словно удар в грудь, и торопливо отошла к стене, путаясь в застежках плаща.
Урусандер сказал в спину: — Пойди в свою комнату, Ренарр. Хотя бы на эту ночь. В городе происходят страшные события.
Она заколебалась, но кивнула. — Одна ночь, да. Хорошо.
— И, Ренарр… поутру я желаю услышать от тебя все подробности сказанного тем молодым солдатом.
— Разумеется. — Он не услышит. Она уйдет до рассвета.
«Спальни девочек и мальчиков. Все пути к палаткам и храмам. Кто мог вообразить такое расстояние, и что можно пройти его так быстро, за пару лет?»
* * *
Силанн брел по лагерю, сгорбившись от холода. Новый обычай женушки — посылать его куда захочется, доставлять письма и по иным мелким, унизительным поручениям — уже не так тяготил мужа. Он понимал, что это своего рода наказание, но уже почти радовался избавлению от ее общества. Лучше ледяной ветер, чем презрение в глазах, чем мириады отточенных способов явить ему пренебрежение.
Командование требует таланта, и он не так глуп, чтобы верить, будто наделен им в изобилии. Он делал ошибки, но пока что без громких и явных последствий. Это удача. Силанн ощущал, как возрождаются возможности, как открывается путь вперед. В следующий раз он сделает лучше. Покажет Эстеле, что она вышла замуж за достойного.
Впрочем, злобная баба выкопала глубокие рвы, вытащить ее оттуда будет нелегкой задачей. Но он заставит увидеть себя в новом свете, любым способом.
Да, тот мальчишка, то бегство. И Грип Галас. Но тогда было давление, напор неотложных решений, тут любой зашатался бы. Пролить кровь и тут же все скрыть. Мгновения паники овладевают любым офицером.
Что ж, это давно позади. Она ворчит слишком долго. Никто не заслужил такого презрительного обращения, такого расплющивания после многих лет брака. «Скучного брака. Ни одного кризиса. И сын — верно, отвергнувший путь солдата, но мы же простим его, примем, что это душа слабая, мягкая, слишком нежная для обыденных профессий, мы ведь отлично знаем грубость армейской культуры. Ее жестокость.
Нет, все к лучшему, Эстела, и твое презрение — ко мне, к сыну, ко многим другим — оно не умягчает твою жизнь. Нужно увидеть, милая…
Что, проявляя нежность, ты не признаешься в слабости. А если и так, всем нужно ощущать слабость по отношению к кому-то.
Ты пытаешься быть сильной везде, в любой компании. И становишься нетерпимой. Жестокой».
Да, он больше не будет таскать ничтожные письма. Встанет с ней лицом к лицу, сегодня же ночью. Ведь есть разные виды силы. Он покажет ей свою, называемую любовью.
Силанн вздрогнул, заметив кого-то рядом. Косой взгляд показал фигуру в плаще, плод капюшоном, непонятную. — Чего тебе нужно, солдат?
— Ах, простите меня, Силанн. Это капитан Шаренас, я сражаюсь с холодом как могу.
Голос он узнал, хотя она не отбросила капюшон. — Добро пожаловать назад, Шаренас. Только что вернулись?
— Да. Я ведь иду поговорить с вашей женой.
«Ах так. Ну, полагаю, нам с Эстелой придется найти другую ночь. Завтрашнюю, чтобы все исправить, придти к общему благу». — Она не спит, — сказал Силанн. — Я тоже шел к ней.
— Я так и поняла.
Лагерь был сравнительно тихим, а холод кусал все сильнее. Оставшиеся немногочисленные костры создали островки оранжевого, желтого и красного света. Однако почти все палатки были туго застегнуты, солдаты спали под одеялами, а наиболее счастливые под мехами.
— Доложились лорду Урусандеру? — спросил Силанн.
— Да, — ответила она. — Доклад получился… насыщенным. Округа бурлит, Силанн. Многие умерли, но немногие заслужили свершившееся над ними насилие.
— Так всегда в гражданских войнах.
— Хуже всего, что жертвы ничего не слышали о гражданских войнах, и они же пали первыми. Знание и намерение, Силанн. В данных обстоятельствах можно назвать их преступными.
Силанна слегка затрясло. — А вы… вы уточняли подробности?
— Насколько смогла. Было трудно, и не каждый готов был разговаривать. — Она замолчала, свернув на широкий проезд неподалеку от когорты Эстелы, потом произнесла: — Но мне повезло. Нашла кое-кого разговорчивого.
— Неужели?
— Да. Например, Грипа Галаса. И, конечно, юного Орфанталя.
Шаги Силанна замедлились, он повернул голову к собеседнице. — Говорят, это старик, склонный к низкой клевете и бессмысленной вражде.
— Галас? Вряд ли.
— Чего же вы желаете от моей жены?
— Хочу сделать необходимое, Силанн. Побеседовать, вот как с вами сейчас.
Когда он остановился, Шаренас обернулась, чтобы видеть лицо. Капюшон еще скрывал ее, но мужчина различил блеск глаз. — Неприятный разговор, — начал он. — Не думаю, что жена будет рада вам, особенно сейчас, ночью.
— Да, подозреваю, вы правы. Момент… — Она пошарила, ища что-то под плащом. — У меня есть кое-что и для вас.
Он уловил блеск синего железа, ощутил резкий укол в подбородок… и показалось, что тело покинули все силы. Он заморгал, поняв, что лежит на земле и Шаренас стоит над ним.
Это было… необычно. Тревожно. Он ощутил давление эфеса под челюстью, и что-то выливалось изо рта, горячо и густо текло по щекам.
«Нет. Мне не нравится. Кончаюсь…» Он сомкнул глаза.
Шаренас высвободила кинжал. Ухватив Силанна за ворот, затащила между двух палаток. Потом вытерла лезвие и вложила в ножны.
До шатра Эстелы оставалось шагов двадцать. Разогнувшись, Шаренас пошла туда. Постучала по привязному колу, откинула полог и вошла.
На полу стояла жаровня, источая сухое тепло и слабо мерцая. Дальше Эстела лежала на постели, не сняв одежды. Она подняла голову, нахмурилась. Шаренас поспешила стащить капюшон, не давая времени заговорить; увидела, как на лице хозяйки написалось узнавание и еще какое-то сложное чувство.
— Шаренас! Вижу, вы еще волочите за спиной лиги пройденных дорог. И все же, — она села, — приветствую. Около жаровни стоит подогретое вино.
— Боюсь, ваш супруг задержится. — Шаренас сняла плащ. — Я столкнулась с ним, когда он шел в крепость.
— В крепость? Идиот. Я велела послать вестового, если не найдет одного из аколитов. Ничего не делает правильно.
Шаренас взяла оловянный кувшин и налила две чаши испускающего парок вина. В лицо пахнуло ароматом миндаля. Она оставила свою чашу на полу и принесла вторую Эстеле.
Капитан встала, чтобы ее принять. — Итак, что привело вас ко мне? Неужели нельзя было подождать до утра?
Шаренас улыбнулась: — Вы стали легендой, Эстела, ибо трудитесь ночами. И я припоминаю, как мы строились для боя ясным утром, вы же были сонной. Походили на старую ведьму, да уж.
Фыркнув, Эстела выпила.
В лагере раздались далекие звуки тревоги.
— Что такое? — вскрикнула Эстела, одновременно опуская чашу на край кровати и хватаясь за меч.
— Из-за меня, наверное, — отозвалась Шаренас, вытягивая клинок.
Эстела расслышала слабый шелест и резко обернулась.
Острие пересекло ей гортань. Шаренас поспешила отскочить, избегая фонтана крови из раны.
Эстела отшатнулась, руками хватаясь за горло, и неуклюже упала на постель, сломав ножку. Постель обрушилась, женщина скатилась и легла лицом вниз на пол. Ноги чуть подергались и застыли.
Шаренас быстро спрятала оружие, тихо ругаясь. Она предвкушала целую ночь, работы было много. Но теперь лагерь Легиона пробудился. Через несколько мгновений сюда ворвется один из лейтенантов Эстелы.
Но время еще есть — хотя бы добежать до стоянки лошадей. «Извини, Урусандер. Все сработало не совсем по плану. Теперь придется скакать прочь, а за голову назначат награду.
Не все аристократы отсиживаются в крепостях, ничего не делая. Я буду прежде всего защищать родную кровь, Урусандер. Уверена, ты поймешь. Гражданская война — грязное дело, верно? Хочешь, спроси Грипа Галаса».
Гнев так и пылал внутри, ярко и горячо. Порождал яростную, неукротимую жажду. Ей хотелось бродить в ночи, пробираясь по лагерю, от одного офицерского шатра к следующему. «Ради тебя, Вета Урусандер. И ради Куральд Галайна.
И еще одного. Но он скачет далеко, ища женщину, на которой должен жениться. Рада, Кагемендра, что ты не видишь меня этой ночью, не видишь оставленного кровавого следа. Увы, придется бежать, не доделав работу. Вот досада, друзья мои».
Кинжалом она рассекла стенку шатра и скользнула в темень.
* * *
Унижение родило своего рода голод. Мечты о мести и жестокой расправе. Капрал Перлин из Девятой роты Серебряных стояла у дверей таверны, опершись о косяк, и следила за Бортаном и Скрелем. Те стояли над безголовым трупом капитана Серап, лица трудно было прочитать при свете факелов.
Ни один не огорчился бы преждевременной кончине Серап. Она избила их собственноручно, заставив страдать от боли всю ночь, они стали бы первыми подозреваемыми.
Однако четверо братьев рассказали одно и то же, как и бармен и его бледный трясущийся сынок. Капитан Легиона, женщина в дорожной грязи, подсела к Серап, завязав спокойную беседу, но закончив ее резко — ударом меча. Голова Серап так и лежит на столе, и щеки и волосы, и густая лужа крови внизу.
Губы Серап разошлись, остановившись в миг удивления. Глаза были чуть прикрыты, но глядели на всех с леденящим равнодушием мертвеца. Недавно капрал Перлин стояла перед взводом, раздетая ради наказания. Обида еще бурлила в кишках, язвила горько и мрачно, порождая смутную злобу. И все же она не радовалась гибели капитана.
Хунн Раал показался и ушел. Капрал расслышала несколько слов, относящихся к рассказам свидетелей; потом капитан удалился, отменив свой же приказ обыскивать городок. Может, оттого взвод и ворчит. Бортан и Скрель встали рядом с четырьмя братьями, а те испуганно мялись позади стола. В воздухе повис тяжкий запах крови и, будто волки, солдаты готовы были показать зубы.
Унижение. Завсегдатаи таверны видели это, видели торжество Серап. Бортан и Скрель жадно желали смыть позор.
Перлин же устала. Им велели прибрать останки Серап. Однако, похоже, не только энергия умершей утекла куда-то далеко, капля за каплей. Даже ее солдаты стояли, словно не понимая, с чего начать.
«Но гневная стычка с местными вполне быстро их утешит». Она вздохнула и пошевелилась, входя в зал. — Скрель, найди мешок для головы. Бортан, возьми Феледа и оба на поиски носилок. — Она помедлила, оглядываясь на оставшихся троих солдат. — А вы стойте на посту снаружи, глаз не спускать с улицы.
Последний приказ приняли с недовольством. Снаружи было холодно. Перлин скривила гримасу и смотрела так, пока последний солдат не вышел. Потом оглянулась на хозяина, а тот вылез из кухни с мешком в руках, передав Скрелю.
Бортан, в последний раз злобно сверкнул глазами на братьев, вышел с Феледом.
Один из братьев выступил из-за стола, смотря на Перлин. Она подняла брови. Мужчина помешкал. — Она была к нам добра, сдарыня. Мы хотим нести носилки… и что угодно сделаем.
Перлин нахмурилась. Глянула на Скреля, что стоял у стола, не сводя глаз с мертвой головы. Все слыша, нет сомнения. Капрал шагнула к фермеру и понизила голос: — Признательна за твои чувства, но хочу, чтобы вы все убрались отсюда до возвращения Бортана. Наша кровь, понял? Кто-то убил офицера Легиона. Это теперь наше дело.
Мужчина глянул на братьев и снова на нее. — Чтобы выказать уважение, понимаете?
— Понимаю. Если дух ее еще здесь, она тоже оценила ваши чувства. Теперь по домам.
— Ну, это… надеюсь, вы поймаете убийцу.
— Обязательно.
Четверо двинулись к выходу. Перлин обернулась к сверкавшему глазами Скрелю.
— Да, — буркнула она, — было бы проще, а?
— Сир?
— Будь они таким дерьмом, как тебе хочется.
— Не только мне, сир. Вы созвали нас ночью на охоту.
— Да. Оказалось, мы искали не того врага. Признаю ошибку со смирением. И ты попробуй. Эй, что там в крови — монетка?
Он поглядел на стол. — Так точно.
— Вложи ей в рот и закрой губы, если сможешь. Серебро радует духов.
Скрель кивнул: — Так говорят.
Он подобрал монету и осмотрел. — Бармен сказал, это от Шаренас. Вроде как заплатила за выпивку.
Перлин слышала то же самое. Странное дело. Она гадала, о чем говорили офицеры и почему всё окончилось вот так. И о том, как о происшествии узнал Хунн Раал.
Изданный головой звук, когда Скрель поднял ее над столом, напомнил Перлин кое-что из детства. «За домом шла дорога, колеса фургонов сделали глубокую выбоину. Грязь могла затянуть сапог, если вы были неосторожны.
Мы верили, что яма бездонна, может проглотить вас целиком, засосать.
Да, с таким звуком».
На столе осталась кровь и пряди волос. Пустая кружка.
«Да, догадываюсь, нас не упомянут в рапортах. Во всем есть яркая сторона. А когда Раал поймает Шаренас, ну, увидим ее в петле».
Скрель прошел мимо, держа мешок обеими руками. Поморщился. — Тяжелее, чем я думал, сир. Куда?
— Положи у дверей. Ждем носилок.
Она слышала его шаги, но не оборачивалась. Он прикарманил монетку. Но ночь почти прошла, и ей было все равно.
