ШЕСТЬ
Ногти на пальцах Готоса, опустившего руку на запятнанную столешницу, были янтарного оттенка и длинными; они выстукивали медленную и прерывистую мелодию, опускаясь один за другим, напоминая Аратану о камнях в летнюю жару. Большой стол притащили из другого, заброшенного жилища. Лишенный украшений, он простерся подобием выметенной ветрами равнины, и солнце отражалось на глади, медленно подползая к закату.
Аратан стоял у входа, прислонившись к обшарпанной дверной раме, чтобы уловить как можно больше наружной прохлады. В комнате были расставлены жаровни, целых четыре, они излучали сухое тепло, жгучее, раздражающее. Один его бок ощущал дыхание зимы, другой купался в жаре кузнечного горна.
Готос ничего не говорил. Кроме стука ногтей, какого-то механического движения пальцев, он ничего ему не давал. Аратан был уверен, что Готос знает о его присутствии, и само равнодушие было приглашением сесть в одно из бесформенных кресел у стола. Однако Аратан знал: никакой беседы не получится. Готоса снова захватило дурное настроение, пришло время сердитого молчания, упрямого нежелания общаться хоть с кем.
Можно было бы, распоясав воображение, создать хор стреноженных эмоций, услышать их в тишине. Снисхождение, вызов, презрение. В его обществе легко раскрываются бутоны стыда, сердце терзает чувство ненужности. Аратан подозревал, что титул Джагута — Владыка Ненависти — произошел от этих чар, и в негодовании его приятели Джагуты бросались на стены, ярясь, усеивая их дырами напрасно выпущенных снарядов, ведя громкую войну, распрю в собственном гнезде, множа воображаемые обиды.
Но какие бы преграды не возводило молчание, в них нет ничего личного. Они не стали ответом на конкретные угрозы. Их возводят во всех мыслимых направлениях, против присутствия и отсутствия. Это, начал верить Аратан, не молчание рассерженного. Он никого не обвиняет, не признает врагов и тем самым приводит в ярость всех.
Протек месяц как лорд Драконус, отец, оставил Аратана под надзор Владыки Ненависти. Месяц, проведенный в борьбе с бесконечными, невероятными нюансами джагутского языка (по крайней мере, письменной его формы). Месяц, проведенный в странном и смешном танце, против воли затеянном с заложницей Корией Делат.
А что насчет армии, ставшей лагерем за пределами развалин города, оводов Худа, как назвал их Готос? Похоже, каждая ночь приводит еще нескольких — Тел Акаев с севера, Бегущих-за-Псами и Жекков с юга. На пустынный берег, что в двух днях пути к западу, выбрасываются длинные ладьи, из них появляются синекожие чужаки с каких-то далеко разбросанных островов. На островах идет война, и корабли — как рассказали Аратану — разбиты, обожжены, деревянные палубы залиты старой кровью. Почти все сходящие на берег, и мужчины и женщины, покрыты ранами, истощены, на лицах читается лишь печаль. Кожаные доспехи в дырах, оружие затуплено и погнуто; они шагают, словно забыли надежность неколебимой суши под ногами.
Дюжину Форулканов можно насчитать среди тысячи обитателей лагеря, там и тут — Аратан каждый раз вздрагивает — попадаются Тисте. Он не пытался подойти ни к одному, так что не знает их историй. Лишь один носит чернильные метки клятвенников, детей Матери Тьмы. Остальные, догадывался он, отрицатели, жители лесов и пограничных холмов.
Волшебство сочилось сквозь расползшийся лагерь. Пища создавалась из земли и глины. Валуны беспрестанно истекали сладкой водой. Костры пылали без дров. Холодными ночами голоса сливались в песне, костяные флейты рождали гулкую музыку, натянутые шкуры барабанов гудели, вздымая сердитое многоголосие к блестящим звездам. С вершины башни своего господина, что стоит под защитой высоченной Башни Ненависти, Аратан мог созерцать мерцающий, озаренный красными кострами лагерь. «Остров жизни, обитатели его жаждут отплыть от надежного берега. Смерть — вот искомое ими море, и глубина его не поддается пониманию».
Песни были панихидами, барабанный бой — последними ударами умирающих сердец. Костяные флейты давали голос черепам и пустым грудным клеткам.
«Они хоронят сами себя», сказала как-то Кория, давая выход раздражению от нелепого поступка Худа. «Точат клинки и наконечники копий. Делают новые ремни, штопают доспехи. Играют в шатрах, любятся на мехах, а то и пользуют друг друга как пастухи овечек. Гляди на них, Аратан, избавляйся от остатков восхищения. Если лишь это жизнь может предложить в отпор смерти, мы заслужили весьма краткие судьбы».
Было ясно: она не видит видимое Аратану. Любое дело можно счесть жалким, всё можно отбросить как камешек, со всего содрать шкуру. Лучшая свеча пропадает в яростном пожаре, и никто не вспомнит нежного сияния, не оценит мастерство свечника. Это лишь дурной склад ума, вечная ухмылка недовольства, и каждая мышца подчинена воле, делая лицо маской. Аратан гадал, не увидит ли однажды кривую гримасу приклеившейся к лицу Кории — когда юность сдастся, пережив десятилетия горького убожества.
Она не видит славы творящегося, перспектив Худа и его потрясающей клятвы, что так легко похитила дыханье Аратана, заставив ощутить смешанное с восторгом смирение.
«Безумие. Чушь. Бешенство глупца. Мифы нельзя читать буквально. Нет реки, чтобы ее пересечь, нет водоворота, роющего провал посреди озера или моря. Нет престолов, нет знаков на границах воображаемых королевств. Это лишь невежество, Аратан! Предрассудки отрицателей, обычай пожирать землю у Бегущих, скалящиеся на скалах лики Тел Акаев. Даже Джагуты… вся их болтовня о тронах, скипетрах, коронах и державах — аллегория! Метафора! Поэты выбалтывают то, что рисует воображение, но их язык принадлежит снам, любая придуманная сцена — химера. Нельзя объявить войну смерти!»
Но он объявил. Сжав руки в кулаки, Худ выбивал слова на камне. Горы рушились во прах. Сны пылали, как растопка в кузнечном горне, как брошенные приношения. Воины и солдаты подбирали снаряжение, оставляя позади глупые ссоры и дураков, желающих ими командовать, и отправлялись в поход, зная — он будет последним.
«Жертва, Кория. Ладно, бросим это слово, увидим святость в дарении. Благословение в сдаче. Армия Худа собирается. Один за другим приходят воители, принося клятву верности не ради победы, но ради сдачи в плен. Жертвоприношения. Чтобы победить, армия должна потерпеть поражение».
Свои мысли он не готов был излагать ни перед кем. Подробности личной жизни важны лишь для него самого, шрамы души кажутся письменами тайного языка. Жизнь его полна случайностей, бестолково тянется вслед немногим желанным мгновениям. Ненужный, он был брошен составлять бесконечно растущий список нужд.
«Он встретил мой взгляд и нарек сыном. Желание ублаженное, да — только чтобы ответом стала заброшенность. Выигрывая, ты теряешь всё. Семью, женскую любовь, отцовство. Не строишь дом, старательно планируя личные покои. Не понимаешь любви, оказавшись с Владыкой Ненависти.
Нет ничего вызывающего смущение в Худе и его клятве. И в мрачной армии, поющей каждую ночь. Потеря есть дар. Сдача в плен — победа. Увидишь, Кория, если останешься со мной. Увидишь и, может быть, поймешь».
Шелест подошв на площади — Аратан поднял голову и увидел появление Ота, Варандаса и еще одного Джагута. Они шагали, отягощенные резными доспехами, железо выбелил иней. Было необычным не видеть Корию рядом с наставником, но что-то в походке Ота намекало на недавние горькие споры; Аратан ощутил укол жалости к старику-воину, которого все звали капитаном.
Сдвинувшись, Аратан перевел взор на Готоса, но в этом направлении ничто не изменилось. Постукивали когтистые пальцы, ползло пятно солнечного света, тусклые глаза владыки остались недвижными, будто запыленное стекло.
— Ради милостей Бездны, парень, — сказал ему От, — загони ее, швырни в сено, избавь нас от унижений.
Аратан улыбнулся. — Я видел ее будущее, От, но не видел там капитуляции.
— Он внутри? — спросил плечистый Джагут, с которым Аратан не был знаком. Лицо воина было плоским, покрытым рубцами. Он заплел темные волосы в длинные косы с множеством узлов, клыки были прикрыты серебряными коронками, а в основании глубокого янтарного цвета.
Аратан пожал плечами. — И готов предложить все виды благ.
— Он призывал нас, — продолжал скривившийся незнакомец. — Но мы уже… мы снова замерзаем в леденящем обществе.
— Ну хватит, Буррагаст, — вмешался Варандас. — Он слишком давно лишил меня мужества, так что я уже не страдаю от ледяного упрямства. Я даже стремлюсь узреть грядущую ярость.
— Варандас клянется, что стал терпеливее женщин, — сказал От, — так что уделим миг сочувствия глупцу, который станет мять его сосцы. — Он показал кувшин. — Я захватил вино, чтобы согреть горькое отдохновение владыки.
— Берегись мудрости пьяных, — прорычал Буррагаст.
Аратан попятился в комнату, чтобы трое Джагутов могли войти. Тепло окружило их, вырвав у Варандаса довольный вздох. Доспехи тут же заблестели, будто вспотев. От шагнул дальше, поставив глиняный кувшин на стол, оттащил кресло и сел. Варандас пошел к полке и собрал несколько оловянных кубков.
Готос не подал вида, что знает о появлении этой компании. Аратан нашел кресло и присел у двери, надеясь не упустить освежающий сквозняк.
Когда трое гостей уселись, От провел ладонями по узкому лицу и начал разливать вино. — Великий том, так называемая «Глупость», продвигается со скрипом. Я прав? Даже поводы к самоубийству могут отрастить слишком длинные клыки. А тем временем смерть поджидает на Троне Льда.
— Лед, — фыркнул Буррагаст. — У него терпение зимы, а в унылой душе нашего хозяина царит одно это время года.
— Нас призвали, — заметил Варандас, изучая неровные ногти, — чтобы избавить от безумной клятвы Худа. Будут собраны аргументы, каждая грань остро отточена при помощи ума и так далее. Закалите плечи перед весом презрения, мои друзья. Перед атакой унижений, залпами насмешек. Мы жаждем осады, словно дураки на куче краденых богатств.
— Богатства ничего не значат для Готоса, — заявил Буррагаст, глубоко отпивая из кубка. — Владыка Ненависти, как известно, гадит монетами и жемчугами, мочится золотыми реками. В венах его нет честной крови. Мы в логове лжеца…
От подался вперед, воздев полысевшие брови, превращая лоб в скопище морщин. — Увы нам, — пробурчал он. — Оставь заблуждения, Буррагаст. Много обвинений можно швырнуть Готосу, это верно, но бесчестия ему не припишешь.
Буррагаст покачал головой: — Я не расстаюсь с кольчугой, наручами и поножами. Тут собрались две армии. Та, что мы ставили за спинами, и та, что дремлет здесь, во главе стола. Я собрался на битву и не отступлю.
— Помогут ли тебе доспехи? — спросил Варандас. — Ты уже сдался ритму залитых чернилами пальцев. Мы сомкнули щиты и ожидаем его доводов, отлично зная, как легко они проходят через наши защиты. Он сразил цивилизацию. Я утешаюсь вином — молясь, чтобы лоза послужила мне лучше, чем латы и щит в прошлом.
— Пьяница отвечает на любую атаку тупым равнодушным смехом, — заметил От, снова наливая себе всклень. — Все разумные слова осыпаются голышами на песок. Сделавшись неуязвимым, я пью нектар богов.
— Смерть в сердце всего представления, — сказал Варандас, подтверждая свои слова рыганьем. — Нет дорог к ее границам, скажет он. Нет высоких стен, кои можно сокрушать. Набеги всегда заканчиваются до нашего прихода, грабители скрываются, ужасы насилия и боли не прочитать по глазам ослепленных жертв. Мы идем вдогон без надежды перехватить врага, тем более победить, находим лишь эхо и пыль из-под копыт, пепел и угли вместо пожаров.
— Худ ищет направление, — вмешался Буррагаст, — но никто не готов предложить дельного совета. Мы столь же результативно можем сражаться с ночным небом или преследовать восходящее солнце, скажет нас Готос.
— Мы скованы временем, — добавил От, — а смерть лежит вне времени. Текучие пески замирают в ее неведомой стране. Ничто не движется, нет ни атаки, ни отступления, отсутствие не имеет лица, враг рассыпался вдали. Нам нужно рубить клинками равнодушные волны? Проклинать моря за то, что столь умело отвергают наши притязания? Он скажет нам это, зная, что ответить нечем.
— Вот причина для злости! — закричал Буррагаст, кулаком ударяя по столу. — Мы встретились лицом к лицу с доводами разума, изучили их, глядя сверху вниз! Мы осознали каждый аргумент, повергли! Владыка говорил перед нами против прогресса, всех надежд, всех амбиций — и ныне я обличаю его как лазутчика смерти! Он пытается свернуть нас с пути, вынудить к сдаче, поразив отчаянием, отупением, полностью разоружив, не дав сделать и первого шага! Он заклятый враг Худа! Уродливый неприятель Любви! Лик ничтожества, проклятие любого поползновения к восторгу! Я не поддамся этому негодяю! — Сказав так, он ударил кубком по столу, и От долил вина из кувшина. Похоже, кувшин оказался неистощимым.
Аратан поднял кресло на задние ножки, опираясь о запотевшую стену. Глаза его были прикрыты, но он видел Готоса, сидевшего все так же одиноко, в ожидании — или не ожидая ничего, лишь постукивая ногтями по старой деревяшке. Напряжение заставило трещать горячий воздух.
Звук справа заставил его чуть повернуть голову, увидев на пороге синекожую женщину. Она была приземистее Тисте, ноги толстые, лицо круглое, глаза коричневые, почти черные. Кривой нож висел на кожаном поясе, выпирающий живот явно знал толк в эле. Говор ее звучал странно. — Была весть о собирании офицеров Худа, я слышала.
— Его офицеров? — От удивленно озирался, хмурясь. — Ну конечно. Вот мы сидим, избранные и особенные, пусть лишь в своем разумении. Но обрати внимание на хозяина, творца своей кончины — и нашей, если его воля возобладает. Подруга с моря, позволь представить Владыку Ненависти, Готоса, противника Худа во всех делах. Он яростно искушает нашу торжественную клятву. Входи, подруга: мы, глупцы, отчаянно ищем твоей помощи перед лицом иссушающего потока.
С неуверенностью она вошла и взяла кресло, сев с другой стороны стола, почти напротив Аратана. Темные глаза уставились на него, голова слабо склонилась в приветствии.
— Да, — сказал Варандас, предлагая женщине кубок, — этот ребенок пойдет с нами. Столь юный, чтобы бросить вызов смерти. Столь смелый и беззаботный, ведь ему обещана долгая жизнь — обещание, в которое верят лишь юнцы, верно. Остальные из нас, что естественно, уже давно подавились отстоем и успели проблеваться. Будем ли мы его отговаривать? Ну, если самому Готосу не удалось, стоит ли нам надеяться?
— Если мы дрогнем, — обратился к женщине Буррагаст, — добавь щит в наш строй, скажи свое имя и поведай историю, если не стесняешься незнакомцев.
Она взглянула в кубок, выпивая вино, и отозвалась: — Не вижу ценности в своем имени, ведь я уже сдалась судьбе. Я молюсь, чтобы меня не помнили. — Глаза ее обратились к Джагуту во главе стола. — Никогда не думала, что окажусь в одной компании с Владыкой Ненависти. Я польщена и, что важнее, рада его равнодушию. — Она помедлила, озирая остальных, потом снова обратила внимание на Аратана. — Ты уже проиграл битву с Готосом, он бросает в тебя доводы, а ты оправдываешь ими свое безумие. Это чувство станет привычным, как думаешь? Но ведь смерть ведет с нами такой же диалог.
От вздохнул. — Ох, пусть кто-нибудь перехватит Серегалов и тех деятельных Бегущих-за-Псами, что наверняка идут на наше сборище. Стреножьте и глашатая Форулканов, стяните узлами ее лодыжки, пусть лежит на хладных камнях. Высеките Жекков, пусть убираются с визгом. Я и сам не знаю, сколько еще выдержу. Эй, Варандас, отдай кувшин.
Они выпили. Они промолчали, и тишина затянулась. Когтистые пальцы отмечали течение времени.
— Он меня утомляет, — пробурчал наконец Варандас. — Поражение сделало меня тупым, слишком тупым, чтобы услышать его мудрость.
— С нами то же самое, — заверил От. — Готос проиграл. Возвеселитесь же все. — Он взглянул на стол и добавил. — Не хотите? Ладно.
Буррагаст встал первым, чуть пошатываясь. — Я вернусь к Худу, — сказал он, — и доложу о капитуляции соперника. Мы, друзья, выдержали первую атаку. — Он воздел пустой кубок. — Смотрите. Я забираю трофей, добычу войны.
Махнув рукой, он пошел прочь, сжимая оловянный кубок, словно тот был из золота и усыпан каменьями. Миг спустя Варандас последовал за ним.
Потирая осунувшееся лицо, От кивнул, как бы соглашаясь с некоей думой, и поднялся. — Готос, ты снова оказался слишком великолепным и невыносимым. Итак, я отступаю. Нет сомнений, Кория ждет в засаде — удивляться ли, что я бегу навстречу смерти?
Когда От вышел, синекожая — так и взиравшая неотрывно на Аратана — тоже встала. Поклонилась в сторону Готоса и сказала юноше: — Последняя война не должна стать для тебя первой, мальчик. Ты не понимаешь главного.
Он лишь молча покачал головой. Капитуляция души должна остаться тайной. Изо всех процветающих здесь клятв лишь эта казалась ему достойной верности.
Скривив лицо, он ушла.
Оставшись наедине с Готосом, Аратан подал голос. — Я ожидал хоть одного Азатеная. Они в лагере. Их немного. Держатся наособицу.
Пальцы выбивали ритм.
— Думаю, я хочу услышать ваши последние аргументы, — сказал Аратан, щурясь на Владыку Ненависти.
И тут же Готос резко встал, направившись к письменному столу под окованным инеем окном со свинцовой рамой. — Пусть не говорят, — шепнул он, — что я не приложил всех сил. Ну, Аратан, мне нужно больше чернил, а тебя ждет очередная кипа.
Аратан склонил голову в кажущемся смирении, а точнее — чтобы скрыть улыбку.
* * *
Трое синекожих воинов бросили вещи на землю около природной стены из валунов, на вершине одного из которых сидела Кория. Вглядываясь вниз и гадая, заметили ли ее, девушка изучала игру длинных, подобных жилам теней на мерзлом грунте. Женщины и мужчина разбивали себе стоянку, тени следовали за каждым шагом.
«Тени предают волю. Не следи за плотью, следи, как воля плывет подобно воде или чернилам. Хватит, чтобы заполнить тысячу пустых сосудов. Тысячи майхибов. Но ни одна тень не сдвинет камушек, не согнет сучок, не шевельнет лист. И сосуд, наполнившись, остается пустым. Вот урок воли».
Мужчина внизу принес небольшой железный очаг на четырех растопыренных ножках, поставил у стены. Вывалил тлеющие угли из корзины с крышкой на дно, начал добавлять куски какого-то камня, походившего на пемзу. Поднялось зеленое пламя, кончики языков блестели золотым и синим. Разлившееся тепло поразило Корию особой интенсивностью.
Ритм их речи казался странным, но слова были понятны. Эта деталь осталась в памяти как нечто необычное, требующее обдумывания. Но сейчас ей было довольно возможности улизнуть из укрепленного лагеря, сидеть и прислушиваться, став менее чем тенью.
Одна из женщин сказала: — Толпа на целый город.
Вторая, моложе и ниже ростом, раскладывала порции еды — сушеную рыбу и водоросли. Она пожала плечами: — Важно ли, куда нас вынесло? Я видела Хираса, плыл по волне с угрем во рту. Толстым, будто черный язык. У Хираса не было глаз, но язык не прекращал ворочаться.
— Кто-то сказал, здесь есть офицеры, — продолжала первая. — Командный шатер или даже здание. — Она качнула головой. — Наша капитан-самозванка ничего не рассказала, но у башни была краткая встреча.
— Какая разница, — заметил мужчина, отодвинувшись от слишком сильно раскалившихся камней в очаге. — Поражение несется по ветру, но ветер слабеет, едва ты покинешь алые воды. На этом берегу я не видел ничего, намекающего, что с нами было. — Он замялся. — Мы в безопасности.
— Остались перевернутые корабли, — сказала молодая женщина.
— Прилив их заберет, — заверил мужчина. — Пески тут на лигу длиной, не видно рифов и гибельных камней. — Кажется, он сердито посмотрел на женщин. — Теперь они годятся на одно — стать гробами.
Юная женщина фыркнула. — Слишком быстро ты забрал пламя, Кред, а с ним и Право Живых.
— Я быстрый и сообразительный, Стак, — отозвался Кред, беззаботно кивнув.
Старшая женщина подтащила к себе флягу. Свернула крышку, пошлепала ладонью по плескавшейся внутри воде. Закупорила вновь и сказала со вздохом: — Нужно вытянуть соль. Это проблема.
— Почему? — удивилась Стак. — Пусти кровь и дело сделано.
— Мы на суше, — бросила старшая. — Здесь есть лики магии, даже сильнее, чем в море. Почти все незнакомые. — Она огляделась, простерла руки. — Мы слишком слабы, чтобы заключать сделки.
— Хватит трусить, — не унималась Стак. — Нам нужна свежая вода.
Старшая скривилась и поглядела на Креда. — Что думаешь?
Кред пожал плечами. — Нам нужна вода, да и горсть соли не повредит. Для торговли. Бегущие-за-Псами из внутренних районов возьмут ее и дадут хорошее сырое мясо. Я, Брелла, сохранил угли живыми — мне еще не нужно встречаться со странными духами.
— А если придется?
— Нельзя спорить с необходимостью, Брелла. Урони немного крови, поглядим, кто придет.
Да, магия ныне проносится по лагерю. Тысячи путей, бесчисленные тайные обряды. Кажется, правила быстро множатся, создаются сложные схемы, предписания, и ни один ведун, ни одна ведьма не готовы с ними согласиться. Кория подозревала: ни один из ритуалов не имеет ни малейшего значения. Сила — темный посул, темнота обещает тайну. «Письмена на песке.
Но однажды песок станет камнем».
От объяснял насчет крови, незримых вихрей, что плывут по всем пределам. Безумство одинокого Азатеная по имени К'рул. Жертвоприношение глупого бога. Тоска и страдание Худа — ничто в сравнении с тем, что наслал на мир К'рул, но именно здесь, в нелепом лагере с тысячами незнакомцев, Кория начала ощущать происходящие столкновения.
«Смерть. Спина мира, повернутая к чуду жизни. Никакая магия не плывет в ее владения. Но колдовство собирается здесь, готовое выступить походом туда, где ему не место. Враг отсутствует, враг — отсутствие, но Худу это не важно.
От прав. Нет невозможных войн. Нет недостижимых побед. Нет непобедимых врагов. Назови врага своего, и он может пасть. Вызови его, и ему придется ответить. Здесь тоже магия, слишком ее много, слишком дикая, слишком неопределенная. На что она будет способна, попав в руки Худа? Джагута, отравленного горем?»
Она видела: Брелла вонзает кончик ножа в подушечку пальца левой руки. Черные капли. Непонятные потоки пронеслись мимо Кории, сгустились, незримо окружив морскую ведьму. Где-то вдалеке нечто огромное и древнее застонало, просыпаясь.
«Ох, это нехорошо».
Кория выпрямилась, встав на вершине валуна. В сторону проснувшегося. Что это? Едва разумное, помнящее древние чувства. Зуд. Жажда. Придя в движение, оно близилось.
* * *
Аратан приготовил чай, пользуясь одной из жаровен. Готос сидел за рабочим столом, но отодвинул кресло, чтобы вытянуть ноги. Опустил ладони на бедра. Ритм оборвался, пальцы его согнулись, словно готовясь что-то хватать. На лице сражались тени. Солнце уходило, свет отступал, будто умирающий шар задыхался, втягивая его в себя; тени плавали меж покинутых зданий, лились в дверь.
Приготовив две чаши, Аратан встал и принес одну Владыке.
— На стол, пожалуйста, — пророкотал Готос.
— Вы сторонились вина, — сказал Аратан, возвращаясь к своей жаровне. Хотел продолжить, но ничего не пришло на ум. Тогда он сменил тему. — Я полон слов, владыка, и все же могу думать лишь об отце. И крови Азатенаев во мне.
Готос пренебрежительно повел рукой: — Кровь не дает почета. Ты не мог выбирать семью, Аратан. Когда придет момент, по чести и по любви ты должен совершить выбор, встретить его взгляд и назвать другом.
— Другом? — Аратан на миг задумался и покачал головой: — Не вижу ничего, намекающего на нашу дружбу.
— Потому что ты не завершен, Аратан. А, ладно, преподам тебе весьма запоздавший урок. Я редко бываю красноречив, так что удели внимание. Не стану оспаривать остроту твоих суждений, или твои мысли, если ты решишься их предъявить. Среди родных мы находимся в привычной толпе, мы знаем, как каждый из них смотрит на нас, именно их манеры обтесали нас уже давно, в раннем детстве. Они и мы. Вот структуры определяющие, мешающие переменам. Да, ты мог найти друзей среди братьев и сестер, даже думать о тетке или о дяде как о друзьях. Но все это подделки. Семья — это собрание родных, и у всех сжаты кулаки. Нападай, обороняйся или просто стремись выгородить себе местечко в давке.
Аратан подумал, что слишком мало знает родню. Сводные сестры, как будто застрявшие в детстве — они мелькали в его жизни, словно порочные мысли. Отец, игнорировавший его почти всегда, а потом вытащивший в путешествие ради поиска подарков, в итоге же сделавший подарком самого Аратана.
Был ли другом Раскан? Ринт? А Ферен?
Помолчав, он хмыкнул и отозвался: — Вот лошади оказались верными.
Готос рассмеялся и схватил чашу. Принюхался, отпил и сказал: — Вот что такое дружба. Семья, которую выбираешь ты. Что-то даешь, притом свободно. Чем меньше ты утаиваешь, тем глубже дружба. Многие знают лишь отдаленные связи — вроде приятельства. Иные готовы обнять и незнакомца, едва тот улыбнется или кивнет. И тут и там ты видишь лики страха. Пес рычит на всякого, кто подошел близко. А другой пес ложится на спину и показывает горло, сдаваясь любому — умоляющие глаза, робкая повадка.
— Вы описываете крайности, владыка. Должны быть и другие, более здоровые связи.
— Я хотел сперва описать опасные связи, Аратан, чтобы ты начал отстраняться от прошлых опытов дружбы.
Аратан сказал со вздохом: — Опытов мне выпало мало, господин, и мне не хотелось бы, чтобы их осмеивали.
— Значит, лучше защищать иллюзии?
— Тепла достается так мало.
— Ты встретишь тех, что лучатся жизнью, ярко пылают. В их компании каково тебе будет? Порадуешься, что тебя назвали другом? Погреешься у их костра? Или, оправдываясь нуждой, попросту поглотишь их дары, как темнота пожирает свет, тепло и саму жизнь? Станешь скалистым островком, черным и уродливым, местом холодных пещер и разбросанных костей? Яркие волны не пригладят твоих берегов, нет — разобьются, взрываясь гневом, пеной и брызгами. А ты будешь пить водовороты, затягивать их в подземелья, в бездонные каверны.
Я описываю не преходящий каприз. Не временное настроение, внешними бедами вызванное. Нет, я описываю эту душу-остров, столь скучный и неприветливый, как место слишком ценное, чтобы его отдать, слишком прочное, чтобы от него отказаться. Остров, что я тебе показываю, эта особенная душа, есть бастион потребностей, пасть, умеющая лишь утолять вечный голод. Извращенная самость не узнает истинного друга, не приемлет искренней любви. Самость стоит одна, неприкосновенная как бог, но бог осажденный… навеки осажденный. — Готос подался вперед, всматриваясь в Аратана мерцающими глазами. — Странно, но те, что пылают ярко, зачастую влекутся к таким островкам, таким душам. Как друзья. Как любящие. Воображают, будто могут принести спасение, поделиться теплом и даже любовью. Видят контраст, видят в себе много такого, что стоит предложить несчастному спутнику, робкому и таящемуся, вызывающему лишь гнев и злость. Жизнь внутри кажется такой обширной! Такой привлекательной! Разумеется, можно поделиться! Тогда, давая — и давая снова — они ощущают удовлетворение, чувствуют себя важными персонами. На время.
Но это не честный обмен, хотя вначале может показаться таковым — ведь акт дарения рождает некий род эйфории, опьяняет щедростью, сулит радости заботы и родительской опеки. — Готос отпрянул и снова отпил из чаши. Сомкнул глаза. — Остров не меняется. Кости и трупы лежат повсюду среди руин.
Аратан облизнул пересохшие губы. — Ей бы не понравилось, — шепнул он.
Пожав плечами, Готос отвернул голову, как бы изучая ледяную дымку у окна. — Не знаю, о ком ты подумал. Найдя истинного друга, ты его узнаешь. В ваших отношениях могут возникнуть трудности, но при всём оно будет основано на взаимном уважении, на чести и благородстве даров. Тебе не нужны кулаки, чтобы выгородить личное пространство. Никто не прилепляется к твоей тени — даже если есть поводы презирать растущую тень и того, кто столь смело ее отбросил. Твоими чувствами не манипулируют ради холодного расчета или в слепой, неразумной горячке эмоций. Тебя слышат. Тебя учитывают. Тебе бросают вызов, делая тебя лучше. Эти путы не стесняют; тебя не принуждают испытать переживания слишком вредные и острые. Тебя не водят на веревке, не толкают, и твои дары — ум и очарование — не будут осквернены и дурно оценены. Аратан, однажды ты можешь назвать отца другом. Однако скажу тебе так: я верю, что он уже видит в тебе друга.
— По каким причинам вы так защищаете его, владыка?
— Я не защищаю Драконуса, Аратан. Я говорю в защиту будущего его сына. Как должно другу, если возникает необходимость.
Признание заставило Аратана замолкнуть. «Но он же Владыка Ненависти? Откуда же эти дары любви?»
Готос протянул руку, проводя растопыренными пальцами по инею на стекле она. — Идея ненависти, — сказал он, будто слыша мысли Аратана, — искажается с легкостью. Нужно спросить: что же он ненавидит? Радость? Надежду? Любовь? А может, ненавидит жестокость, в которой живут слишком многие, подлые мысли, буйство низких чувств, откровенную глупость, заставляющую цивилизации ползти шаг за шагом к саморазрушению? Аратан, ты здесь, так далеко от гражданской войны Тисте, и я этому рад. Как и, полагаю, твой отец.
Тени заполонили комнату, лишь странные полосы последнего света струились меж загородивших окно пальцев владыки.
Аратан выпил чай, найдя его необычайно сладким.
* * *
— Сделано, — вяло произнесла Брелла.
— Но кровь не остановилась, — заметил Кред и придвинулся.
— Знаю, — пробормотала она, кивая головой. — Слишком здесь много. Слишком много… пьют глубоко…
— Смотрите, валун! — зашипела Стак. — Он сочится водой!
Жар очага заставил поверхность камня шипеть, ведь по нему тихо ползли струйки. — Брелла! — закричал Кред, заключая ее в грубые объятия. — Стак, рви одежду, сделай бинты! Она истекает кровью!
Кория смотрела на них сверху, чувствуя духов, кружащихся у трех фигур. Они плыли в струях исторгнутой из камня воды, спеша к внезапной смерти в яростном тепле очага. Слышались предсмертные крики, словно умирали дети. Другие окружили Бреллу жадной толпой. Повернувшись, Кория оглядела лагерь, эту россыпь костров. Чудовищная эманация близилась — она замечала ее движение по затуманиванию языков пламени. Слышала далекие крики, когда наделенные обостренными чувствами — адепты — пытались уйти с ее пути.
Брелла была обречена. Как и духи огня, связанные с похожим на пемзу камнем в очаге и, вероятно, сам Кред. Ползущий к ним дух нес память о всемирных потопах, о холодных, лишенных света глубинах и сокрушающем давлении. О кипящих морях, о треснувшем, расколотом льде. Его глотку заполнили стертые во прах горы. Он полз. Он торопился, отчаянно желая вкусить кровь смертных.
«К'рул. Ты проклятый дурак. Мы ступили в волшебство, будучи невеждами. Вообразили, что мир желает отдаться нам, наполненный мелкими силами, готовый покоряться нашим нуждам. Мы опьянились восторгом, ища пресыщения, не думая, какие источники открываем — и кто их сторожит».
Лагерь закипел движением. Не имеющая видимых причин паника сдавила глотки, сжала груди, причиняя боль при каждом вдохе, каждом стоне. Она видела фигуры павших на колени, закрывших лица руками. Костры гасли, заглушенные нарастающим гнетом того, кого, похоже, могла видеть лишь она.
— О, хватит. — Кория простерла руки. «Узри этот сосуд, старик! Иди ко мне как краб, нашедший идеальную раковину. Я смогу тебя вместить. Я твой Майхиб, твой дом. Убежище. Логово. Что хочешь».
Она видела возникающую форму, призрачную, эфирную. Похож на червя, но плечи горбятся позади тупой незрячей головы. Руки были кривыми и толстыми, они уперлись в почву, словно лапы, и других конечностей не было — туловище змеилось, пропадая на отделении в земле. Пришелец вздыбился над целым лагерем, достаточно большой, чтобы устроить легкий завтрак из тысячи собравшихся душ.
«Сначала укрытие. А потом можешь поесть».
Голова поднялась, слепо шаря, но потом нечто в душе Кории ощутило: старик обратил на нее внимание. Скользнул вперед.
Майхиб. Сосуд, чтобы наполнять. Это ли ее задача в жизни? Стать смертельной ловушкой для каждой властной силы, каждого голодного дурака?
«Я помещу тебя внутрь себя. Это ведь проклятие любой женщины…»
Кто-то карабкался на спину валуна, но не было времени поглядеть, кто осмелился быть рядом в роковой миг. Левиафан близился, и она ощутила, как что-то внутри открывается, зияет, все шире…
— Глупая девчонка, — раздался голос рядом.
Вздрогнув, она повернулась к Оту. Джагут вытянул руку, словно отталкивая древнюю силу. И тут же изогнул руку ладонью вверх, раскрыл пальцы.
С пронзительным визгом левиафан ринулся, прыгая на них падающей башней.
Ветра заревели в черепе. Кория ощутила, как холодный мокрый камень бьет по коленям, но успела ослепнуть и оглохнуть; то, что зияло внутри, резко закрылось, звякнув как колокол.
Через мгновения внезапной дезориентации, скачка, она услышала журчание воды, тихое шипение пара над еще горячим боком валуна. Открыла глаза, чувствуя невероятную слабость. Рев стих, осталось лишь эхо, плывущее во внутренней пустоте. Левиафан исчез. — Что… что…
Протянув руку, От помог ей встать. — Я для этого тебя готовил? Вряд ли. Вот. — Он схватил ее правую руку и вложил в ладонь нечто маленькое, гладкое и жесткое. — Не сломай.
Потом От отошел, спускаясь по уступу камня, бормоча что-то под нос и махая руками — будто отгонял полчище незаданных вопросов.
Кория открыла ладонь и поглядела, что же держит.
«Желудь? Дурацкий желудь?»
Внизу Брелла кашляла, но вполне энергично. Потом Стак сказала слегка ошеломленным тоном: — А пить теперь можно?
* * *
Варандас пристроился в шаг Оту, когда тот вернулся с осыпи, и они двинулись к шатру Худа. Буррагаст шел сзади.
— Она полна амбиций, твоя девица-Тисте, — начал Варандас.
— Юность жадна, юность жаждет, однажды она выпьет все старое, — отозвался От. — Это бесстрашие мы наблюдаем, забавляясь, но и терзаясь завистью. Она стала еще и чувствительной — думаю, она увидела ту тварь, ее истинное лицо.
— И все же, — буркнул сзади Буррагаст, — пригласила ее. Глупо. Рискованно. Опасно. Надеюсь, капитан, ее не будет с нами в походе.
— Я жду Азатеная, который примет над ней опеку, — отвечал От.
— Им нет дела до заложников, — возразил Варандас. — И до одаренных детей. Не могу вспомнить ни одного Азатеная, который согласится тебе помочь.
Они миновали воинов, небольшие отдельные лагеря. Внезапное явление оглушающей силы оставило всех потрясенными, смущенными, злыми. Возникали громкие споры, звучали горькие обвинения — мужчины и женщины негодовали на своих ведунов. Озаренные кострами лица поворачивались к тройке Джагутов, но никто не окликнул проходящих мимо. Над головами блестели зимние звезды, обсыпавшие небеса, будто еще одно сердитое войско.
Услышав мнение Варандаса, От пожал плечами. — Тогда Бегущего, если Азатенаи ее не заберут.
— Пошли ее домой, — посоветовал Буррагаст. — Тебе всегда не везло с питомцами. Особенно из других народов.
От скривился. — Я предупреждал Раэста. К тому же он не счел обидной гробницу, что я построил для проклятого кота. Но моя Тисте — не питомец.
Буррагаст хмыкнул: — Тогда кто?
— Оружие.
Варандас вздохнул: — Ты бросаешь оружие на поле, приглашая любого подобрать. Кажется… безответственным.
— Да, — согласился От. — Кажется, правда?
Шатер Худа был небольшим, как раз для одного обитателя, особенно если тот в основном там спит. Его поставили на фундаменте древней, давно утерявшей стены башни. Остатки основания лежали неровным кругом, немногие большие блоки стали служить сиденьями, подле них разжигали костры. Закутавшись на холоде, Худ сидел в стороне от всех.
— Худ! — крикнул Буррагаст. — Пришли твои самозваные офицеры! Железные хребты, стальная решимость, руки дрожат в нетерпении отдать резкий салют. И так далее. Что скажешь?
— Ну, будет, Буррагаст, — громко сказал Варандас. — В твоем приветствии звучит неподобающий вызов. Возлюбленный Худ, Владыка Горя, умоляю — не дай ему пробудить тебя к жизни. Эта драма может убить нас всех.
— Они всего лишь увязались за мной, — пояснил От, садясь напротив Худа. — Эти двое хуже собак. Ну, совсем недавно я нашел их на западном берегу. Валялись в гнилой рыбе. Наверное, чтобы улучшить запах.
— Ха, — сказал Варандас. — И что это был бы за запах?
— Сложный, уверен я, — допустил От, удобнее усаживаясь на плиту. — С оттенками презрения и насмешки. Ароматами злобы и предвкушений, кои охватывают сухой сук при виде бесноватого дурака внизу. И вонью унылого терпения. Печали уже прогоркшей, ведь нет ни врага, ни возможности отмстить. И, наконец, струйкой зависти…
— Зависти! — фыркнул Буррагаст. — Глупец вздымает персональную боль, чтобы терзать нас всех!
— Глупец готов встать за нас и вместо нас против самого неумолимого из врагов. Если мы присоединились к нему, это говорит о нашей честности. В душах наших слышен вопль против преграды. Зависть, сказал я? Мы видим чужую храбрость, лишившись своей. Я пойду следом за волной, как и ты, Буррагаст. И ты, Варандас. И Гатрас, и Сенад. Сувелас и Болирий тоже. Мы дерзновенные и презренные Джагуты, мы заблудились в грядущем — но всё же мы здесь.
Сделав рукой полный смутного сожаления жест, Варандас присел на корточки у костра. — Ба, от огня не исходит жара. Худ, тебе лучше помогла бы обычая лампа. Или один из Пламяхранителей, что лелеют тепло. Это пламя холодно.
— Иллюзия, — заявил От. — У света есть противоположность, так и у тепла. Мы отгоняем темноту лишь по привычке, и давно ли нас тревожило ледяное дыхание?
От кивнул. — И я о том. Костер и бросаемый им свет — не реальны. Как и положение главнокомандующего — не реально и не важно. Худ провозгласил клятву. Она требовала ответа? Мы собрались, будто призванные? Явно это сделал не наш Владыка Горя. Скорее, природа самого предприятия. Один из Джагутов подал голос, но чувство его было услышано всеми… ну, то есть нами.
Буррагаст тихо зарычал. — Как же командовать армией? Какими средствами ее организовывать?
Вместо ответа От пожал плечами. — Нужен ли нам стяг? А приказ выступать? Какой дисциплины ты желаешь, Буррагаст, учитывая сущность врага? Пора высылать разведчиков, отыскивая страшные границы — хотя, правду говоря, они находятся в наших умах меж пониманием себя и забвением?
— Так мы должны сидеть здесь, разлагаясь и пачкая землю вокруг, пока эпохи не проползут мимо, похищая души одну за другой? Ты называешь это войной?
— Я называю войной ВСЁ.
— Капитан, — вмешался Варандас, — ты водил полчища, видел поля брани. В прошлом познал лишения, жестокие игры необходимости. Завоевал престол, только чтобы бросить его. Стоял, торжествуя, среди павших, на груде тел, только чтобы наутро склониться в капитуляции. В победе ты потерял всё, поражением завоевал личную свободу. Среди всех, кто мог бы пойти с Худом, я меньше всего ожидал увидеть тебя.
— Ах ты Варандас, старая баба. Именно в самом проклятии моего воинского прошлого скрыт ответ. Для воина война — что для пьяницы пойло. Мы жаждем бесконечно, ища онемения в прошлых ужасах, но каждый раз путь вперед шепчет о райских кущах. Но ни один солдат не глуп настолько, чтобы поверить. Это бесчувствия мы ищем, неуязвимости перед лишениями, перед зверствами. Единственная чистота в раю, в который мы готовы войти — обещанная им безвременность. — Он покачал головой. — Берегитесь алчных амбиций старых вояк — наша жажда творит политику, чтобы мы снова и снова пили из лужи бесчинств.
Буррагаст раздраженно хлопнул себя по бедру и обернулся к Худу. — Изрони хоть одно слово, прошу. Долго ли нам ждать? Эдак я увижу твоего врага!
Худ поднял взор, долгий миг всматриваясь в Буррагаста, и в сидящего на корточках Варандаса, и в Ота, что был напротив. — Если вы пришли сюда, — начал он. — Если вы готовы идти…
— Не могу решиться, — сказал Буррагаст. — Возможно, никто из нас не может. Война уже идет в наших умах. Если победит здравый смысл, ты останешься один.
Худ улыбнулся без особого веселья. — Если так, Буррагаст, я буду лелеять этот огонь.
— Иллюзию огня — иллюзию самой жизни!
— Именно.
— Тогда… — Буррагаст посмотрел на остальных, — что ты хочешь сказать? Что уже умер?
Худ протянул руки, вложив в трепещущее пламя.
— Так чего ты ждешь?
От хмыкнул. — Конца внутренних наших битв, Буррагаст, вот чего ждет Худ — если вообще ждет чего-то. Посмотрите в себя, друзья, и возьмитесь за оружие. Начните нынешней ночью борьбу с разумом. Среди пепла отыщем мы триумф. В отчаянии найдем место, из коего начнем поход.
Варандас сел на холодную почву, опираясь руками за спиной, вытянув ноги до камней очага. И вздохнул. — Предвижу мало вызовов в твоей войне, От. Тысячу раз за ночь я сражаю здравый смысл… но нет, теперь вижу. Мы, Джагуты, должны стать вожаками. Мы, сплошь ветераны. Одетые в настойчивость, вооруженные упрямством, в строю злопамятства — нам нет равных!
В кратком молчании они услышали шорох тяжелых сапог. Шаги близились. От повернулся и увидел два десятка Тел Акаев. — Ну, Худ, погляди, кого принесла ночь. Гнусных Серегалов!
Воины, отрекшиеся от родственных уз, презревшие мир, обнажавшие клинки в бесчисленных чужих войнах, эти Тел Акаи казались рассудку Ота проклятием всего их племени. Но сильней всего Серегалов презирали сами сородичи. «Они сразили свой юмор, дураки — и глядите, какими стали ничтожествами!»
Ведущий Серегал (никто, как и сам От, не знал их имен, отданных ради какой-то тайной цели) встал перед камнями вокруг лагеря Худа. Огромный, тяжелый, в побитых доспехах, опершийся на длинную секиру с двойным лезвием, командир Серегалов осклабился сквозь неопрятную мешанину волос, усов и бороды. — Худ! Серегалы возглавят авангард, не нам глотать пыль малых тварей. Мы поднимем славное знамя ради достойной причины. Сразим смерть! С победой мы вернемся в царство живых, навеки покончив с умиранием!
Варандас, прищурившись на Тел Акая, наморщил лоб. — Впечатляющая и отлично приготовленная речь, сир. Но ты описываешь мир перенаселенный.
Воин заморгал. — Да это желанное будущее, Джагут! Подумай о войнах, которые мы поведем, о множестве битв ради земли, богатства, безопасности!
— Бесполезных битвах, сказал бы я. Ведь враг не будет умирать.
— И бесполезных богатствах, — добавил От, — ведь ты скопишь так много, что не сможешь унести.
— Безопасность — лишь иллюзия, — вставил Буррагаст. — Она продержится до следующего набега беснующихся врагов.
— А земля… — сказал Варандас. — Я вижу океан багровой грязи, знамена столкнувшиеся, падающие, тонущие. Никто не умирает, нет места живым — да, твое будущее, Серегал, делает смерть райскими кущами. Кто же восстанет, возгласив войну против жизни?
— Это круговорот борьбы, — заметил От, кивнув Варандасу. — Нам точно нужен храбрый авангард. — Он перевел взгляд на Серегала. — Будь уверен, сир, именно вы поведете армию. По благословению не одного Худа, но избранных офицеров, которых видишь перед собой.
Главный Серегал мрачно поглядел на Ота. — Капитан. Я слышал, что ты… Мы сражались с тобой, не правда ли?
— Раз или два.
— Мы побеждали, то один, то другой.
— Более разумно было бы сказать: мы разделили между собой взаимные победы.
Тел Акай крякнул и отвернулся, жестом подав знак своему отряду; Серегалы ушли в темноту, лязгая оружием.
— Правильно сделал, Худ, что их выпроводил, — сказал Варандас. — Но я хочу увидеть вашу встречу с Готосом, лицом к лицу. Ах, эта ссора собьет звезды с небес.
От покачал головой. — Ты мечтаешь о чепухе, друг. Что же должен сказать Владыка Ненависти Владыке Горя, или наоборот? Если они не познали друг друга глубже грубых словес, то не заслуживают пышных титулов.
Худ удивил их, встав на ноги. Натягивая капюшон на осунувшееся лицо, он вяло махнул рукой в сторону костра. — Не забывайте о пламени, ладно?
— Значит, время? — спросил Буррагаст.
Худ помедлил. — Не ко мне вопрос.
Они следили, как он уходит на юг, к развалинам Омтозе Феллака.
— Не вижу пользы помнить пламя, — пробурчал Варандас.
Через мгновение все трое захохотали. Звук прозвенел по темному лагерю и долго не хотел утихать.
* * *
Конечно, в лагере были Тел Акаи, Форулканы, Жекки и Джеларканы, синекожие народы из-за моря и даже Тисте, но Бегущие-за-Псами далеко превосходили всех числом. Кория бродила меж небольших костров, среди низких покатых хижин, прикрывавших ямы в плотной глине. Женщины целыми днями обтачивали кремни на плоских камнях. Даже ночью не все спали под мехами, многие встали в дозор, когда глаза беспокойно открыты, когда мысли растревожены и курятся угольки полузабытых грез.
Она ощущала взгляды, проходя мимо, но считала, что вряд ли они долго будут помнить о ней. Просто смотрят, словно животные. Ночь — как особый мир, дозор — самое надежное убежище. Она подумала о Харкенасе, представив город преображенным. Лишенный света, он, должно быть, погрузился в вечное созерцание, любой житель отстранен, отделен от мирских забот.
Поэты спотыкаются о новые вопросы, нежданные вопросы. Задать их означает разбить мироздание, так что никто не дерзает потревожить тьму. Она думала о музыкантах, сидящих в одиночестве, легкие пальцы на струнах, мозолистые кончики ощупывают тугие жилы, ища путь вперед, ища песнь для окружившего их небытия. Любая нота, сыгранная или спетая, повиснет наособицу, не давая утешительного ответа, не рождая мелодию. Спрашивая, вечно спрашивая «Что потом?»
Ее разуму Харкенас представился монументом ночной страже: задумчивым, отрешенным. Она видела башни и особняки, террасы кварталов и мосты — ставшие миниатюрными, ставшие местом для игры в куклы. Одежды смялись, краски смыты, усталые позы; можно поглядеть на них — всех и каждую куклу — и не удостоить мгновенной мысли.
«Видите кружки ртов, немигающие глаза? Стоят неподвижно, расставленные неведомой рукой. В ожидании драмы.
Будь я их богом, оставила бы так. Навсегда.
О, что за жестокий отрезок ночи! Воображаю бога беззаботного, бога равнодушного. Столкнуться с пренебрежением отца, матери, брата или сестры, или даже сына — не то же самое, что испытать пренебрежение бога. Так что лучшая из судеб застыть навеки, вне времени, сохранив скромные амбиции кукол. Застыть памятью, изолированной и никуда не ведущей. Вот сцена, от которой задрожат сочинители. От которой стыдливо отвернутся скульпторы. Дыхание втянутое и вечно ожидающее песни.
Иные вопросы не следует задавать. Иначе мгновение застынет вечностью на грани ответа, который не придет никогда».
Премудрый Град Харкенас ныне принадлежит ночи, темноте. Его поэты спотыкаются о невидимые слова. Скульпторы наталкиваются на бесформенные глыбы. Певцы терзают трелями коридоры, ища отзвука, танцоры жаждут последнего уверенного шага. А обычные горожане ждут зари, что не придет никогда, и пусть падают живописцы, скорчившись черными гнилыми листьями.
Она вдруг осознала, что кто-то тихо шагает рядом — заблудившись в раздумьях, даже не заметила, давно ли незнакомец стал ей спутником. Глянула украдкой, увидев юного Бегущего, светлые рыжеватые волосы, плащ из шкур — узких продольно сшитых полос кожи всех цветов, блестящих и таких длинных, что хвосты волочатся по земле. Красные круги охры на светло-серых или голубых глазах, на щеках нарисовано по слезе, подбородок зарос золотистой щетиной.
Он был довольно привлекателен на дикарский манер. Но внимание ее поймала скорее добрая улыбка на полных губах. — Что тебя так забавляет?
Вместо ответа он сделал серию жестов.
Кория пожала плечами. — Не понимаю ваши способы разговора без слов. Прошу, и петь не начинай. Песен я тоже не понимаю, и когда два голоса исходят из одного рта… ну, меня это раздражает.
— Я улыбался тебе, — сказал юноша, — от восхищения.
— О, — протянула она. Дальше они шли молча. «Проклятие, Кория, придумай хоть что!» — Почему ты здесь? То есть зачем пришел? Ты специально нарисовал слезы на щеках? Надеешься кого-то найти? Мертвого? Мечтаешь вернуть его или ее назад?
Нерешительно он поднял руку и коснулся красной слезы. — Назад? Никакого «назад». Она не уходила.
— Кто? Супруга? Ты кажешься слишком молодым для брака, даже среди Бегущих. Умерла в родах, как и слишком многие? Мне жаль. Но Худ не подарит тебе спасения. Его армия никуда не идет. Всё бесполезно.
— Я заставил тебя нервничать, — сказал он, отдаляясь.
— Еще бы, если ты не отвечаешь ни на один треклятый вопрос!
Предплечья его были покрыты веснушками (почему-то ее это восхитило), когда он говорил, руки двигались, будто пытаясь схватить слова. — Слишком много вопросов. Я несу горе матери по утраченной сестре. Близняшке. Я стараюсь позаботиться о ней, отсюда и путешествие. Мертвая сестра матери говорит с ней — даже я слышал, кричала мне в ухо, будила ночью.
— Мертвая женщина говорит, да ну? Ну и что она может сказать?
— Джагут и его клятва. Их нужно услышать.
— Не хватает того, что живые хотят вернуть мертвых — теперь и мертвецы хотят вернуться. Почему души чувствуют одиночество, если они одиночки по своей сути? Смертная плоть столь драгоценна? Не хотелось ли тебе скорее сбежать из нее, уплыть в небо? Танцевать средь звезд, не чувствуя боли, холода — не в том ли совершенная свобода? Кто захотел бы вернуться оттуда?
— Теперь я тебя рассердил.
— Не ты. Ну, ты, но не лично. Просто я не могу понять любого из вас.
— Ты Тисте.
Кория кивнула. Они пришли на самый край лагеря, дальше была равнина рассыпанных камней, отесанных, но сломанных или съеденных временем. Постепенно исчезающие останки города. — Заложница Джагута. Капитана Ота. Дряхлого Ничтожества. Владыки Загадок, болезненно стонущего от воображаемых болезней. Он сделал из меня Майхиб — стукни, и я гулко зазвеню.
Глаза юнца широко раскрылись, жадно ее разглядывая. — Ляг со мной, — попросил он.
— Чего? Нет. То есть… Как тебя зовут, кстати?
— Ифайле. На нашем языке это означает «Падающий с Неба».
Она нахмурила лоб. — Наверно, ночью, когда ты родился, что-то упало с неба?
— Нет. Я упал с неба.
— Ну нет. Ты выпал между ног матери.
— Да, и так тоже.
Она отвела глаза от его настойчивого и недвусмысленного взгляда, осмотрела равнину. Серебрясь инеем под светом звезд, та тянулась на юго-восток, пропадая из вида. — Вам не стоило идти за Джагутами. Они не боги. И даже не мудрецы.
— Мы не поклоняемся Худу, — возразил Ифайле. — Но склоняемся перед его посулом.
— Он не выполнит обещаний, — резко сказала Кория. — Смерть не такова, чтобы ее можно было схватить. Ты не можешь… придушить ее, как бы ни хотелось. Обещание Худа было… ну, скажем, метафорой. Нельзя было принимать его буквально. О, послушайте меня — пытаюсь объяснить поэтические тонкости Бегущему-за-Псами. Давно ты ходишь за мной?
Он улыбнулся. — Я не хожу за тобой, Кория.
— Значит, из земли выскочил?
— Нет, упал с неба.
Когда она двинулась обратно в покинутый Омтозе Феллак, Ифайле не пошел следом. Не то чтобы она хотела — хотя увидеть лицо Аратана было бы весьма приятно — но его отсутствие показалось внезапным, словно она сделала что-то, заставившее его потерять интерес. Мысль рассердила ее, испортила настроение.
Кория вытащила желудь, изучила, пытаясь ощутить скрытую внутри силу. Ничего. Просто желудь, насколько она могла судить. Выколдованный на безлесной равнине. «Не сломай его, сказал От».
Она подходила к Башне Ненависти. Аратан, должно быть, спит. Одна мысль вызвала разочарование. «Это же дозор… Почти. Он должен быль наготове. У окна, глядя на Худово море мерцающих звезд, гадать, куда я подевалась. С кем могу быть.
А я люблюсь с каким-то Бегущим-за-Псами, снежные глаза и веснушки на руках. Если Ифайле правда хотел возлечь со мной, пошел бы следом. В городе полно пустых комнат. От него даже приятно пахло, если вспомнить.
Приглашение было дразнилкой. Хорошо, что я увидела и откровенно явила потрясение. Отвращение. В той улыбке была насмешка, не восторг. Потому я и взвилась. Аратан не лучше. Подарок Готосу. Только теперь он уходит. С Худом, и зачем? Лишь ради сантиментов, побега в невозможное, мечты, захватывающей каждую романтическую, потерянную душу.
Поглядите на них всех!
Смерть будет охотиться за мной. Выслеживать целые… ну, не знаю, века. И даже тогда я оставлю ее… неудовлетворенной.
Упал с неба, говоришь? С пятнами солнечного света на руках. Я видела. Как чудно».
* * *
Обеспокоенный, но не желающий покинуть Готоса и вернуться в общее с Корией жилище, Аратан сидел у одной из гаснущих жаровней, совсем близко, и уже благодарил ее за тепло. Может, она лежит — думал он — готовая вновь нападать, терзать его юношеский романтизм. А ему мало чем удастся защитить свою позицию.
Но рассвет уже близок. Зима, решил он, опасный зверь — делает пещеры, норы и сумрачные палаты слишком привлекательными, а там долгие раздумья тянут руки над гаснущими углями. Внешний мир и так достаточно бледен, а теперь и время года напоминает о потерях, о том, что лежит в месяцах пути. И все же он решил выйти днем в лагерь или еще раз прогуляться по руинам заброшенного Омтозе Феллака, чтобы мысли развились ковром под холодным беспощадным светом зимы.
Холод и ясный свет оттенят воспоминания о потерях, о брошенном сердце. Оказывается, оно не осталось позади, он ощущает лязг цепей, кои тащит за собой, любуется на блеск железных колец, на следы в снегу, на оторочку инея.
Он решил в унынии, что любовь дается один раз. Нет сомнений, как и намекал Готос, что масса чувств маскируется под любовь, но на деле оказывается чем-то меньшим: осторожной склонностью, влечением, симпатией и, будучи разоблаченными, являют хрупкую иллюзорность. Весьма вероятно, что Ферен держала его в таком состоянии, любовь ее была лишь слабо замаскированной потребностью и, получив желанного ребенка, она легко рассталась с ребенком, с которым делила меховую постель. Суровое суждение. Нужно принять собственную неспособность осознать творящееся, понять, что ты на самом деле слишком юн и наивен. А готовность признать себя обманутым вовсе не помогает избавиться от неприязни к отцу.
Не удивительно, что Драконус знал Готоса, что их соединяет нечто вроде дружбы. Старики ценят разделенную на двоих мудрость, словно укрываются одним ветхим одеялом в долгую ветреную ночь. И склонны уделить потрепанный уголок юнцам, если те готовы. Но это лишь еще один груз для юной души, еще одна вещь, ускользающая из рук, вырванная неловким рывком. Он не готов держаться за то, чего не заслужил.
Все размышления не помогали облегчить единственную печаль. Любовь к Ферен была для него единственным настоящим чувством, крепкими цепями. Лишь эту истину он заслужил, но каждый кусочек мудрости, сколовшийся и упавший, как ржавчина с гремящих оков, горчил в сердце.
Оловянная чаша ударилась о колено, заставив Аратана вздрогнуть; чаша зазвенела о пол, катясь под ноги, и Аратан сверкнул глазами на Готоса.
— Еще чая, — сказал Владыка Ненависти, сидевший в кресле у стола.
Аратан вскочил.
— И поменьше тревоги, — добавил Готос. — Поспеши бежать от уверенности, Аратан, чтобы поскорее впасть в наше проверенное временем бездумное незнание. Я в искушении проклясть тебя, словно в детской сказке, заставить спать сотни лет, будто пыль собирая полезные откровения.
Аратан поставил горшок на угли. — Например, господин?
— Мешок юности почти пуст, так что вам любое приобретение кажется чем-то громадным. Громоздким, тяжелым, неуклюжим. Но постепенно мешок наполняется без меры — им так кажется, хотя поглядев со стороны, увидишь только тощий кошелек, жалко болтающийся на поясе.
— Вы насмехаетесь над моими ранами.
— Приятно жало моей насмешки, не так ли? Я еще увижу рану жгучую и вздутую, горящую и черную от гнили, пока не отвалятся ноги и руки. О, призови Бездну и надейся, что она достаточно широка, чтобы вместить тысячу твоих гневных светил. Но если насмешки язвят столь легко…
— Простите, владыка, — прервал его Аратан. — Боюсь, старая заварка в горшке покажется вам горькой. Не подсластить ли чай?
— Думаешь, молчание твое не вопиет, будто полчище проснувшихся на заре пьяных бардов? — Готос махнул рукой. — Чем старее листья, тем тоньше вкус. Но толика меда не повредит.
— Не От ли сказал, что клыки с возрастом становятся сладкими?
— Скорее похоже на Варандаса, — буркнул Готос. — Глупец гадит крикливыми младенцами при виде одинокого цветка, пробившегося меж камней. Ради Варандаса я приглашу тебя и его на следующую сентиментальную ночь, можешь выбрать любую. Но должен предупредить: что начнется вежливым обменом болями ваших разбитых сердец, быстро станет яростным соревнованием в трагичности. Снарядись для битвы, в которой опаснее всего раны прошлого. Поутру пришлю кого-нибудь прибрать за вами.
Аратан налил чай, бросив катышек густого меда. — Был конюший в имении моего отца, он делал «леденцы» из камня и жевал. Все зубы испортил. — Он прошел и поставил чашу на стол.
Готос хмыкнул: — Привычка, возникающая, когда дитя слишком рано забирают от материнской груди. Остаток дней проводит, сося чего-нибудь, что угодно, всё что попало. Среди Бегущих есть такие, что проникают в стадо, на которое охотятся, и сосут вымя. Они тоже без зубов.
— И никого там не затаптывают?
— Одержимость приемлет риск, Аратан.
Аратан стоял, всматриваясь во Владыку Ненависти. — Воображаю, нечто вроде вашей «Глупости» тоже сулит немалый риск, владыка. Как вам удается обходить опасные ловушки?
— Само по себе самоубийство не требует особой одержимости, — сказал Готос, принимая чашу. — Мои навязчивые идеи совсем особенные, и довольно скромные. Всего лишь хочу довести ее до совершенства.
— И когда, господин? Когда вы наконец ее окончите?
— Вот и доказательство, что я не одержим, — ответил Джагут, — ибо мной движет лишь простое любопытство. Да, что случится, когда я ее окончу? Будь уверен, я найду способ дать тебе знать о наступлении нужного дня.
— Не готов сказать, что жду этого дня… так что не обманывайтесь.
— Ах, — сказал Готос, выпив чай, — не я ли предупреждал тебя, что старые листья несут самый тонкий аромат? Ты пересластил, Аратан, это свойство всех юных.
Аратан обернулся на звук и увидел на пороге Худа. Джагут в капюшоне краткий миг задержал на нем взгляд и шагнул внутрь. — Чую гадкий чай, что ты так хвалишь, Готос.
— Должным образом состаренный, как нужно. Аратан, налей ему чашку, пусть утопит горести. Сделай послаще.
— Я отчаялся, — заявил Худ, выбирая кресло.
— Да, такова твоя история.
— Нет, надутый козел. Дни и ночи я в осаде. Одни вопросы, я уже пылаю жаждой смерти. Вообрази: глупцы требуют организации! Прагматические нужды! Поставки телег, провиант и повара!
— Разве не говорят, что армии водит желудок?
— Армии водит понос, Готос. Тут никакого прокорма не хватит.
— Я тоже в осаде, Худ, — сказал Владыка Ненависти, — и виновен ты. Сегодня твои офицеры спутали мне полуденный отдых, чему свидетелем Аратан. Да, как я и страшился, ты стал причиной не только своих печалей…
— Причиной печалей был не я, — зарычал Худ.
— Да, — подтвердил Готос. — Но ты неподобающе ответил на трагедию. Что до меня… — он помедлил, поднимая чашу, будто мог сквозь оловянный сплав восхититься оттенком чая, — я отправился бы на охоту за Азатенаем, тем, на чьих руках кровь. Трагедия замерзла, словно пруд, и нет возможности для уверенного шага. А вот месть может заставить молчать любую армию, на тот мрачный зубоскрипящий манер, что нам с тобой знаком слишком хорошо.
Худ хмыкнул: — Сопротивление невиновных Азатенаев даст отличные поводы для любой мести.
— Едва ли. Они почти столь же бестолковы, как мы. Не жди ничего особенного, даже декларативных… ох, чего же? Порицаний? Решительного неодобрения? Недовольных гримас?
— Я очистился от жажды мести, — заявил Худ. — Я пуст как бронзовая урна.
— Так я и буду о тебе думать, Худ. Как о бронзовой урне.
— А думая о тебе, Готос, я вижу книгу без итога, сказку без конца, решимость без действия. Думаю, ты познал толк в бестолковости.
— Может быть. — Готос откинулся в кресле. — Тут все зависит от того, кто кого переживет.
— Неужели?
— Возможно. Просто мысль, хотя, может быть, ценная.
Глаза Худа устремились на Аратана, который снова сел у последней жаровни. Джагут сказал: — Этого, Готос, я отошлю тебе. Прежде чем мы пересечем порог, из-за которого нет возврата.
— Так и думал, — вздохнул Готос.
— А может, совсем наоборот?
— Нет. То есть, я думал, что ты так сделаешь. Пошлешь назад, если не сюда, так куда-то еще. Только не туда.
Аратан кашлянул. — Вижу, ни один из вас не думает, что я могу решить сам?
Худ глянул на Готоса. — Щенок говорящий?
— Некое подобие речи имеет, да. Хотя не в том самая привлекательная его черта.
Аратан продолжал: — Я скажу что должен, лорд Худ, когда придет время — когда мы достигнем вашего порога. И вы меня выслушаете, сир, и не будете возражать против продолжения общего пути.
— Не буду?
— Нет, сир, когда услышите мои слова.
— Он понимает наш стиль, ясное дело, — сказал Готос Худу. — Хотя еще молод и так далее.
— Ах да. Конечно. Прости что забыл.
Худ откинулся на спинку кресла и вытянул ноги в позе, подражающей Готосу.
Аратан смотрел на обоих.
Через миг Готос начал постукивать по ручкам кресла. Аратан видел, что Худ готов заснуть.
