ПЯТЬ
И здесь тон должен измениться.
Война со смертью? Случайная авантюра Азатенаев? Глупые юнцы и горькие старцы — ну же, скептически воздевайте брови, бросимся в абсурдность невообразимого и невозможного.
Не стоит ни отрицать ловкость Азатенаев, ни преуменьшать значение их вмешательства. Драконус не был одинок, мчась к катастрофе. Вот вопрос, на который нет ответа: боги ли они? Если да, то ребячливые. Неловкие со своей мощью, неосторожные с игрушками. Достойны они поклонения? Ты вполне может предсказать мой ответ.
Ты любопытствуешь, как я догадываюсь, ты поистине озадачен построением этой истории. Размышляя, уверен я, ты негодуешь: началу не хватает формальности территорий, берегов, намеков на определенный и особый мир, густо населенный мифическими и легендарными персонажами. Смею ли подсказать, что это тревожит тебя, но не меня? Далекое прошлое — королевство воображения, но оно покрыто дымкой и пронизано смутной тайной. Но разве не тайны так ярко возжигают пламя удивления? Хотя бесформенный мир — унылая сцена, и мало что существенное можно выстроить на неведении.
Я даю тебе места, прочные скалы и пыльную землю, высохшие травы и тревожные леса. Города и военные лагери, руины и скромные хижины, крепости и монастыри — достаточно, чтобы облегченно пройтись, чтобы обрамить драму… и делая так, увы, мы изгоняем тайну.
Что, если я стану рассказывать о бесчисленных королевствах, мечущихся в эфире, и обосную каждое как остров в туманах забвения? Возгорится ли искра воображения? Придвинься же. Остров, называемый Куральд Галайн и держащий на себе Премудрый Харкенас, окружен королевствами едва видимыми, слабо ощущаемыми, в них процветают загадки. Так развернем мир, друг мой, и посмотрим, какие чудеса откроются.
Война со смертью? Случайная авантюра Азатенаев? Глупые юнцы и горькие старцы…
* * *
Там, где никогда не рассеивается сумрак, протянулась заметенная илистым песком равнина. Полузасыпанные дюнами, искусно ограненные камни, обломки бесчисленных цивилизаций закрывают все возможные горизонты, тянутся за пределы видимости. Богоподобные идолы подставляют спины бесконечному ветру, держат плечами высокие дюны, и песок образует впадины-чаши под защитой животов. Статуи королей и королев стоят наклонно, по пояс в песке, руки воздеты — или одна рука протянута в знак благоволения. Длинные спинки тронов высятся, словно погребальные камни. Там и тут видны квадраты и круги фундаментов, разрушенные дворцы и храмы, выскобленные пустоты комнат, отполированные горбы куполов.
Сложив крылья, Азатенай Скиллен Дро следовал по цепочке следов, извилистому пути сквозь нереальный, печальный ландшафт. Возможности лететь не было, ибо воздух над равниной обжигал, быстрые, полные песчаной пыли ветра были слишком опасны даже для такого, как он.
Нет, высокое и сутулое существо шагало, погружаясь по щиколотки в сухой, лишенный жизни илистый песок, глаза рептилии прослеживали неровную канавку, оставленную тем, кто шел впереди. Загадочный предтеча тащил нечто, тяжело скользившее между глубоких ям от пары толстых искривленных ног.
Очень давно Скиллен Дро не посещал это владение. С той поры разруха и количество руин усугубились. Он не узнавал некоторые идолы. Многие статуи королей, императоров и божественных детей являли черты чуждые и даже неприятные для чувств Скиллена. Он ощущал толчки и тягу побочных потоков невидимых энергий, которые называл Кривопутьями — хотя название изобрел другой Азатенай.
Забытые монументы плыли в Кривопутья из иных миров. Словно морской мусор, фрагменты неслись сюда, как будто равнина служила исключительно складом обманутых верований, брошенных грез и бесполезных посулов. Возможно, она была — полагали некоторые его сородичи — уголком разума, и разум этот принадлежал самой Вселенной.
Трудно сказать, веселила или сердила его эта идея. Если вселенная действительно наделена разумом, то разум впал в смятение. Если подобные уголки растут в разуме, его носитель заснул или, возможно, пьян. Река полуосознанности изобилует заводями и водоворотами пустых раздумий, спиралями безжалостных суждений, они кружатся и кружатся, пока не пожрут сами себя. Идеи мчатся, чтобы отскочить от торчащих из потока валунов, изгибаются и растворяются в кипящей пене. Нет, этот разум заморожен во сне, лишь случайные воспоминания и вспышки вдохновения заставляют волноваться воду.
«Не моему разуму налагать ритмы на космический шторм. Моя плоть не сдается, стремясь к беспредельности. Я лишь играю с чужими словами, горло щекочут какие-то воображаемые чувства. Отрыжка от множества проглоченных поэтов.
Равнина почти всегда тиха. Статуи, некогда разрисованные, ныне клонятся устало и уныло. Боги присели на корточки, моля о молитвах, жаждая шепота поклонения, а не получится, будут довольствоваться голубем на голове — но даже такого скромного благословения не получить им здесь, в уголке разума, в склепе Кривопутий».
Он различил между обломками что-то особенное. Постройка из камня встала среди развалин, ее окружила низкая стена. Пески здесь казались неестественно ровными. Скиллен увидел справа некие ворота, резную арку с элегантной облицовкой. Однако он приближался с другой стороны, по следам, ведущим прямо к каменной ограде.
Раскрыв кожистые крылья, Скиллен взбил воздух, вздымая тучи ила и песка. Азатенай зметнулся вверх, поднимая себя быстрыми и резкими взмахами, и быстро заскользил вперед. Следы продолжились во дворе дома, выписывали как бы случайные узоры, временами пересекая мощеную дорожку… а вот и одинокая фигура на высоком крыльце — казалось, она отряхивается, вокруг плавают клубы пыли.
Скиллен пролетел над стеной и невесомо приземлился на дорожку. Слыша его, существо подняло голову, но лицо его осталось скрытым под тяжелым капюшоном из грубой шерсти.
— Скиллен Дро, не думал, что ты придешь на зов.
Не соизволив ответить, Скиллен повернулся к воротам. Течения Кривопутий сочились внутрь, но потоки энергии не тревожили ни одной песчинки, ни одной пылинки. Ощутив, как сила мгновенно опалила чешую на лбу, щеках и усеянном острыми как иглы зубами рыле, Скиллен снова обернулся к дому. Поток пронесся мимо, заплыл внутрь сквозь огромную раму двери, за спину сидящей на ступенях фигуры.
Мужчина в капюшоне вроде бы кивнул. — Знаю. Это тоже ответ. — Бледная рука указала на дом позади. — Градирни. Склады. Кажется, бездонные. Возможности вечно текут внутрь. Исчезая? Кто знает? Некоторые полагают, — продолжал он задумчиво, — что нужно избегать обособленности. Бежать исключительности. Отрываются и уничтожают личные пути. А река вздувается все сильнее. Скиллен, старый друг, что ты задумал?
— Рискованно, — начал Скиллен, посылая волну запахов и вкусов.
Сидящий вздохнул. — Воображаю. Все, что ты предлагаешь, послав ужасный поток… просто наполнит дом, как думаешь? Твоя манера говорить, протекая мимо меня, в нелепую деревянную дверь, твои слова… Ты не боишься, что они навечно просочатся в штукатурку и камни?
— К'рул. Почему здесь?
— Причины нет, — отвечал К'рул. — Точнее, у меня нет разумного довода. Видел следы? Зодчий нашел меня. Я же… исследовал. — Он чуть помолчал, а потом тон изменился, став более доверительным. — По большей части меня игнорировали. Но не в этот раз, не он. — К'рул махнул рукой. — Он затащил меня сюда. Ну, сначала во двор. Кажется, хотел бросить меня тут, или там, или вон там. Похоже, ни одно из мест его не удовлетворило. В конце концов он бросил меня на порог, сюда. Да, и просто пропал. — К'рул встал и отряхнул одежду. — Скиллен, мы могли бы беседовать с большим удобством, если ты сойдешь с дорожки. Кривопутья здесь особенно сильны.
Скиллен оглядел двор и отметил пятна — места, куда Зодчий швырял К'рула. Никакого видимого порядка в этой карте. Он шагнул с мощеной дорожки. — Что ждет внутри?
К'рул качнул головой, движение заставило капюшон сползти, показав худое, бледное лицо. — Думаю, что в остальных. Комнаты… кверху дном. Идешь по неровному потолку, путаные столбы и лестницы, ведущие вниз… или это верх? Бродить здесь — значит познать извращенные мысли. Искаженная перспектива может нести в себе послание, но мне оно недоступно.
Однако Скиллен едва ли расслышал эти слова, так потрясло его состояние К'рула. — Чем ты болен?
— А, ты уходил далеко и надолго. Неужели одиночество так утешительно? Прости за вопрос, Дро. Разумеется, есть покой в незнании, недеянии, неслышании и непоиске. Покой, то есть забывчивость к тем, что уже позабыты всеми. — К'рул с трудом улыбнулся. — Но я все же хочу знать: если ты был, то где? Если ты уже не там, почему?
— Я нашел мир, спорящий сам с собой. Иллюзия разумности, К'рул, штука на редкость горькая.
— Это нависающее надо мною тело… ты принял обличье тех… существ?
— Одной из пород. Я изображаю ассасина. Они утеряли тонкость. Воздвигли цивилизацию функций, механических целей. Стремятся объяснить всё, и потому не понимают ничего. Отвергают искусство, ведь искусство таится во множестве оттенков одного цвета. Они отвергли ценность здравого смысла во всём. Держатся одного цвета, одного оттенка. Рациональный рассудок может играть лишь в рациональные игры: это ловушка. Но я заметил, К'рул, вызов и иронию в их поклонении доказуемым истинам. — Он помедлил. — Они идут.
К'рул грубо засмеялся, словно рассекая воздух. — Помнишь, я говорил о возможностях? Что ж, я сделал из них дар. Или, скорее, дары. Магия, не требующая сделок с подобными тебе и мне. И моими дарами уже злоупотребляют.
Скиллен выжидал, удерживая в себе запахи и вкусы. В пролитой крови Азатенаев есть волшебство. К'рул почти осушил себя. Поступок, говорящий о неуравновешенности ума.
Мужчина напротив сделал непонятный жест и продолжил: — Эрастрас хочет узурпировать власть над дарами. — Он склонил голову набок, изучая Скиллена. — Нет. Власть — неточное слово. Позволь предложить другое, ты можешь лучше его понять в нынешнем состоянии. Он старается наложить свой вкус на мои дары, и таким образом на всё влиять. Скиллен, не думаю, что сумею ему помешать.
— Что еще?
— Старвальд Демелайн, — сказал К'рул. — Драконы возвращаются.
Скиллен Дро так и глазел на К'рула, пока тот не отвернулся. Потеря крови, столь большая и значимая, сломала что-то внутри этого мужчины. Мысль родила в Скиллене болезненное любопытство. — Я слышал твой зов, и вот я здесь. Ты мне больше нравился женщиной.
— Дни деторождения окончены. На время.
— Но не дни кровотечений.
К'рул кивнул. — Вопрос: кто найдет меня первым? Эрастрас или — коли она покажется из Старвальд Демелайна — Тиам? Скиллен Дро, мне нужен страж. Ты видишь мою уязвимость. Я не мог придумать никого другого — никого, столь твердо решившего держаться в стороне от забот нашего мира. Но что ты даешь мне? Всего одно признание. Где ты был? Где-то в ином месте. Что делал? Расставлял ловушки. Все же я спрошу снова, Скиллен.
— Я несу вину за драконов…
— Едва ли!
— …и не боюсь Эрастраса, как и любого другого Азатеная.
К'рул ответил насмешливым тоном: — Ну конечно.
Скиллен Дро промолчал.
К'рул качнул головой: — Прошу извинить, Скиллен. Но я должен рассказать, что он содеял.
Скиллен Дро тяжко вздохнул, передавая равнодушие. — Как хочешь.
— Ты защитишь меня?
— Да. Но знай, К'рул: я предпочитал тебя женщиной.
* * *
Началось это с разговора, легковесного обмена словами, а они залегли подобно семенам, проросли и созрели в умах тех, что впоследствии хвастались присутствием. Беседа, думал Ханако, проясняет нелепость всего последовавшего. Это проклятие Тел Акаев, ведь лишь молчание могло бы остановить нарастающий прилив множества событий, бесчисленных вещей, и те, что выжили, потрепанные, вольны оглядываться, кивая на знаки, отмечая ценные пророчества в случайных словах, летавших туда и обратно.
Однако молчание — редкий зверь среди Тел Акаев, и эта трагическая истина заставляет линию жизни целого народа дрожать от множества надрезов. Однажды, и довольно скоро, она лопнет. Он и его сородичи упадут, заходясь беспомощным смехом.
Слишком часто в его народе хохот — ненавязчивый, избавляющий от заблуждений — служил единственным ответом на боль. Мысль эта терзала и терзала Ханако, будучи ясным подтверждением нелепости.
Он сидел на скошенном валуне, кровь текла из такого множества ран, что он не смел их подсчитывать. Объемистая грудь дышала уже не так неистово. Кровь проглоченная — и тоже его — отяжелила желудок, бурля хуже дурного эля. За другой стороной валуна невидимый ему Эрелан Крид снимал ножом грубую шкуру, выпевая под нос всегдашнюю монотонную и неблагозвучную череду нот, будто заклинатель утесов. Пробуждал голосовые связки, заставлял звуки растягиваться и усиливаться, подпрыгивать и дергаться. Крид славился тем, что сводил сельских псов с ума, едва увлекался какой-то работой.
Рука с ножом обрела голос. Вторая рука, тянувшая полосу сырой кожи, отвечала. Всхлипывания вялых мышц и шматков жира сливались во влажный хор. Из всех известных Ханако тварей лишь мухи танцевали под эту песню, смелые или отчаявшиеся настолько, чтобы бросать вызов ледяному воздуху гор.
Рядом с Ханако, на грубой террасе, которую они сделали стоянкой, Лейза Грач только что встала на четвереньки, и смех ее наконец умолк. Когда она подняла голову и поглядела на него, Ханако заметил блеск обильных слез, полоски на пыльных круглых щеках. Из носа текли густые сопли. — Ну, — спросила она звонко, — так и нечего сказать? Прошу заявления! Момент требует слова или даже двух! Умоляю, Ханако! Пара пощечин от Буйного Владыки, и ты увял!
— Стоит мне мигнуть, — вздохнул он, — и ты лопнешь от смеха.
— Меня поразило твое видимое нетерпение, — сказала она, проводя мускулистой рукой по лицу, чтобы стереть слизь и грязь, так что заблестели нежные, почти белые волосы на запястье. Потом она подняла и отбросила назад гриву волнистых золотых волос. — Но это же проклятие юности. Устыди меня за бесчувственность, Ханако. Давай, примем привычные роли.
За валуном навязчивая песня Эрелана Крида вдруг оборвалась. Зашелестели камешки под ногой, и воин показался, волоча шкуру пещерного медведя. — Ты жаловался на ночную стужу, Ханако. Но отныне на долгие месяцы, даже годы, ты сможешь согреваться ночами… если прожуешь эту знатную шкуру до мягкости.
Лейза фыркнула, одновременно прочистив нос. — Владыка отлично разбирался в мягкости. И очень ценил свою шкуру. Годы, Эрелан? Скорее десятки лет. Появление Владыки здесь, Ханако — такого я не припомню. Чудо, что нашлась пещера достаточно большая, чтобы стать ему домом.
— Большее чудо, что мы его даже не заметили, — сказал Эрелан, — хотя он залег в двадцати шагах сверху.
— Так что валун, скрывший утреннее облегчение Ханако, оказался для Владыки весьма сомнительным подарком на пороге обители. — Говоря, она послала Ханако потрясающую улыбку, поработившую уже трех мужей.
— Я не успел оставить подарок, — отозвался Ханако. — До сих пор в левом сапоге хлюпает.
Замечание это заставило Лейзу вновь сложиться пополам, а неистовый смех чуть ее не удушил.
Встав рядом с Ханако, Эрелан шлепнул окровавленной рукой по плечу юного воина. — В следующий раз решишь отбиться, щенок, так хотя бы оружие не забудь. У тебя нет когтей и клыков, чтобы драться с медведем на равных. Да, ваши дружеские объятия — не лучший способ начать день. — Он швырнул что-то перед Ханако, заставив того отпрянуть. — Вот нижняя челюсть Владыки — почти отвалилась. Ты так старался ее оторвать, что любой лекарь задумался бы, стоит ли брать деньги за хирургию.
Ханако со вздохом поднял трофей. Уставился на торчащие клыки, вспоминая, каково было ощущать их движение по черепу. Ровные ряды тонких белых колец корня языка казались изящными, будто раковины.
— Что до языка, — продолжал Эрелан, — то будет чем позавтракать. — Воин пошел дальше, огибая лежащую Лейзу Грач, и присел у костра. Вытащил большой отрезанный язык из сумы на поясе и положил на камень. Раздалось шипение. — Больше Буйный Владыка не расскажет ничего интересного. Ха-ха.
Много есть несчастий, образующих и придающих форму жизни Тел Акая, но жалкие остроты Эрелана Крида можно смело отнести к худшим из проклятий. От них угасло даже жеребячье веселье Лейзы Грач — она села, взгляд покрасневших глаз устремился к шипевшему на камне шмату мяса, лицо стало спокойнее.
Испустив стон, Ханако заставил себя встать. — Пойду к ручью.
— Там и увидим, что нужно сшивать, — кивнула Лейза.
«Нетерпеливая молодость? Да, вижу, Лейза Грач. Помня о нашей цели и радостной решимости, бросившей нас в дорогу… медведь вполне мог избавить меня от долгих странствий». Снова вздохнув, Ханако прошелся вдоль уступа, пока не добрался до водопада, успевшего выточить чашу до самой скалы. Одежда превратилась в грязные лохмотья, он охотно оставил ее на земле, раздеваясь.
Вода была чиста, прозрачна и до ужаса холодна. Боль от множества ран на теле уступила место благословенному онемению. Он стоял под струей воды. «Ханако, так ненавидевший холод в те дни. Так быстро мерзнущий под неустойчивым ветром. Ханако, когда-то ты ползком пересек ледяное озеро. Что с тобой случилось?» У Тел Акаев есть старая пословица. «Рожденная в горах мечтает о долинах. Рожденная у моря грезит о суше. Рожденная в долине устремила взор на снежные пики…» И так далее. «Словно дело уже сделанное обречено быть несовершенным, и топор вечно стучит по дереву, пока листья не похоронят нас. Мы стоим, не чувствуя дрожи в руках, ослепшие, но не в силах протереть глаза.
Тел Акаи, вы — скоты среди цветов».
Холодная вода смыла кровь, заморозила сукровицу на ранах. Нагой и продрогший до ломоты в костях, Ханако вернулся на стоянку.
Эрелан и Лейза присели у костра, срезая полоски с подгоревшего мяса. Брови Лейзы взлетели: — Так это всё же был язык, — сказала она, облизнув пальцы, и склонила голову к плечу. — А я-то мучилась сомнениями.
Эрелан хмуро поглядел на него. — Другой одежки нет?
— Есть… есть кое-какие обноски, — отозвался Ханако. — Но сперва нужно меня сшить.
Лейза поднялась и подошла к нему. Занялась осмотром ран, трогая там и тут, стоя слишком близко — так близко, что терлась бедрами. Поглядела вниз и начала тихо напевать, потом выгнула дугой бровь. — Даже снеговая мантия гор не охладит пыл смелого Ханако. Объявляю тебя здоровым, иголок и ниток не нужно.
— Смеешься? — обиделся он.
— Если шрам соблазняет, — сказала она, отступив, — то тысяча дадут тебе силу возбуждать невиданное вожделение. Видишь, я пытаюсь усмирить себя, о юный воин? Я, женщина при трех мужьях!
— Можешь и меня пригреть у колена, Лейза Грач.
Она широко раскрыла глаза. — Вот как! Ты прав, если презираешь меня. Поистине вырос — даже не до колена, до бедра, сказала бы я, и даже выше.
Эрелан Крид хохотнул, но как-то неуверенно.
Послав напоследок ослепительный взгляд, Лейза отвернулась. — Пора бы выходить. Я получу пользу от ваших причуд. Пора обуздать моих рабочих коней.
Ханако нахмурился, встал на колени у своего тюка, вытаскивая оставшуюся запасную одежду. Горное солнце уже было высоко, согревая ободранную спину, и раны дружно заныли. Да, она права, называя их своими, хотя ни он, ни Эрелан еще не воспользовались приглашением. Трое мужей остались позади, но Лейза Грач еще не предала их ревность, пригласив мужчину под меха. Рабочие кони, верно.
Он неуверенно вынул истрепанную конопляную рубаху и штаны из того же грубого материала.
— Не забудь шкуру, — посоветовал Эрелан. — Путь воина — носить завоеванные одежды, принимать дары владык и владычиц Вольности. Такой плащ, Ханако, почтит убитого зверя.
Лейза прошлась по кострищу, прибивая каблуками угли. — Твой путь, Крид, только твой. Ты носишь честь словно наряд, хотя он плохо сидит и подкладка у него из гордыни. Убитые толпятся за спиной, и обиталище их полно негодования. За то, что ты дышишь, а они — нет. Твое сердце стучит в груди. Ты ходишь во плоти, шевеля костями, и не замечаешь надоедливых духов. Это терзает их души беспрестанно.
Однако Эрелан уже напевал под нос, свертывая спальник.
Снова приблизившись к Ханако, Лейза Грач понизила голос: — Ох, да бери шкуру. Ты ведь отнял ее у Владыки. Только потому, что искал хорошее место для сна.
— Я сдался бы, — буркнул Ханако, — дай он мне шанс.
— Говорят, страх вгрызается в душу, но я скажу иначе. Страх съедает возможности, пока не остается лишь один выбор. Буйный Владыка познал такой страх.
— Он вылез из пещеры и увидел меня, заградившего выход.
Лейза кивнула. — По природе он не отличен от нас. А мы не понимаем идеи отступления. — Она отвернулась, глядя на предстоящий путь вниз. Горный склон уступами сбегал в лесистую долину. На далеком дне долины заблестело, будто пробужденное утренними лучами, озеро. — И наш поход, — продолжила она, — смехотворен. — Мысль породила на лице широкую улыбку. Лейза обернулась к Ханако. — Каково направление? Где лежит смерть, юный воин? На востоке, где каждый день возрождается солнце? На западе, куда оно каждый раз падает в сумерках? Как насчет юга, где плоды гниют на ветвях и мошки беспокойно гудят над землей, усердно трудясь в разрушении? А может, на горьком севере, где спящая пробуждается, чтобы узнать: трупная змея украла у нее полтела? Или не пробуждается вовсе, лежит неизменной? Куда ни взгляни, смерть торжествует. Мы решили присоединиться к Джагуту-с-пеплом-в-сердце. Идем туда, чтобы присоединиться к походу — но куда двинется поход?
Ханако передернул плечами. — Хотел бы я знать, Лейза Грач. Поглядим, что ответит Джагут.
— Война того стоит?
Он отвел взгляд, глядя на полную зелени долину, на серебряный клинок озера, вспоминая разговор, ставший причиной путешествия. Сказку, прилетевшую на незримых ветрах — о скорбящем Джагуте, восставшем против смерти, что похитила жену. О его страшной клятве. Не таков ли рок смертных: бороться с чувством беспомощности при виде смерти? Не правда ли, что сделать нельзя ничего — лишь терпеть тяжесть, царапать лицо в печали, бушевать от гнева? Не слишком ли смел тот Джагут, объявивший войну самой смерти?
Раздался насмешливый хохот, словно присутствовавшие решили проверить друг друга, мечами изрубить всем ведомую храбрость Тел Акаев, их болезненное пристрастие к полному наслаждений и безумств абсурду. И все же… Насколько быстро презрение уступило в душах место темному потоку, когда воспоминания о горестях призраками поднялись в ночи, и каждый миг беспомощности закровоточил вновь? И тогда разговоры зациклились, веселье пропало, сменившись черной, обожженной радостью. Восторгом слаще любого иного. Растущим восхищением перед славной дерзостью Джагута.
Многие мечты обнажились, маня, приглашая души в путь. Они имели малое отношение к обыденности. Они были недостижимы. Но в каждом, знал Ханако, родился некий привкус надежды, вполне достаточный, чтобы заманить на эту тропу в царство желаний. Мечты… Прежде их терпели, и год за годом вкус смешивался с сожалениями и пропадал под ударами печального опыта, и выжигал дыры в желудках. Он сам знал всё это слишком близко, хотя его и высмеивали за юность — но давно ли мечты стали собственностью старых и мудрых, познавших разочарования? Не царство ли детей манит, полное до небес сладкими грезами — еще не спавшимися, не порванными в клочья, не прогнившими изнутри?
Смерть была жнецом дерзаний, глотателем надежд. Так бормотали старцы в любом селе, сидя у ночных костров, когда пламя оживляло маски смерти на лицах. Лишь воспоминаниями жили они, и грядущие ночи сулили слишком малое.
Но… рожденные дерзать и знающие одни надежды, дети ничего не знают о смерти.
Такие разговоры, нет сомнений, вспыхивали в каждом и любом селении Тел Акаев, будто пожары, от гор до побережья и в густо заселенной сердцевине Долины. Джагут созывает армию ради войны, которую нельзя выиграть.
Тел Акаи дали ответ барабанным боем тяжелого, горького смеха, и сказали: «Такую войну мы поведем».
Пафос этих заявлений способен был опьянить. Он ощущал вольный, дикарский прилив в груди, обдумывая вопрос Лейзы. Привкус дурацкого торжества. — Стоит ли? Да, думаю, это единственная стоящая война!
Смех ее прозвучал тихо, как-то интимно, и Ханако ощутил под одеждой жжение пота. — Значит, ты будешь говорить в мою защиту, — сказала она.
Ханако нахмурился. — Не понял. В защиту от кого?
— Ну, от моих мужей, естественно, когда они выведают, куда я ушла. — Она повернула голову и с ожиданием уставилась назад, на горную дорогу, а потом снова сверкнула улыбкой. — Но пусть охота будет честной! Что скажешь, храбрый убийца Буйного Владыки?
Ханако глянул на Эрелана Крида. Огромный воин, казалось, был поражен откровениями Лейзы. — Чтоб тебя, Лейза Грач! — зарычал он.
Ее брови взлетели. — Что я теперь сделала?
— Тебе удалось сделать даже ЭТУ войну сложной.
Во внезапном потоке понимания Ханако улыбнулся Эрелану и взорвался смехом. При виде гордости, сверкнувшей в глазах воина, хохот Ханако усилился. Война против смерти? Ну что тут может быть сложного?
— За мной, храбрые стражи! — крикнула Лейза Грач. — К полудню я переплыву озеро!
* * *
Даже после столетий любви, полыхавшей меж ними хаосом диких приливов и отливов, жар желания способен охватить обоих в считанные мгновения. Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают… Делк Теннес подобрался близко, готовый ощутить, как ужасный вес тянет обоих на горные пики далеко внизу.
«Возлюбленная жена, вижу, как ты изворачиваешься — ведь ярость выгорела в обоих. Вижу, ты паришь в сильном потоке, найдя наконец уносящий тебя прочь ветер. Еще миг — Искари Мокрас станет едва видимой пылинкой, но я все еще дрожу от твоего жара, и ты ощущаешь то же самое, и наши чувства будут длиться.
Мы осколки Тиам. Как бы дети, но слишком мудрые для такого имени. Принимаем вид древних, но слишком глупы, чтобы сохранить позу. Несемся на ветрах — в море бездонного неба — и они держат нас ни слишком высоко, ни слишком низко. Мы посередине жизни, в возрасте поворота к прошлому».
С открытия врат, с того внезапного урагана, что был то ли бегством, то ли необоримым зовом, Делк выписывал дикие извилины, стараясь держаться на расстоянии от сородичей. Случались схватки, как всегда бессмысленные — так любой дракон бунтует против своей расщепленной натуры. История и кровное родство спаяли их воедино крепче любых цепей, прочнее общей кожи, породив лихорадку дружества.
И все же он взял любовницу, загнав выше гор, выслеживая долгие недели. И позволил ей упасть, пресыщенной и раненой, охваченной желанием выспаться в укромном убежище. Где она сможет исцелиться и поразмыслить о рычащем выводке.
Что это — инстинкт, эта жажда присвоить новый мир? Пусть скалы и земля задрожат от резких криков новорожденных, пусть неведомое станет домом. Или любое желание — лишь клетка, в которой душа оглушена собственной какофонией? Инстинкты можно сделать полчищем сожалений, и Делк еще не в силах был решить, какой привкус дадут его дела. Голос в разуме взывает к кому-то иному, но этот иной — лишь он сам. В спирали диалога, бесконечного убеждения можно поглотить целые миры, описать их, расчертить карты иллюзий, тем самым объявив своими. «Но дверь клетки так и не откроется.
Итак, мы правим тем, чем правили прежде, и любая граница за пределами черепов — лишь иллюзия. Глядите, как мы сражаемся за них. Умираем за них. Не величием заполнены кладбища, но ухищрениями рассудка.
Мы новички в этом мире, но не можем предложить ему ничего нового.
Глаза ведут меня от одного незнакомого места к другому, но нет бегства из места, что за глазными яблоками, из клетки себя, от этих слов — бесконечных слов!»
Бегство или зов. Сущность еще не определилась. Магия ярко пылает в этом странном королевстве, но она плывет без привязи. Потоки мчатся в никуда, сталкиваются без цели. «Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают и я подбираюсь, чувствуя, как ее вес…»
Он начнет новую охоту.
«Я сделаю это волшебство своим».
Через миг он, парящий на ветрах над стенами гор, головой к западному морю, уловил запах недавно пролитой крови. Делк Теннес повернулся и нырнул, начав ленивую спираль вниз. Напрасные желания нужны, чтобы будить голод.
* * *
— Что-то ведьмовское таится в женском молчании, — заявил Гарелко.
— Притяжение еще нескольких мгновений в постели, — кивнул Реваст. — Она забыла нас? Пропалывает сад, не ведая, что утро просветлело? К чему отягощать сон — столь радостно пойманный — проклятиями? В чем мы виноваты? Я спал беспокойно.
Татенал засмеялся сзади. — Но так и не открыл глаз! Чтобы оглядеться, удивляясь, и задрожать от вида погасшего очага, и услышать — с растущим негодованием — храп Гарелко.
— А, к нему я привык. Раздражает не сильнее, чем твое звериное сопенье. Но ты сказал верно: мы не замечали знаков неудачи.
— Мужья живут в облаке вечного трепета, — сказал Гарелко. Именно он вел отряд по уступам скальной тропы. — Как на замерзшем озере, когда неведома толщина льда под ногами. Как на лесной тропке, когда вокруг запах котов и любая ягода кажется распаленному воображению горящими глазами. Как на краю утеса, когда над головой скользит жуткая тень крылатого чудища.
Тут Реваст шумно фыркнул. — Снова ты о нем. Ни я, ни Татенал ничего не видели. Небо было ясным, утро свежим, и если была тень, так это кондор перепутал твою макушку с гнездом соперника. Однако при ближайшем рассмотрении — отсюда и напугавшая тебя тень — мудрая птица не увидела достойных внимания яиц.
— Мы мужчины, такие, — пропыхтел Гарелко. — Разбиваем яйца.
— Мы мужья, — поправил Татенал. — Нам крутят яйца.
Реваст вздохнул: — Аминь.
— Я говорил о ведьмовстве женского молчания, озабоченные мои братья. Неужели вы не видели ее стоящей у двери, спиной к вам? Ваши колени не дрожали, ваши умы не скользили горностаями, вспоминая последний день или неделю? Когда это вы могли свершить некое прегрешение, по какой слепой ошибке?
Реваст фыркнул: — Сердце, усомнившееся в любви, сварится даже осенью. А наши животы поджариваются в огне уже многие месяцы.
— Снова начал? — Татенал приблизился и хлопнул Реваста по плечу — не по тому, конечно, которое держало вес боевой секиры. — Пропала ее любовь к нам! Твои стоны будут слышны даже сквозь тюк шерсти, и конец добродетели молчания, смерти коей ты так боишься.
— Лучше бы ты не поминал шерсть, — зарычал Реваст. — Степ слишком охотно взялся стеречь наши стада. Я ему не верю.
— А когда она встает перед тобой, — не унимался Гарелко, — но молчит? В этом ли тепло и утешение близости? Мы купаемся в мгновении сентиментальной глупости? В том громоподобном, невероятном мгновении, в которое она забудет наши прошлые преступления? Не говоря, она сражает нас, показывает силу. Ну, лично я предпочел бы кнут слов, раскаты гнева, треск разбитого о висок глиняного горшка.
— Ты как побитый пес, — снова засмеялся Татенал. — Гарелко, первый из мужей, первый в постели. Первым трясущийся и сдувающийся под малейшим ветром ее неудовольствия.
— Давай не будем о ветрах неудовольствия.
— Почему? — удивился Татенал. — Такую тему мы можем разделить, породив фонтан взаимного сочувствия! Истинное проклятие для нашего союза — ее страсть готовить, столь несоразмерная поварским талантам. Не лучше ли питаемся мы все три ночи в дороге? Не потому ли никто не поднимает голоса, требуя ускорить шаг и догнать ее? Не наслаждаемся ли мы сиянием своевременного отдыха? Мой желудок слишком туп, чтобы врать и ох, как ему сейчас полегчало!
— Женщин, — сказал Гарелко, — следовало бы отлучить от кухонь. Энтузиазм помогает жене сохранять стройность, а лучше бы она каталась в жире, блестя толстыми губами.
— Ха, — прогудел Татенал. — Даже Лейза не может проглотить слишком много кушаний Лейзы. Тут ты прав, Гарелко. Если догоним ее, перевернем стол. Свяжем ее, скуем цепями и не пустим к готовке. Дадим вкусить достойной пищи и поглядим, как она раздуется от нашего лечения.
— Кажется, это достойная месть, — согласился Реваст. — Ну, голосуем за такой план действий?
Гарелко резко остановился, вынудив замереть и спутников. Развернулся к ним, являя на лице недоумение. — Послушать вас, смелых щенков! Голосовать, не иначе! План действий! Да с такой решимостью мы могли бы разогнать тысячу бешеных Джеларканов. Но едва ее взор скользнет в нашу сторону, и решимость рассыплется, будто перепеченый пирог! — Он снова повернулся и покачал головой, трогаясь в путь. — Храбрость мужей прямо пропорциональная отдаленности жены.
— Так быть не должно!
— Ах, Реваст, ты дурак! Как должно быть, не бывает никогда. Отсюда наша привычка клонить спины, беготня мыслей, порхающие будто птички взгляды.
— Ну, у тебя и гнездо вместо волос.
— И это тоже, Татенал. Чудо, что волосы еще остались.
— Не чудо, а кошмар. Ты был красивее в юности, Гарелко? Должно быть так, ведь я еще не дождался от жены даже мгновенной жалости.
— До брака меня желали все и везде. Я ловил взгляды дев и матерей. Даже наш король-мужелюб не мог от меня оторваться, а кто станет отрицать его вкус к прекрасным мужчинам?
— Он везунчик, — буркнул Реваст. — Точнее, был везунчиком. Знаменитым любовникам лучше не стариться. Им лучше помирать от разрыва сердца, в переплетении ног и рук, в сальном поту. Старый лебедь кажется жалким.
— А он до сих пор перебирает перышки, раздражая всех.
Гарелко пренебрежительно махнул рукой. — Судьба любого стареющего короля. Или королевы. Точнее, любого героя.
— Ба! — вспыхнул Татенал. — Это судьба всех теряющих юность. А значит, и наша.
— Это и тревожит жену? — спросил Реваст. — Так страшится потерять дикую красу, что готова костьми лечь, сражаясь со старением?
— Самоубийственная смелость? — задумчиво проговорил Татенал. — В этом есть некое очарование.
— Очарование и Лейза Грач плохо уживаются. Деревенская похоть? Да. Соблазн раствориться в бабе? Точно. Манипуляции, нежданные кары? Абсолютно. Ее улыбка и взгляд заставят дрожать даже короля-мужелюба. Ох, мы ведь это испытали не раз, верно? Ну, я воображаю…
Гарелко в этот миг завершил крутой поворот по тропе, и представшая перед ним сцена украла слова с языка. Шагавший почти по пятам Реваст поднял голову и замер.
На широком уступе чудовищная рептилия пожирала тяжелый освежеванный остов, и она подняла навстречу пришлецам окровавленную голову. Шипение зверя обдало Тел Акаев туманом багряных брызг.
Длинная шея твари изогнулась, высоко поднимая голову; Гарелко сорвал со спины окованный железом посох и прыгнул вперед.
Челюсти рептилии распахнулись, голова рванулась вниз.
Гарелко отскочил и вогнал конец посоха в правый глаз зверя.
Тот с ревом отдернул голову.
Секира уже была в руках Реваста, он вскочил на покатую спину валуна, ища высокую точку. Увидел, как тварь замахивается огромной когтистой лапой, и прыгнул — лезвие секиры встретилось с движущейся лапой, войдя меж пальцами, прорезало шкуру и дошло до костей.
Вздрогнув, зверь попятился — вырвав секиру из руки Реваста — и споткнулся о труп, служивший недавно пищей. Обнаженные ребра треснули и провалились словно хворостинки, тварь перевернулась на спину, придавив свои сложенные крылья.
Татенал поспешил встать между Ревастом и Гарелко, взмахнул широким двуручным мечом, глубоко врезаясь в левое бедро дергавшейся твари.
Она продолжила катиться, пока не уперлась в огромный валун. Столкновение сместило камень, заставив упасть на уступ ниже. Миг спустя туже же упал и зверь, пропав — лишь хвост взмахнул — из вида. Удары сотрясали почву — это валун продолжал безумное падение к линии леса.
Затем раздалось резкое хлопанье, и они увидели зверя, летящего на широких крыльях, огибающего опушку. Полет был неровным, голова повисла под странным углом. Секира Реваста блестела на солнце, надежно застряв между когтистыми пальцами.
Татенал поднял меч, показывая приставшую к краю чешую.
— Ладно, Гарелко, — вздохнул Реваст. — Не просто тень.
— Лейза разбила лагерь здесь, — объявил Гарелко, изучив уступ. — Смотри, как она затоптала угли костра — в точности как дома. Привычки жены образовали след, так что нам не надобны собаки для погони. — Он снова забросил посох за спину и пошел по тропе. Остальные за ним.
— О нет, — продолжал Гарелко, — как я и говорил, в милой женушке мало очарования. Смертельная грация? Ох, верно. К поцелуям зовущая полнота бедра, когда она сидит сдвинув ноги, такая гладкая, ну как не погладить? Кто станет отрицать? А…
Продолжая болтовню, три мужа спускались к лесу.
Был почти полдень.
* * *
— Мужья, похоже, не спешат, — сказала Лейза Грач, — и дорого за это заплатят. Неужели я недостаточно соблазнительна? Недостаточно желанна? — Она придвинулась к Ханако, так что плечи их соприкоснулись. — Ну?
— Ты такова, Лейза, и еще лучше, — сказал Ханако, стараясь смотреть на дорогу.
— Конечно, они сердиты на меня, и не зря.
Эрелан подал голос сзади: — Ты даже записки им не оставила.
— А! Не подумала, признаюсь. Уже трижды чуть не сожгла дом. Во мне есть беззаботный чертенок — ох, не гляди так потрясенно! Я признаю свои грехи, какими бы привлекательными и возбуждающими они ни были! Но так или иначе у чертенка есть норов, ведь каждую ночь я должна видеть — снова и снова — как ослы-муженьки лопатами пожирают гадость, что я готовлю. У них нет вкуса?
— Должен быть, — возразил Эрелан, — раз они твои мужья.
— Ха, ха! Я попала в засаду. Тогда скажу так: за годы после первых мгновений ясности они позволили себе сползти в пучину тупой, унылой никчемности. Глотки у них как у псов, вздохи как у свиней — удивляться ли, что чертенок рычит и пинает угли, пока все ковры не начинают тлеть?
— Но что родило такую мстительность? — спросил Ханако.
Плечо толкнуло его так сильно, что Ханако споткнулся. — Поговори с девицей о браке!
Эрелан издал свой неуверенный смешок, Лейза обернулась к нему: — А ты! О воитель, носящий на себе все завоевания! Где твоя жена? Никто так и не помахал рукой, подманивая? Почему это мы, податливые твои отражения, не восторгаемся твоим уверенным мастерством? Твоей гордостью, твоей славой и гнилыми трофеями, свешивающимися с твоей персоны?
Ханако не решался поглядеть назад, увидеть действие ее тирады на Эрелана. Он был рад, что Лейза оставила его в покое.
— Твой ум звучит как песня, в каждом слове. Потому я засмеялся.
— Ты еще не испытал моего ума, — предостерегла его Лейза тихим тоном. — И благодари за то грубых каменных богов. — Она повернула голову. — Ба, пора мыться. Ханако, милый юноша, когда дойдем до озера — если оно не мираж, созданный специально, чтобы обрушить женские мечты о достойном омовении — ты ублажишь мое тело мылом и маслами?
— Как насчет мужей?
— Ну, их ведь там нет, верно? Нет! Дураки, похоже, далеко отклонились от оставляемого мной следа. Собирают ягоды, верно, облизывают синие губы и болтают обо всем и ни о чем. Или нашли плоские плиты и греются на солнце — как делали там, пася стада. Думали, я не замечу их на склонах. У меня самые острые глаза, Ханако. Самые острые! Нет, они просто лживы и увертливы, подлы и ленивы.
— Тогда я помогу тебе на озере, — заверил Ханако.
Она снова прижалась к нему. — Может, сейчас?
— Ты ведешь себя нехорошо, Лейза Грач.
— Я лишь дразню то, что прячется внутри тебя.
— Удивляться ли, что я стесняюсь?
Она махнула рукой: — Я смету твою сдержанность, Ханако Весь-в-Шрамах, Убийца Буйного Владыки. Пусть мужья сгниют. Я возьму любовника, и плевать на всех. Могу выбрать тебя, Ханако. Что думаешь?
— Предвижу для себя три смерти, ведь одной мне недостаточно будет.
— Что? А, они. Подумай получше, юноша. Они уже знают, что я путешествую в компании — ох, Эрелан не вызовет ревности, ведь он влюблен лишь в воинственную тщету. Но ты, Ханако… Юный, красивый — разве ты не самый высокий храбрец в селе? Не самый сильный? Не ты ли нынешним утром оторвал челюсть Владыке? А потом сломал ему шею? Нет, милый будущий любовник, даже тебе не прибавить жара их пяткам. Но гляди — что там за мерцание впереди, среди веток? Разве солнце не прямо над нами?
— Нельзя ска…
— Тсс! Мое благословение — встречать в жизни попутные ветра. Совершенство возникает везде, где я строю свой остров. Улыбайся шире, будь тверд в растирании мыла и масел, Ханако, и может быть, ты придешь на мои берега.
«Чтобы болтаться как почти утопленный». — Боюсь, озеро будет холодно, как и его ручьи.
— Да, вот вызов твоему мужеству. — Тут она замерла, подняв руку.
«Кто-то впереди? Что же, озеро кажется вполне достойным. Возможно, Бегущие-за-Псами устроили стоянку на берегах».
Эрелан поравнялся с ними и, вытащив длинную палицу, двинулся дальше — низко пригибаясь.
Поглядев на Лейзу, Ханако встретил ее взор. Она закатила глаза.
Оба пошли по следам Эрелана Крида, двигаясь осторожно.
Ведущая меж деревьев тропа окончилась через дюжину шагов, упершись в насыпь из валунов, бревен и прочих следов больших наводнений. Эрелан уже влез на природную стенку и застыл, всматриваясь сквозь скелетоподобное переплетение сухих сучьев. На берегу прямо за ним что-то ворочалось на мелководье — огромное, судя по шуму.
Ханако потянулся к отцовскому мечу — который по глупому забыл у постели, когда направился на утреннее свидание с медведем. Сейчас он составлял «хребет» заплечного тюка. Юноша вынул меч из ножен, изучил тусклое выщербленное лезвие. Кромка была покрыта зазубринами и затуплена, да и само лезвие явственно погнуто влево. История меча была историей многочисленных неудач. Удивляться ли, что он не спешит его обнажать?
Лейза Грач положила ладонь на его предплечье, всё в рубцах, ссадинах и синяках. — Оставь это Эрелану, — прошептала она. — Видишь, как он светится от восторга?
Они подошли ближе и встали рядом с воином. Сквозь паутину кривых ветвей Ханако углядел крылатое чешуйчатое страшилище. Поджимая переднюю лапу, истекая кровью из раны на бедре, оно неуклюже брело по мелководью. Тяжелая голова на конце длинной жилистой шеи дико качалась, свешиваясь на сторону.
Эрелан сказал возбужденно, хотя и шепотом: — Выбит правый глаз. Я только жду, когда он повернется слепым глазом к берегу.
— Почему бы не оставить его в покое?
Эрелан хмыкнул: — Видите секиру — там, на берегу? Только что выпала из передней лапы.
Лейза задохнулась: — Мамочки! Это оружие моего любимого Реваста!
— А поглядите, — резко прорычал Эрелан, — на кровь в пасти — меж клыков стекает жижа!
— Мужья мои сожраны, и не мной!
Эрелан вдруг выпрямился. — Воин отмстит за тебя, Лейза Грач! — Вспрыгнув на валун, он приготовил палицу и соскочил на гравийный берег. Рванулся вперед.
Шлепавший по воде зверь ничего не слышал. Слепой глаз был обращен в сторону побережья, так что он не видел яростной атаки Эрелана.
Тяжкая палица ударила по голове как раз около слепого глаза. Сила замаха оказалась такова, что головка проломила орбиту и скулу, войдя в череп.
Кровь хлынула из ноздрей чудища, оно пьяно зашаталось.
Эрелан ударил снова, на этот раз сверху, в плоское темя. Палица зарылась в череп, ограничителем стало лишь окованное бронзой древко. Резко завалившись, умирающий зверь выкашлял сгусток горячей крови. Ноги поджались как раз вовремя, позволяя вытащившему оружие Эрелану вскочить на спину чудища, твердо встать на плечо и размахнуться в третий раз. Кости шеи резко затрещали, отдаваясь эхом по водной глади.
Тварь задергалась в смертных судорогах.
Ханако сошел на берег, за ним Лейза. Они видели, что Эрелан вытаскивает нож для свежевания и врезается в грудную клетку.
— Ищет сердца, — сказал Ханако, — чтобы добавить к воинским…
— Одержим всеми мужскими безумствами, — горько сказала Лейза Грач. — Его ужимки наводят дрожь. Мужья мои! — Она пала на колени перед секирой на каменистом берегу. — Реваст, такой юный, такой свежий в постели! Вижу ярость твоей битвы! Храбрость твоей атаки! Кто же первым пропал во вражьей пасти? Гарелко, слишком медлительный, как всегда, слишком старый и хрупкий! Татенал! Неужели зверь оторвал тебе голову, прежде чем пожрать тело? Ты исчез, как кусок мяса! Как рыба в пасти цапли! Ты непрерывно стонал? О, сердце мое полно скорби! Реваст!
Вырезав зияющую дыру в дымящей грудной клетке зверя, Эрелан торжествующе захохотал, стараясь вытащить огромную, полную крови массу мускулов, все еще трепетавших. — Вот, я взял первое! Ха! — Он упал на гравий, хрустя коленями по камешкам. Воздел сердце высоко над головой и откинулся, позволяя потоку крови залить лицо, наполнить рот.
Обращенное к Лейзе Грач лицо вызывало ужас. — Я твой поборник, Лейза…
И тут глаза Эрелана широко раскрылись в алом море. — Искари Мокрас! Арак Рашанас, подлый мой брат, полон похоти! Я гоню его! Слишком много оскорблений, слишком много обид! Яйца раздавлены по пути к твоего высокому насесту! Он заставил тебя желать, заставил сомневаться в силе моего семени! Я его убью! — Вскочив, выронив звериное сердце, Эрелан пошатнулся и сжал голову руками. — Я вернул ее, Арак Рашанас! Она подарит моему отродью этот мир! Дети родятся с ненавистью к тебе в сердцах — клянусь!
Он упал в воду. — Какое пламя! Какая боль! Леталь! Мать! Исцели меня!
Эрелан забился в припадке, кровавые воды сомкнулись над телом.
Ханако рванулся на холодное мелководье. Добежал до Эрелана и поднял воина на руки — в ужасе видя, что розовая вода вытекает из обмякшего рта. Раны вновь открылись на теле Ханако, пока он тащил Эрелана на сушу.
Лейза так и не оторвалась от секиры Реваста, но лицо ее стало пепельно-серым, пока она взирала на старания Ханако. — Мертв? — спросила она.
Ответа Ханако еще не знал, так что не отозвался. Он положил Эрелана набок. Надавил пальцами на шею и ощутил биение жил, бешеный ритм сердца. — Жив, но боюсь, грудь его может разорваться!
Эрелан задергался в судорогах, сапоги взрыли гравий. Руки слепо двигались — нет, он старался оттолкнуть Ханако.
Потом Эрелан перевернулся на спину, выпученные глаза глядели в небо. — Она поет имя мое — страдает — но моя любовь поет мое имя!
— О чем ты? — спросил Ханако. — Эрелан?
— Делк!
— Эрелан!
Что-то живое мелькнуло в глазах, Эрелан вдруг твердо поглядел на Ханако. Ужас и потрясение боролись в диком взоре. — Ханако! — шепнул он. — Я… я не один!
* * *
Набивший живот ягодами Реваст задремал на солнце. Они заняли замеченную в стороне от тропы полянку, там в беспорядке валялись огромные плиты, отмечая некий разоренный храм или разграбленный курган. Какая разница? Полуденное солнце согревало поляну приятной теплотой, тяготы жизни казались ушедшими далеко-далеко.
Татенал стряпал среди менгиров, а Гарелко громко храпел на каменном ложе.
— Реваст, я заявляю, что это дела Азатенаев.
— Чудесно.
— Ты все еще слишком молод. Никакой глубины, что порождаема лицезрением древностей, не найти в душе визгливого щенка. А вот я, познавший полчище проклятых десятилетий — впрочем, меньше чем Гарелко, будь уверен — я дорос до понимания: жизнь наша есть краткий полет в потоке скрипучего, тягостного и вялого шествия бесполезных времен. Я сказал — бесполезных? Да. Запомни хорошенько, Реваст.
— Твои слова звучат как колыбельная для младенца, — сказал Реваст.
— Словно пташки, моя мудрость кружит у твоего черепа, отчаявшись найти путь внутрь. Азатенаи — весьма древний народ, Реваст. И загадочный. Словно дядька, странно одетый и не имеющий что сказать, но то и дело подмигивающий с умным видом. Да, они могут довести до безумия темными речами, а понимающие взгляды без слов говорят о нездешних приключениях и впечатлениях, способных поразить слабых духом.
Моргая от яркого света, Реваст приподнялся на локте и ставился на Татенала. Тот сидел на дольмене, указательным пальцем водя по неведомым письменам на лике камня. — Ты говоришь о Канине Трелле…
— Который снова блуждает! Уже годы мы его не видим, не знаем, куда он угодил. Но я, наконец-то, перестал тревожиться. Он всего лишь служит раздражающим примером. Нет, я об Азатенаях, одержимых камнем. Статуи, монументы, каменные круги, сводчатые гробницы — всегда пустые! — их безумие заходит еще дальше, Реваст! Каменные мечи! Каменные латы! Каменные шлемы, годные лишь для каменных голов! Воображаю, они и гадят камнями…
— Ну, на пути нам повстречалось немало подозрительных голышей…
— Ты насмехаешься, но скажу — нет места в мире, которое они не видели, не изучали, нет дел, в которые они не вмешивались. Джагуты были правы, изгнав одного, притаившегося среди них. Можешь называть Тел Акаев неуязвимыми, но кто знает, вдруг Азатенаи скрываются меж нами — известно, что они сами выбирают, какую плоть носить…
— Ну, это чепуха, — отозвался Реваст, снова ложась и смыкая глаза. — Если они таковы, они не смертные — они настоящие боги.
— Боги? А почему нет? Мы поклоняемся богам скал…
— Нет, не так. Мы просто браним их, когда дела идут неважно.
— А видя благо, мы их восхваляем.
— Нет. Когда дела идут отлично, мы поздравляем себя.
— О циничное дитя, сей свежий мир тебя успел утомить? Ты выдохся, открыв все его тайны? Ты сгорбился, окидывая вялым взглядом дураков, в компании которых оказался?
— Высмеиваешь мое терпение? Только молодой задор меня и поддерживает.
— Азатенаи построили это, только чтобы сокрушить — даже Тел Акаи не сдвинули бы такие камни, не перевернули бы их. Слышу вокруг отзвуки былого гнева. Насколько мы знаем, даже наши скальные боги были Азатенаями.
— Хорошо, что мы потеряли веру.
— Она не потеряла.
Реваст нахмурился и сел. — Готов предположить обратное! Не вера заставляет кого-то смотреть в лицо смерти и только смерти. Скорее это капитуляция. Уничижение. Тебе не найти глупца, готового поклоняться смерти.
— Ага, но она идет не склониться перед Владыкой Горных Обвалов, но воевать с ним.
— Так можно колотиться о склон горы.
— Именно, — отозвался Татенал, глядя на груды камней.
— Не будет Азатенаев в компании Джагута, — сказал Реваст. — Полагаю, там будет лишь пригоршня дураков. Другие Джагуты, привязанные родом верности к скорбящему собрату. Может, несколько Бегущих, жаждущих обрести песню в подвигах. И Тел Акаи, разумеется, которым призыв показался слишком дерзким, чтобы отказаться.
— Мы отказались.
— Ради пасомых стад, ухоженных садов. Ради плетения сетей. Но погляди на нас, Татенал, идущих по тропе.
— Мы хотим вернуть ее обратно. Оружием разума мы убедим ее…
— Ха! Идиот! Она лишь удлинила поводки, она умеет терпеть, наша хозяйка. Погляди, как мы играем в свободу! Но скоро мы продолжим путь, и она подберет слабину.
Со стороны Гарелко раздался громкий стон, они обернулись. Тот вскочил, выпучив глаза. — Ай! — крикнул он. — Мне снился дракон!
— Это не сон, дурак, — сказал Татенал. — Мы встретили зверя утром и видели, как он удирает.
Гарелко прищурился на Татенала. — Да? Значит, это было наяву?
Реваст глянул на Татенала. — Это был дракон?
— Кто еще это мог быть?
— Я… Я не знаю. Огромная ящерица. С крыльями. С длинной шеей. Змеиным хвостом. А чешуя…
Двое мужей смотрели на него с непроницаемыми лицами. Реваст скривился. — По описанию, — буркнул он, — подозреваю, вполне соответствующему…
Гарелко закряхтел, потягиваясь. — Смешение сна и яви выбило меня из колеи. Могу предположить, что еще не проснулся и проклят видеть вас даже в кошмарах. О, пусть придет день, когда среди Тел Акаев родится девочек не меньше, чем мальчиков. Тогда муж сможет стоять одиноко лицом к лицу с женой, и будет покой и вечное веселье во всем мире.
Татенал засмеялся. — Ловчишь, Гарелко. У Тисте такие браки, и они не счастливее нас. Проклятие твоих безумных снов — в том, что ты мечтаешь об их осуществлении.
— Тогда пробудите меня, умоляю.
Вздохнув, Реваст соскользнул с плиты. — Чувствую, поводок натянулся, и не хочу ощутить еще и удар кнута.
— Давно тебя не секли как следует, — заметил Татенал.
— Ну-ка, поспеши сложить вещички.
Трое Тел Акаев снова проверили тюки. Реваст снова вспомнил о потере оружия. В битве с драконом, не меньше. Мало кто поверит его рассказам, и хвастовству со-мужей придадут малое значение. Но так и так, неприятно было найти подтверждение древним полузабытым сказкам.
На время истощив запас слов, они молча шагали по тропе, спускаясь в долину.
* * *
— Мне нужны союзники и помимо тебя.
Скиллен Дро глянул на закутанную фигуру рядом. — Мало кого найдешь.
— Есть жгучее море, сущность коего — хаос.
— Знаю его.
— Маэл не предъявил на него прав, — сказал К'рул. — Да и никто из нас. Ардата ходила туда, к берегу, и задумывала путешествие в глубины. Имеется известный риск…
— Она одна?
К'рул помедлил, не сразу отозвавшись: — Не совсем уверен. Ардата ревностно хранит свои владения. Думаю, мы можем воспользоваться ее собственничеством.
— Я буду защищать тебя, К'рул. Но мы не союзники. Ты сглупил, сделав себя уязвимым.
— Хорошо.
— Я объясню ей при встрече.
— Понятно, Дро.
Сейчас они брели по краю широкой ямы. Крутые склоны покрылись трещинами, словно расшатанные ударом гигантского молота. Пыльное дно кратера показывало выходы кристаллов, светившихся синим. В дальнем склоне была вырезана ступенчатая рампа, она шла косо, пропадая из вида где-то под краем, который они недавно прошли. Скиллен Дро не мог ясно различить и начало спуска. В измерениях этой ямы было нечто переменчивое, как и в окрестном пейзаже.
— Какой-то карьер, К'рул?
— Зодчих, думаю. Они, как мне рассказывали, превратили целые миры в обломки, оставив кружить у солнца — не нашего солнца, как я понимаю.
— Яма лишена Кривопутий. Воздух недвижен. В ней не осталось энергий. Спуститься туда, К'рул, означает умереть.
— Я не знаю ответов насчет их дерзаний, Дро, не ведаю, как они пользуются силой. Построенные ими дома исчезают сразу после завершения.
— Только чтобы появиться где-то еще, вырастая как семена.
— Что-то заставляет их этим заниматься, — сказал К'рул и встал, закашлявшись. — Или кто-то. Хотя бы это у нас с Зодчими общее — загадка происхождения. Даже сила, бросившая нас в мир, чтобы искать плоть и кость, неподвластна уму. Мы были всегда? Будем всегда? Если да, то ради чего?
Скиллен Дро принялся обдумывать слова К'рула.
Они шли и шли под сумрачным небом. Медленно, ведь К'рул, казалось, лишился сил. Если он еще истекал жертвенной кровью, багряные капли не касались песка и ила. Нет, они падали где-то в ином месте. — Именно отсутствие цели, К'рул, заставляет нас двигаться. Чувствуя отсутствие, мы стараемся его заполнить. Не имея смысла, пытаемся его найти. Не уверенные в любви, мы клянемся ею. Н чем именно клянемся? Даже туча пыли однажды сплотится, став подобием мира.
— Тогда, Скиллен, я правильно тебя понимаю: верования — всё, что у нас есть?
— Зодчие строят дома. Из битого камня строят они дома, словно даруя беспорядочному миру порядок. Но, К'рул, в отличие от тебя я не уверен. Кто, в самом начале, разбил камни? Я думаю, Зодчие нам враги. Они не сборщики смысла или даже предназначения. Их дома строятся, чтобы вмещать. Это тюрьмы — Зодчий, затащивший тебя к дому, старался сковать тебя во дворе, за столь безупречно замкнутой стеной.
К'рул встал, заставив Скиллена развернуться. Бледная рука пропала в тени капюшона, словно К'рул потирал лоб. — Но ему не удалось.
— Возможно, ты все еще слишком могуществен. Или дом не был готов к тебе.
— Наши сородичи поклоняются этим домам.
— Лишенные смысла и цели, они стараются их обрести. Обтесывая камни… Ты удивлен, К'рул? Зодчие нам дети — или мы им? Вдруг мы лишь поколения, смена — но кто из нас утерял предназначение?
Зодчие созидают миры отрицания, К'рул. Но задай вопрос: для кого они предназначены? И следующий: должны ли мы им противостоять? Или просто следить, осмеивая энтропию их сооружений? Поклоняться? Лишь глупец поклоняется неизбежному. Будь мне дело… считай я, что в этом будет толк, я рассказал бы сородичам. Что их почтение бесполезно. Что они лобзают череп, встают коленями в сплошную пыль. Веруют в бога без лица.
К'рул снова провел рукой по невидимому лбу. — Скиллен Дро, ты назвал меня глупцом, и справедливо.
— Что вдохновило тебя к дару, К'рул?
— Это важно?
Скиллен качнул острыми вступающими плечами. — Не могу сказать. Пока.
Вздохнув, К'рул зашагал, и снова они шли бок о бок, огибая бесконечный кратер. — Я пытался сломать правила, Скиллен. Ох, знаю. Какие правила? Ну, мне казалось — кажется — что они существуют. И, что важнее, не подходят нам. Погляди на любого. Мы, Азатенаи. Наши обычаи, наши склонности и предрассудки служат, чтобы отличить одного от других. Но правила предшествуют нас, как причина следствию.
Кое-что у нас общее. Например, привычка собственников, когда дело идет о власти. Признаю, я восхищен Сюзереном Ночи. Из любви он дал смертной женщине многое от своей силы. А сделав так… да, он не заберет силу обратно.
— Я не знал. И потрясен новостью. Не думал, что Драконус столь… неосторожен. Скажи, что он уже жалеет.
— Не знаю, есть ли у него сожаления. И есть нечто соблазнительное, понял я, в отказе от силы. Стать пьяным и беспомощным — да, мне это уже не кажется странностью. Я одобрил дар Сюзерена и счел довольно скромным. Но он зашел еще дальше. Я тебе расскажу.
— Боюсь, рассказ будет трагическим.
— Вполне умеренно. Если сравнить с тем, что вынужден делать я. Итак, мы с Драконусом стали угрозой разрушения королевства. Посредством даров. Беспомощностью, выбранной для себя. Пойми, в самом начале виделось иначе. Это были акты… щедрости. Не есть ли это наше предназначение? Тайна нашего бытия решена одним жертвоприношением? Отдачей части себя?
— Ты дал смертным дар волшебства. Но не смертные тебе угрожают, верно? Ты рассказал об Эрастрасе и вкусе, влиянии, которое он желает наложить на твои дары. Сказал, что не можешь его остановить. Если это верно, чего же ты желаешь достичь?
— А. Вот этого, старый друг, я ищу у тебя. Признаюсь, я вспоминал о твоем раскаянии. О бремени сожалений, что ты несешь, столь жгучих, что ты покинул наше общество.
— Ты тоже используешь меня?
— Не хотел бы, Скиллен, чтобы ты так думал. Лучше сочти это новым даром. От меня. Ничего существенного, ничего, что можно взвесить, но дар вполне годен, чтобы найти предназначение.
— Предлагаешь мне цель? Рожденную старыми преступлениями? Назови же свой дар. Но хорошо подумай, прежде чем сказать, ибо я уже хочу порвать тебя по суставам за дерзость.
— Искупление.
Скиллен Дро безмолвствовал — даже в мыслях — и душа его содрогалась от одного слова. Отвращение и недоверие, отрицание и протест. Такие импульсы не нуждаются в языке.
К'рул, похоже, понял, ибо вздохнул. — Эрастрас ищет способ наложить подобие порядка на мой дар, сделать случайность тайной убийцей надежды и желаний. Дро, отныне есть врата. Они ждут стражей. Сюзеренов силы. Но я не вижу их среди Азатенаев. Драконус поискал бы среди Тисте, но и тут я полон сомнений и даже страхов. Нет, полагаю, искать следует в ином месте. — Он заколебался. — Старый друг, Старвальд Демелайн уже дважды раскрывал врата. Среди нас драконы — нет сомнений, самые смелые из рода. Амбициозные завоеватели.
— Ты будешь торговаться с ними? К'рул, ты глуп! Думать, будто они одобрят мое появление! Я последний из тех, кого они желают увидеть!
— Не соглашусь, Дро, — ответил К'рул, и теперь в голосе звучал гнев. — Я же сказал: дарение не окончено. Любой отлив здесь — лишь предвестие потопа. Не нужны другие богатства, чтобы вести торг. В любом случае — за одним исключением — драконы будут биться ради того, что мы предложим.
— Ты позволишь начаться битвам? Хочешь увидеть Тиам, проявляющуюся в этом королевстве?
— Нет, мы возьмем их такими, как сейчас — одиночками, рассеянными и желающими сохранить такое положение дел. Что до Тиам… у меня есть ответ, предохранительное средство. Верю, оно сработает, но тут мне снова понадобится твоя помощь. Да, наши силы можно комбинировать.
— Теперь понимаю. Ты даришь мне искупление, рождая благодарность, и так моя сила сольется с твоей. Похоже, К'рул, ты мнишь меня верным псом, готовым следовать по пятам, куда бы ты ни шел.
— Я продумывал лишь способы завоевать твое союзничество.
— А ты продумал подобные хитрости по отношению к другим членам искомого союза? Как насчет Ардаты? А, разумеется — хаос Витра, столь близкий жизненной крови драконов.
— Хаос необходим, — отозвался К'рул, — чтобы сбалансировать притязания Эрастраса.
— Кто еще будет использован, сам не зная того? Маэл? Гриззин Фарл? Нет, не он, если не хочешь стать ему врагом. Килмандарос? Ночная Стужа? Фарандер Тараг? Как насчет Каладана Бруда — я сказал бы, что Великий Каменщик был среди нас лучшим кандидатом в союзники. Будь Каладан рядом, сам Эрастрас не…
— Каладан Бруд в настоящее время для нас потерян.
Скиллен Дро всмотрелся в К'рула (некоторое время назад они снова остановились). — В каком смысле потерян? Играет где-то Верховного Короля? Тогда я полечу туда и сброшу его с жалкого трона. А Маэл? Все прячется под волнами, строя замки из песка?
— Каладан Бруд не поддался земным амбициям, Дро. Однако он связан иным делом. Он может идти по нашему пути, но лишь таким же образом, как Драконус — действуя сам по себе. Что до Маэла… да, сейчас мы с ним не близки.
Смех Скиллена звучал как шипение, грубое и сухое, царапающее слух. — Итак, я третий, о ком ты подумал.
— Нет. Без тебя, Скиллен Дро, у меня нет надежды завершить план.
— Это я понимаю, К'рул. Отлично, ты меня заинтриговал. Скажи, какую схему ты замыслил, чтобы удержать всех и каждого дракона от нападения на меня при первом взгляде?
— Никакую.
— Что?
— Побери нас Бездна, Скиллен! Назови дракона, способного победить тебя один на один.
— Ты предвидишь, что я буду сражаться с ними по очереди?
— Не обязательно. А если придется, постарайся их не убивать. Нет, Скиллен, ты еще не понимаешь, что мне нужно. Когда мы ступим в смертное царство, они узнают о твоем появлении. Скиллен Дро, ты нужен как наживка.
Скиллен потянулся, нагибаясь и смыкая когти на груди К'рула, поднял его за плащ, поднося к морде. Капюшон упал, Скиллен порадовался, видя, как бледные щеки заливает румянец.
— Не хотелось бы упасть с такой высоты, — сказал К'рул сдавленно и натянуто.
— Ты сказал, Старвальд Демелайн открылся дважды. О каком числе драконов мы говорим?
— О, в первый раз вышла одна, и она уже мертва.
— Мертва?
— Ну, насколько они способны впадать в такое состояние…
— Кто ее убил?
— Не знаю точно. Труп гниет на берегу Витра.
— Кто? Назови ее!
— Корабас Отар Тантарал.
— Корабас!
— Не беспокойся, — сказал К'рул. — Я с ней еще не закончил.
