ВОСЕМЬ
Двое выехали из редеющего леса. День выдался холодным, небо было чистое, но тусклое, как бы скрывшееся за вуалью копоти. Они сгорбились в седлах, лошади шли шагом, а ездоки углубились в разговор.
— Благороднейший из дворов, самое изысканное образование… и смотри, куда это нас привело, Датенар.
Датенар повел широкими плечами под тяжелым плащом. — Любой мост — лишь промежуток, Празек. Арка и дорога ценнее, чем казалось нам в той злосчастной ночи неудач. Нужно было твердо стоять на посту, злобно щерясь во все стороны. Туда и сюда, отыскивая любую угрозу.
— Да, ужасные угрозы, — кивнул ему Празек. — Ветер — изменник, что дует так гнусно и зловеще.
— Беспощадная ночь, горше черствого хлеба.
— Сохраните нас боги от нашего же опасного воображения и от дурных дум гневных командиров, что рады сплясать на костях. Мы все еще облачены в мышцы и хрящи, привержены благим целям? Ну, разницы уже мало.
— Ты о Сильхасе Руине?
Празек провел языком по зубам, стараясь избавиться от чего-то в глубинах рта. — Видывал я белых ворон со взорами более мягкими. Да, я даже научился любить их блестящие бусины.
Датенар поднял руку и погладил бороду. — Ты равняешь нас с падалью, а брата нашего владыки — с крылатым судией любого бранного поля. Но отбеленным, говоришь? Клянусь, на войне поля полнятся белым и черным. Враг и друг, враждебные комментарии и злые взгляды, смех, от которого холодок бежит по коже. По всему места эти навевают ненависть и плохо подходят для цивилизованных дебатов.
— Слышал я басни, — продолжал Празек, — о временах, когда мы были благородны. Новички в этой стране, позади горький путь, вырвавший нас из некоей запретной сказки злоключений. Но видите эти величественные древа, сказали мы! О, какие чистые воды! Река похожа на дерзкую, связавшую мир жилу. Ах, а вот изобильные рудой копи, битум для костров, нежные холмы, ждущие коз и овец.
— Даже тогда, полагаю, — перебил его Датенар, — были вороны белые и вороны черные, чтобы упрощать дела.
Празек пожал плечами, все еще пытаясь удалить что-то застрявшее меж коренных зубов. — Простота костров и кузниц, ночное небо, полное искр и копоти. Так просто было поднять столбы дыма, накопить отходы, осквернить все пруды, все озера и реки. Что ж, мы и тогда были аватарами Тьмы, хотя сами не ведали. Но воззрим же на те благородные времена и отметим мириады поводов для благородных убийств.
— Известно, погром процветает в эпоху равнодушия. Мы грезим, спокойно и поистине нежно преданные задачам мирного отдохновения. Как ты и сказал, лишь мгновения отведены под благородные злодеяния, предсмертные хрипы и разрушения, но благословенно невинны держащие топор руки.
— Оружие нужно изготовить, верно. — Празек кивнул и сплюнул. — Ведь требования цивилизации просты. Недвусмысленны, сказал бы ты. Лишь скука развитой эпохи Куральд Галайна, в каковой мы оказались, гонит нас всё запутывать, плясать в возбуждении и переворачивать цивилизованную нашу простоту, нашу простую цивилизованность. Как и многие перевернутые на спину черепахи, мы содрогаемся от безумия представшей перспективы.
— А, ты тоскуешь по простым временам.
— Именно. Белые вороны на одном фланге, черные на другом, каждое поле готово к брани, каждый враг противен, каждый друг — боевой соратник. Пожмем же руки и отвергнем смущающую сложность. Я тоскую по сельской жизни.
— И сельская жизнь тебя нашла, брат.
Оставив позади последние пни и чахлую поросль, они выехали на тракт, ведущий в холмы. Впереди были голые скалы, грубая путаница убитых зимними ветрами трав.
— Нашла с наглым бахвальством, — прорычал Празек. — Осадила холодом и пленила задубевшей кожей, болью в бедрах и ломотой в суставах. — Он стащил потертую перчатку и сунул пальцы в рот. Краткое усилие, и наружу показался кусочек старого мяса. — И этим вот.
— Простые болести, — небрежно бросил Датенар. — Хворобы поселян.
Празек натянул перчатку. — Ну, селянина определяют по низкому самоуважению, и теперь я сам оказался продавцом грязи и владельцем нищих небес, не отличимым от сказанных селян, косоглазых и косоротых, и ступи стопы мои на почву, да, я станцевал бы трепак, подгоняя вялые мысли.
— Простые времена, — согласился Датенар. — Раздумья о погоде способны забить череп тучами, и горизонты скрыты в дымке. Танцуй же трепака, пройди одну сажень, дабы объявить землю своей.
— Домотканый дурень отлично знает эту каменистую землю, — возразил Празек. — Он наблюдает прохождение армейских колонн, потоки дыма над лесом и мусор в ручьях. Поднимает ослюнявленый палец, оценивая каждый порыв ветра. И снова склоняется взвалить вязанку хвороста, чуя несомый бризом запах простых кушаний. Жена его целый день меряет шагами клеть, пуская корни в пол хижины.
— Не обязательно меряет шагами, — сказал Датенар. — Она может затачивать колья или, еще страшнее, точить большой нож. Может качать дитя в колыбели, напевая сельские гимны и пасторальные идиллии.
— Ха! Качая дитя, Датенар, она замечает деревянные прутья крошечной клети и, возможно, глядит вверх, понимая, что оказалась в клетке побольше. Да, поистине она может лишь затачивать колья.
— Но муж ее честен. Гляди на его грубые руки и стертые ногти, старые шрамы усердной юности и хромоту — как-то он не рассчитал удар и поранился топором. О, старые времена были дикими, хи, хо! Поведение его неизменно: ленивые мысли и сонное гудение под нос, и сапоги неспешно шлепают по грязной дороге.
— Ты рисуешь славную картину. Но приходит лето и целая рота сгоняет в кучу несчастных дураков. Им суют копья в руки, машут флагом белым или темным, украшенным короной или жаждущим короны. И жену забирают тоже, если дитя уже выросло из колыбели.
— Марш — марш в колонну, Празек.
— Мысли их сводятся к самым простым, о погоде, о ломоте и незаметной смене времен года. Пока не настает момент пронизанного страхом побоища, и тогда копья стучат, сталкиваясь.
Датенар крякнул, морщась. — Постой! Где же блеск героев, машущих в воздухе мечами? Как насчет вдохновляющих речей, чтобы пробудить рвение тупоумных фермеров и пастухов? Видишь, они стоят неровным строем…
— Ноги дрожат и пляшут.
— Одна или сразу две, как подобает моменту. Не забудь косоглазие и лицевой тик.
— И хромоту, — согласился Празек. — Они клонят голову, будто испуганные лошади с мешками на головах…
— Сюда? Да! Нет, туда! Какое безумие заставило славного хозяина ослепить меня?
— Датенар! Хватит конских мыслей, а?
— Они навеяны нашими скакунами, чьи уши прядают, ловя каждое слово. Нижайшие извинения, брат. Прости. Кони скачут туда и сюда. О чем ты говорил?
— О речи Короля!
— Какого короля? Откуда твой король?
Празек прокашлялся. — Ладно, дай мне исправиться. Скажу так. Это король, считающий себя таковым, или королева. Череп его полон горделивыми колокольнями и ощерился башнями, искрится шпилями столь грандиозными, чтобы принизить любого… нищего. Узри же названного монарха, шагающего туда-сюда, вниз и вверх по гулким палатам среди шуршащих гобеленов. Вот потомок многозначащих! Сейчас он носит головной убор верховного священника, а завтра усыпанную каменьями корону. Надел мантию судьи. Сложил руки, подобно скромному грешнику. Облыселое темя мужа и суровое лицо отца. Удивляться ли, что он кидает лукавые взгляды в каждое зеркало, зовущее восхищаться им и поклоняться ему…
— Или ей, — заметил Датенар.
— Нет, он не женщина. Она могла бы быть женщиной, но не им.
— Молю, изгони ее и нас из его черепа, Празек, дабы мы выслушали волнующую речь перед солдатствующими селянами.
— Легче сказать, чем сделать, — отозвался Празек. — Ладно. Раз уж мы с тобой заняты, столь совершенно отвлечены благородными думами, подобающими благородной внешности и так далее, и почти не замечаем простой народ на обочине…
— Мы никого не видели.
— И что? Народ существует в принципе, я уверен.
— Давай услышим его призыв к войне!
— Да, да, почему нет. Моментик, я составляю…
— Кажется, понадобится неделя.
— Дражайшие мои солдаты! Возлюбленные граждане! Презренные приспешники!
Датенар откинул голову и провыл: — Мы здесь, государь! Призваны…
— Принуждены…
— Прощения просим, но нас согнали и заставили. Как будто налогов не…
— Эй, селянин! Что ты там бубнишь?
— Ничего, государь. Жду вашей речи.
— Дражайшее орудие моей воли, что бы я ни изволил — а уж я изволю…
— Ух, что за леденящее обещание.
— Мы собрались здесь в канун битвы…
— Лучше скажи «заря», Празек. Мы около холмов.
— На заре дня, сулящего славную битву! Позвольте объяснить. Битва ваша, а слава моя. Надеюсь, путаницы не будет. Превосходно! Вы здесь и вы будете биться за мое имя ради самой полновесной причины — а именно потому, что вы здесь, а не там, на другой стороне долины, чтобы биться за имя его или ее. Иными словами, вы здесь, а не там. Теперь ясно?
— Государь! Государь!
— Чего тебе?
— У меня брат бьется там, а не здесь!
— Он тебе не брат, дурак.
— Но мать…
— Твоя мать шлюха и врунья! Ну, о чем это я?
Датенар вздохнул: — Мы потревожили вдохновение.
Празек взмахнул рукой. — Я высоко вздымаю клинок, сородичи и други мои, и указую туда, на врага. Куда укажет острие меча, пойдете вы. Будете маршировать, да, а потом сойдетесь и атакуете, и если победите, я буду доволен, и еще довольнее буду, когда пошлю вас назад в лачуги и сараи. Но если вы проиграете, я буду недоволен. Совсем, совсем недоволен. Да, ваша неудача может означать, что мне раскроят череп…
— Повергнуты в грязь колокольни и башни, шпили валятся туда и сюда. Корона наперекосяк, мантия порвана, лысая голова лежит без всякого прикрытия и, увы, богоподобие мое сдулось, будто пламя свечи.
— Именно. Вполне образно я сказал? Ну, пора на войну!
Дерзкий вызов повис в воздухе, двое замолчали, осунувшись в седлах. Не сразу Датенар откашлялся и сказал: — Забудь пейзан, Празек, лучше поговорим об узниках.
— Опасная тема. Узниках чести или преступлений?
— Твое различие смердит неискренностью.
— В такой грязи ничего не различишь.
— А мы еще не на бранном поле.
Празек привстал в стременах и огляделся, щурясь.
— Что такое, брат?
— Где-то в травах вокруг нас затаился похититель прозы, мародер языка.
Датенар фыркнул. — Чепуха. Мы лишь высмеиваем благородные причины, друг. Нелепой беседой.
Снова сев в седло, Празек поморщился: — Так долой дух красноречия, поскачем в тишине. Я должен подготовить речь к заключенным.
— Ты завоюешь их сердца, уверен.
— Достаточно порадовать их мечи.
— Да, — хмыкнул Датенар, — именно.
Некоторое время спустя десятка два ворон вылетели из холмов, пронеслись над головами к далекому лесу. Офицеры обменялись взглядами, но теперь не произнесли ни звука.
* * *
Снежинки лениво слетали с перегруженных ветвей, устилая каменную дорогу, словно лепестки опадающих цветов. Однако весна казалась слишком далекой. Копыта коня стучали резко и громко, но капитан Келларас почти не слышал эха: окутанный саваном снега лес стал миром немоты. Это был один из очень немногих островков истинной дикости во всем королевстве, избавленный от топоров лишь по древнему мандату, дарованному одному из предков Хиш Туллы.
Прошлой ночью он слышал волков, голоса их, так печально улетавшие в ночь, пробудили в капитане нечто первобытное, то, о чем он не подозревал. Обдумывая нежданный опыт, он позволил скакуну выбирать аллюр на скользкой дороге; похоже, эти мысли вполне соответствовали окружающему. Его окутала в пути странная изолированность, ведь все слышимые звуки принадлежали лишь ему самому или коню.
Дикость дарила интересные ощущения. Блага общества ушли, вместо них равнодушная природа — но равнодушие казалось неким вызовом духу. Так легко было увидеть в нем жестокость и устрашиться, убежать от него или разрушить. А еще проще сдаться животным инстинктам, жить и умирать по своим правилам.
Задолго до городов, деревень и поселков дикие леса вмещали скромные скопления лачуг, племена и семьи. Нет сомнений, каждая стоянка владела огромными землями, хотя леса неохотно отдавали и малое. Однако уже костры смогли удерживать дикость на расстоянии, и с их пламени началась война.
Было нетрудно видеть путь разрушения, тропы продолжающей ся войны; с перспективы этого нетронутого молчаливого леса стало трудно находить благо в многочисленных памятниках победам, которыми окружает себя его народ. Крепости из камня и дерева сулили простейшие удобства — укрытие, тепло и безопасность. Деревни, села и города давали работу и защиту толпам жителей, поиск выгоды стал мощным стимулом их деятельности. И всё создавалось на костях природы, из трупов, сраженных в вечной войне. Победители окружали себя побежденным, будь то деревья или каменные глыбы.
Окруженные смертью… удивительно ли, что они утеряли любое понимание того, что осталось снаружи. Да, из костей природы мастера умеют создавать вещи великой красоты, дающие наслаждение очам, поэтичные по форме и несущие покой душе мнимой своей уравновешенностью. Но, понял Келларас, слишком многое из того, что считают приятным, удовлетворительным и даже назидательным, на самом деле лишь имитация, переизобретение того, что уже есть в природе, далеко за мертвыми стенами и укрощенными полями.
Неужели искусство есть лишь неуклюжее, слепое путешествие назад в дикость, и каждый путь находится на ощупь, становясь бесконечным открыванием уже открытого, пересозданием созданного, воскрешением красоты уже убитой?
Поистине шоком стала бы способность творцов постигать это откровение, понимать связь искусства с убийством, с поколениями разрушителей, с долгим, долгим странствием от первых костров в первом лесу, когда впервые был замечен враг, будто искра мелькнула в разуме, и отсюда родился первый страх. Перед неведомым.
Если воображение родилось из подлого страха, тогда Келларас наконец понял суть вечной войны. Разумеется, искривив пути рассуждений, он может видеть лишь то, что хочет видеть, и так же чувствовать, а объединив две силы, поверить во что угодно. Да, светлый взор раскрасит мироздание в оптимистичные цвета, и любое изделие рук, будь то скромные инструменты или славные монументы, станет символом торжества духа. Однако любое утверждение, самое смелое и самое твердокаменно-добродетельное, есть лишь крик перед лицом глубокой тишины, тишины, в которой таится смутное беспокойство, тоска по чему-то иному, чему-то большему.
«Возвышайте богов и богинь, если хотите. Мечтайте об экзальтации, поливайте кровью алтари, палите костры, творите искусство, тратьте жизнь на ремесло. Всё это поднято необоримой нуждой, тоской, алчбой, желанием заполнить что-то пустое внутри себя.
Души неполны. Из них вырезан некий необходимый кусок. И если вернемся назад и еще назад, в такой вот лес, и сочтем его всем миром — мы очутимся в тишине, в изоляции, на плодородной почве для мыслей, вбитых в борозды, в темноте ждущих новой весны. Мы придем к своему началу, до стен, до крепостей и башен, и только живой лес окружит нашу драгоценную полянку.
В таком месте боги и богини должны сойти с небес и преклонить колени в смирении рядом с нами».
Но Келларас был не так наивен, чтобы воображать это возвращение. Бег разгоряченного прогресса демонически интенсивен. «Мы вкладываем души в борьбу за место среди придуманных благ. В таком мире природа воистину слишком далека».
Пройдя широкий поворот, он заметил внешнюю стену имения Тулла. Высохшие прошлогодние лозы увили ее хаотическими зарослями — будто обнажились вены и артерии, лишившиеся крови и жизни. Прямая дорога вела к воротам, за ними на массивных, воздвигнутых Азатенаями фундаментах высился особняк. По сторонам скучились разнообразные служебные постройки, в том числе конюшни и мельница. Проехав через ворота, Келларас увидел слева замерзший рыбный пруд, а справа три ряда голых плодовых деревьев.
Даже здесь, в трех днях пути от Харкенаса, была заметна власть Матери Тьмы: тени, напоминающие о затмении, всепроникающее мерцание умирающего дневного света. Келларас поглядел на сад, гадая о судьбе деревьев. «Возможно, в темноте вырастут новые стволы, принесут новые плоды.
Или эти деревья, как и дальний лес, попросту умрут».
Да, забавно, что до сих пор не случилось такого увядания даже в Харкенасе. Растения словно не замечали угасания света, будто принадлежа прошлому, яркому миру. Не новый ли это фронт прежней войны? Или колдовство Тьмы даровано одним Тисте? Он подумал, видят ли Азатенаи угасание света. Спросить Гриззина Фарла? «Что, если нет? Это значит, что мы рабы иллюзии, сами наши умы подчинены манипуляциям Матери?
Вера ее горчит все сильней и сильней. Мать, твоя ли тьма опустилась на мой рассудок, похищая то, что остальные видят ясно? Сдаваясь твое воле, что мы выгадываем и что еще должны отдать? Говорят, верующие видят в мире лишь то, что хотят видеть — ты доказываешь это, сделав реальностью вызывающую метафору? Но ради чего?»
Двое показались из конюшен. Келларас повернул коня и поскакал к ним.
Грип Галас одел лишь тонкую кожаную куртку, пар поднимался над плечами, редеющие волосы пропитались потом. Рядом леди Хиш Тулла куталась в меха.
Келларас натянул удила. — Что, все слуги сбежали, миледи?
— Персонал остался, — ответила она, глядя ровным взором. — Но зимой мало работы, капитан. К тому же, — добавила она, — мы предпочли одиночество.
Келларас оставался в седле, ожидая приглашения в гости. Он заранее приготовился к неловкости и отлично понимал причины нерешительности леди Хиш. — Поистине лес зовет к одиночеству, миледи. Дикие места стали убежищем.
— И все же, — ответила она резко, — вы приехали, неся новости из охваченного войной мира. Умей я делать деревья железными, капитан, превращая ветви в клинки — сделала бы чащу неприступной крепостью. Питаемый кровью незваных визитеров, без сомнения, он быстро разрастался бы.
В дерзких ее словах он услышал отголоски недавних мыслей, потому не готов был давать отпор. Хотя невольно покачал головой. — Миледи, лишь необычная привилегия позволила вам найти убежище и не страдать от ежедневной борьбы за выживание. Можете вооружить привилегиями воображаемых защитников, убедив, будто они обязаны сражаться лишь за вас, а не за себя.
Грип хмыкнул. — Тут он прав, любимая. Стрела летит быстро и прямо, пришпиливая лист к стволу. — Старик повел рукой. — Спешивайтесь, капитан, и будьте как дома.
Плечи Хиш Туллы опустились под мехами шубы, она шагнула навстречу Келларасу: — Давайте поводья, капитан. Муж чистил конюшни с каким-то маниакальным пылом. Зима его тревожит. Он выслушает ваши рассказы, и я тоже, если так необходимо.
Когда Келларас сошел с коня и повел его в стойло, Грип приблизился и сказал: — В дом, капитан. Гостевые комнаты закрыты, но у нас много дров, чтобы изгнать холод из покоев. Я пошлю вас слугу и прослежу, чтобы приготовили ванну. Ужинаем в седьмой звон. — Он повернулся в сторону дома.
— Благодарю, Грип, — пошел за ним Келларас. — Обещание тепла уже размягчает мои кости.
Старик, некогда бывший доверенным слугой лорда Аномандера, поглядел через плечо. — Обычная вежливость, не нужно благодарить. Молюсь, чтобы мы провели вечер в приятной компании.
На это Келларас не ответил; однако тишина имеет собственный тембр, а капитан не настолько отупел от холода, чтобы не замечать внезапной напряженности Галаса, ведшего его к дверям дома.
В холле Келларас уже не мог сдерживать желание прервать тишину. — Извините, Грип. Я здесь не по своей воле.
Грип кивнул, не удостоив ответом. Они свернули налево, выйдя из главного холла в ледяной коридор, почти полностью темный, лишь в конце мерцал фонарь на стене. Свернув здесь направо, они вошли в проход, закончившийся дверью. Грип потянул ручку, створка отворилась с громким скрипом. — Гости, — буркнул он, — забредают к нам весьма нечасто.
Келларас вошел за ним в комнату, почти не освещенную, хотя он все же видел роскошную обстановку. Тут были еще два меньших алькова. Грипп начал зажигать лампы.
— Возможно, причиной тому, — предположил Келларас, — идеи, будто свадебные торжества должны иметь определенную длительность. Церемония, брачная ночь, еще несколько дней. А потом возврат к обыденной жизни.
Грип фыркнул, выгребая золу из камина. — Припоминаю, мой командир как-то раз сделал подобное замечание.
— Именно. Аномандер так не любит идею обыденной жизни.
— Удивляться ли, — оглянулся Грип, — что он подарил нам целый сезон.
Келларас покачал головой: — Он меня не посылал, Грип.
— Нет? Разве вы не сказали, что получили приказ?
— Верно. Простите… Возможно, расскажу позже, в компании вашей жены.
Взгляд Грипа отвердел. — Не следует испытывать ее нрав, капитан.
— Знаю. Но говорить наедине с вами, без нее, было бы бесчестно.
Грип выпрямился, отрясая руки. — Велю слуге принести еды, располагайтесь. Да, и ванна. Пошлю Пелк — она умеет так скрести, будто кожу снимает, но вы попросите продолжения.
Келларас поднял брови: — Грип, я не…
— Побери нас Бездна, капитан, женщина так скучает, что почти разум потеряла. Вы ведь будете чутким гостем? Был бы весьма обязан. — Грип шагнул к двери.
— Эта Пелк — она…
— Избавьте, Келларас, умоляю вас. Вам кажется, наш дом затих под осадой зимы. Но скажу честно: я мужчина в окружении женщин. Буду признателен за ночь невнимания, если речь не идет о моей жене.
— Ах. Ладно, Грип. Посмотрим, что получится.
Грип как-то неуверенно поглядел на него от двери. — Вы о ванне или о жене?
Келларас улыбнулся: — О ванне. Во всем остальном я ваш верный щитоносец.
Грип кивнул с видом мужчины, получившего подтверждение самым глубинным страхам. Дверь закрылась за ним.
Освободившись от тяжелого плаща, Келларас подошел к окну в свинцовой раме. Комната выходила на дворик за домом, где снег смешался с грязью на мостовой. Щепки обрамляли протоптанную дорожку от склада к дверям для слуг. Серые птички скакали по куче кухонных отбросов.
Через миг показался Грип Галас в той же тонкой пропотевшей куртке. Держа колун на плече, он прошествовал к дровяному сараю.
Вскоре заскрипела дверь, Келларас отвернулся от окна и успел увидеть, как входит женщина. Она была средних лет, коротко стриженная, плотного сложения. Оглядела комнату, выпрямившись по струнке.
Келларас кашлянул. — Вы, должно быть, Пелк.
Спокойные глаза отыскали его. Она кивнула. — Извините, сир. Здесь пыльно. Огонь выгонит холод, но кровать нужно взбить и высушить. Грип принесет дров.
— Да. Если прислушаетесь, услышите топор.
— Он охотно срубил бы сотню деревьев и перестроил дом от основания, только чтобы найти занятие. Спорить готова, сейчас он улыбается летящим щепкам.
Келларас склонил голову набок. — Вы ветеран, Пелк.
Она начала протирать мебель серой тряпкой. — Те времена прошли, — сказала она, покачав головой.
— Были дом-клинком роты Тулла?
— Некоторое время. Но в-основном тренировала ее. Меч, копье, нож и лошади.
— Уверен, не я один, — продолжал Келларас, — восхищаюсь… статью госпожи. Ну, то есть гордой повадкой…
Она изучала его, ничего не говоря.
Он откашлялся. — Простите, Пелк. Я о том, от кого она переняла свои привычки.
Пелк хмыкнула и продолжила уборку.
— Говорили о ванне.
— Воду греют, сир.
— Я так понял, что вы поведете меня мыться.
— Боюсь нам придется выйти наружу, сир. Крыло заперто, понимаете? Закрыто и запечатано.
Келларас подхватил плащ. — Скажете, Пелк, другие гости сейчас есть?
Она помешкала у камина, не оборачиваясь. — Нет. Лишь вы.
Келларас отвернулся к окну. — Такое время года, — произнес он.
— Что, сир?
— Грип Галас. Он вел деятельную жизнь. Не привык расслабляться. Нынешнее время года утомляет нас всех.
— Уверена, — пробормотала она, заставив Келлараса гадать о смысле сказанного, ведь тон казался начисто лишенным симпатии. Тут она обернулась. — Пора. Вы потребуете моих услуг в ванной?
— Не обязательно. Но был бы признателен.
Наконец нечто живое мелькнуло в глазах. Она словно оценивала стоявшего перед ней мужчину. — Да, — сказала Пелк. — Такое время года. Идемте же.
Пелк повела его прямым путем, не возвращаясь туда, откуда он пришел с Грипом. Миновав узкую лестницу, освещенную единственным, почти выгоревшим фонарем, они двинулись по служебному ходу вдоль задней стены. Толстый слой пыли давно скрыл здесь все отпечатки ног. Через каждый десяток шагов по левую сторону встречалась дверца; лишь через щели одной двери пробивался слабый свет из комнаты.
Они прошли коридор до конца, где тяжелая дверь открылась и вывела на задний двор. Пелк провела его за угол и до середины здания, где ждала очередная дверь. Она долго сражалась с замком, прежде чем отворить дверные створки. Наружу вырвалось облако пара.
— Ну, побыстрее, — сказала она, поманив изнутри, и закрыла за ним дверь.
Здесь горело шесть фонарей; в середине комнаты доминировала железная ванна, сбоку пылала жаром большая печь, на решетке над углями дымился котел, пуская по бокам шипящие струйки воды.
— Раздевайтесь же, — велела Пелк, засовывая ведро в глубины котла.
Келларас нашел вешалку для одежды, очень близко к очагу, чтобы она успела немного просохнуть. За спиной послышался плеск воды. Он сел на стул, стягивая грязные сапоги. В мире есть редкие ощущения, кои стоит скапливать всю жизнь, и, натурально, среди них числится ожидание тепла после долгих дней, проведенных в холоде и сырости. Увы, ему тут же подумалось, как быстро такие воспоминания уплывают под напором наглых и навязчивых мелочей. Разум умеет выпрыгивать из безмятежности в тревогу гораздо резвее, чем обратно.
Раздумывая над этой неприятностью, он стащил последний сапог и потные портянки, торопливо разделся и встал обнаженный. Обернулся и увидел ее за ванной, тоже раздетую.
Телосложение у нее было солдатское, без признаков возраста или расслабленности. На животе небольшая подушка жира, груди полные, но не чрезмерно. Под левой грудью виднелся старый шрам вдоль ребер. Келларас уставился не него. — Возьми меня Бездна, Пелк! Похоже, прямо над сердцем. Как вы выжили…
— Я сама себя часто спрашиваю, — прервала она более суровым тоном. — Хирург сказал, что у меня сердце не на месте. Будь оно на правильном месте, я умерла бы. Не успев упасть наземь. Ну, сами видите, ванная слишком большая, и если я буду теперь вас спину снаружи, заполучу жуткую боль в пояснице. Так что полезем вместе.
— А, да, конечно.
— Есть и преимущества, — сказала она.
— Простите?
— Когда сердце не на том месте. Трудно найти, и мне так нравится. Если вы понимаете.
Он не был уверен, но согласно кивнул.
Мужчина или женщина, мало кто может похвастаться жизнью без сожалений. В детстве Келларас слушал (как и любой мальчишка, жаждущий получить деревянный меч) рассказы о великих героях, которые все — теперь он видел — шли сквозь облака насилия, состроив суровую и непреклонную гримасу праведника. Упорно продвигаемые ими добродетели оказались самого низменного сорта, а месть стала ответом на всё. Она рубила, резала, чудовищно маршировала под фонтанами крови. Герой убивал за потерянную любовь, за безответную любовь, за недопонимание в любви. Причинение боли другим за боль внутреннюю — душа ранена и отмахивается оружием — подобно темному потоку сквозило в любом сказании.
И все же герой оставался решительным в любых обстоятельствах… как виделось глазам ребенка. Как будто толстокожесть сделалась самой славной добродетелью. Для подобной фигуры одна мысль о чувствах — если это не холодное удовлетворение — была анафемой. Куда лучше погрузиться в ужасные дела, бесконечно убивать…
Мало кто из героев мог рыдать, или же сказка эта относилась к редкому виду: перемешанному с трагедией, и вела безнадежную битву с патологическим насилием великих героев, для которых стал домом мир легенд и любая жертва, виновата она или нет, служила лишь ступенью большой лестницы из костей, ведущей к геройскому возвышению.
Ребенок с деревянным мечом мог найти в сказках прибежище от любой обиды и несправедливости, выпавшей ему или ей. Не удивительно, если учесть тайный союз между незрелостью и холодной злобой. Лишь десятки лет спустя начал Келларас понимать ребяческие мысли героев, овладевающую ими ярость, алчбу по мщению, начал видеть, почему они так соблазнительны для многих сослуживцев. Чистая месть сродни ностальгии. Она летит в прошлое на крыльях бога, в детство, в дом первых измен и обид, первых мгновений слепой злости и бессилия. Она говорит о воздаянии, и тон ее леденит душу.
Сказание о героях, прочитанное, увиденное или услышанное, походит на шепот обещания. Предатели должны умереть, сраженные неумолимым железным клинком в неумолимой железной руке. И пусть предательство носит многие личины, в том числе простого равнодушия, или пренебрежения, или нетерпения, или грубого обращения — ответный шторм насилия должен поражать мощью. Бывают моменты, когда ребенок с удовольствием убил бы любого взрослого, и в этом тайна героя, истинный смысл рассказа о его торжестве. «То, что я таю внутри, сильнее всех злоключений. Я одержу победу надо всем, что посылает мне мир. Разум мой не споткнется, не упадет, не проиграет. Мысленно я выше всех, и мечом донесу до вас эту истину, удар за ударом.
Внутри меня то, что может убить вас всех».
В таком мире чувства не особо ценятся. Скорее они расцениваются как враги цели и желания, нужды и чистого наслаждения при удовлетворении нужды. «Герои, о мои детские герои из сияющего, залитого кровью мира легенд — все они были безумны».
Келларас стоял в строю, перед лицом врага. Видел опустошительный беспорядок битв. Видел поразительные подвиги самопожертвования, трагедии разыгрывались перед его глазами, но нигде среди этих воспоминаний не мог он отыскать героев из легенд. «Ибо настоящие битвы ведутся в буре чувств. Будь то страх или ужас, жалость или милосердие. И каждое действие, вызванное ответной злобой и ненавистью, взрывается в разуме ужасом и восторгом. Перед собой, падшим так низко. Перед другим, чьи глаза на одном уровне с твоими.
На поле брани неистово сражаются тела, но на любом лице можно прочесть страх, с которым душа отсекается, отрывается от тела, самость от плоти. На войне ужасный восторг вопиет тысячами голосов. Оттого, что нас довели до этого. Оттого, что нам нужно потерять самое дорогое — сочувствие, любовь, уважение».
И ныне он не может найти ни капли уважения к героям легенд. «Все вы заблудившиеся детишки. Убийцы невинных, и убивая, вы не чувствуете ничего, кроме ледяного огня наслаждения. Вы играете в мстительные игры, и в каждой победе теряете всё.
А вы, поэты, мастера придавать голосу дрожь почитания, внимательно поглядите на свершенные вами преступления. Вы будили лихо каждым касанием струн. Поглядите на дитя-переростка, кое вы вознесли под званием героя, и осмыслите — если посмеете — тиранию его триумфов.
Потом устремите взоры на слушателей, заново увидев сияющее восхищение на лицах, блеск восторга в очах. Вот проснувшиеся остатки жестоких детских умов, вернувшиеся к жизни благодаря беспечным вашим словам.
Так скажите, милые поэты: вечерами, когда окончены сказания и пепел носится над угасшим очагом, каплет ли кровь с ваших рук? Или, что важнее, останавливается ли она?»
Касавшиеся его плоти ладони затвердели от мозолей. Грубое мыло с каким-то порошком скребло кожу, он мог ощущать ее вес и тепло; а когда она переместилась, уселась сверху и ввела его внутрь, Келларас изгнал из рассудка воспоминания о героях, отдавшись реальности общего мгновения, разделяемого ветеранами слишком многих сражений.
Да, тут были чувства, не только физические ощущения. Это был язык, на котором говорят те, что противятся тирании во всех ее обличьях. Мир, найденный в ее объятиях, принадлежал взрослым, не детям.
Пусть она твердила о скрытом сердце — он весьма легко нашел свое и отдал ей в ту ночь. Не ожидая ответа, окутанный ощущением чуда. Зная: она не пойдет с ним и даже не поймет, что он сделал. Риск был весьма реальным: она может отбросить его, унизить жестоким смехом, как отбрасывает ребенок всё слишком сложное и потому потенциально неприятное.
Он не произносил слов, в тот миг дар казался ему лежащим за пределами речи. Но мысленно он протянул руки, чтобы сдавить горло ближайшему подвернувшемуся поэту. Подтащил его к себе и зашипел: «Здесь, ублюдок, ты быстро повзрослеешь. Ну же, пой о любви как знающий. Наконец я услышу от тебя истинное сказание о героях».
Любовь потерянная, любовь отвергнутая, любовь непонятая. Мужчина или женщина, мало кто может похвастаться жизнью без сожалений. Но сожаления принадлежат миру взрослых, не детей. Они составляют главнейшее отличие двух миров.
«Пой об истинных героях, чтобы мы могли рыдать, и причины не понять детям».
* * *
— Мой дядя Венес, — произнесла Хиш Тулла, — командует дом-клинками. Они ожидают в Харкенасе. — Глаза ее, столь удивляющие красотой, стали холодными как монеты. — Но из Цитадели ничего не слышно.
Келларас кивнул и потянулся за вином. Замер, когда Пелк склонилась ближе, чтобы забрать тарелку. Он еще мог почуять запах мыла, сладкий и нежный, будто поцелуй. Вдруг выбитый из колеи, он отпил вина и сказал: — Сильхас готовит Легион Хастов, миледи.
— Значит, он с ними?
— Нет. Ввиду неспособности командующей Торас Редоне, новых рекрутов набирает и тренирует Галар Барес. — Он незаметно глянул на Грипа Галаса; тот еще ковырялся в тарелке. — Я свел с ним знакомство. Мы ехали вместе из Кузницы, от Хенаральда. Если Торас останется… в тени, он станет на ее место и будет служить с честью и усердием.
Хиш Тулла чуть отпрянула, взор ее оставался напряженным и хищным. — Гонец от Венеса рассказал нам. Заключенные из рудников? Какую армию, вообразил Сильхас, он получит из такого сомнительного урожая? Верную Матери Тьме? Полную сыновней почтительности к тем, кто радовался, отдав их под власть закона? Как насчет их жертв, как насчет тех, что еще оплакивают убитых? — Она взяла кувшин со стола и налила целый кубок густого кисловатого вина. — Капитан, давая оружие Хастов таким мужчинам и женщинам, мы словно открываем третий фронт проклятой войны.
— Празек и Датенар посланы в помощь Галару Баресу.
Грипп Галас отодвинул тарелку, почти ничего не съев. — У него нет права, капитан. Домовые клинки Аномандера! Чем не подходили его собственные клинки?!
Хиш Тулла опустила кубок и потерла глаза. Посмотрела на гостя, моргая. — Я была там, на Эстелианском Поле.
Келларас задумчиво кивнул. — Хотелось бы мне это видеть, миледи…
— Ох, Галлан придал рассказу достойную форму. Слушаю — и кажется, он сам там был, в гуще боя. Видел то, что увидели Кагемендра и Скара Бандарис. А те болтливые дурни, Празек и Датенар… — Она покачала головой. — Герои легенд ходят среди них, мы можем обращаться к ним по именам…
— У Сильхаса нет права, — повторил Грип, и Келалрас увидел сжатые кулаки, тяжелые как камни.
— Будем надеяться, — продолжала Хиш, — что Галар Барес найдет им должное применение. То есть заметит не только пустую трескотню. Подумала о них, капитан, и увидела такую картину: Дорсан Рил зимой, скованная тяжкими латами льда, а сверху лежит мягчайшее одеяло выпавшего ночью снега. Где же в этой сцене Празек и Датенар? Как! Они — темное течение внизу, могучее как железо. Поток стремится вперед, сокрытый от всех глаз. Но вслушайтесь, и вы услышите… — она вдруг улыбнулась, — треск.
— Именно я отослал их из Харкенаса.
— Вы? — возмутился Грип.
— Мой приказ, но воля Сильхаса Руина. Лорд Аномандер ушел, Грип, оставив только тень, и то не черную, а белую.
— А Драконус? — требовательно спросила Хиш. — Если кому и следовало принять общее командование в отсутствие Аномандера, то консорту.
Келларас озадаченно взглянул на нее: — Миледи, он у Матери Тьмы, не показывается.
— До сих пор? Это уже каприз, граничащий с безумием! Прошу вас, капитан: вернетесь — выбейте их дверь. Пробудите воителя и, если нужно, силком вырвите из объятий Матери! Он нужен!
Теперь и Грип взирал на Хиш в явном изумлении.
Келларас кашлянул. — Миледи, похоже, ваше уважение к лорду Драконусу рождено деяниями, о которых я не знаю. Да, он достойно сражался в войнах и даже обратил течение одной битвы…
— Да, Лискенская Схватка, — вмешался Грип. — Второй сезон войны с Джеларканами. Своими глазами видел, как он встретил атакующего волка размером с пони. Голыми руками схватил за шею, поднял высоко — я был так близко, что расслышал треск костей гортани. Словно сломалось крыло воробья. Зверь умер еще до того, как оказался на земле. — Он поглядел на Келлараса. — Тот волк был главой клана. Тогда мы сломили волю врага. Остаток войны состоял в долгой погоне по северным краям.
Некоторое время все молчали. Келларас мысленно воспроизвел сцену, которую описал Грип. И едва не вздрогнул. Снова поглядел на Хиш Туллу. — Мало кто готов приветствовать лорда Драконуса как командующего, миледи. Да я не могу представить ни одного аристократа, который признает его власть.
— Я признаю, — бросила она. — Без сомнений.
— Значит, миледи, вы видите некие выгоды, непонятные остальным.
— Низкая зависть. Что за глупцы! Это выбор Матери Тьмы! Думают, кто-то из них подойдет лучше? Так пусть доложатся ей и осмелятся выслушать ответные насмешки. Но нет, они желают ходить позади занавеса — мы видим только снующие ноги и выпуклости на ткани.
— У них нет надежды этого достичь, миледи, что делает зависть еще более дикой. Презрение отравило каждый их клинок… но вы правы, им не оспорить выбор женщины. Тогда кто подвластен гневу? Драконус, разумеется. А теперь, после битвы с Погран-Мечами…
— О да, — прорычала Хиш. — Что за жалкий обман!
— Не все еще разубеждены.
— Потому что не хотят, пожирая ложь. Перекормленные свиньи! — Она махнула рукой, будто отметая тему разговора, и взяла кубок. — Неделю назад мы встречали капитана Шаренас. Но ее слова из Нерет Сорра, от Веты Урусандера были лишены смысла. Он клянется в непричастности ко всему — погрому, резне Дома Энес и даже уничтожению Хранителей. Ну ничего не делал!
Келларас вздохнул. — Меня это смущает, миледи. Трудно представить, что Хунну Раалу дадена такая свобода. Вета Урусандер…
— Муж сломленный и вставший на колени. Иного объяснения нет. Даже Шаренас не смогла объяснить… ну, очень многое. И при этом искала твердых заверений, коих я не могу дать.
Келларас отвел глаза. — Ваши владения, миледи, не так изолированы, как я считал.
— Вы не едины в заблуждении, — горько отозвалась она. — Но я послала приказ в западное имение. Крепость нужно удержать, хотя бы ради безопасности юной Сакули Анкаду. Я верю в Рансепта и оставлю его там. Скажите, кстати, как поживает юный Орфанталь?
— Ребенок нашел место по себе, миледи. К сожалению, Сильхас Руин остался единственным его покровителем среди Пурейков. Но я привез весточку от Орфанталя: он ужасно по вам скучает.
Грип издал тихое хмыканье. — Он узнал меня слишком хорошо во время бегства по холмам. Дурно, что он увидел кровь на моих руках. Полагаю, теперь будет сторониться, и это, честно сказать, к лучшему.
— Его слова и чувства, Грип, касались не только леди Хиш Туллы.
— Славная попытка, капитан, но будьте осторожнее, не заразите его своим великодушием.
Келларас замолчал. Он и сам вспомнил, как на лице Орфанталя мелькнул страх при упоминании Галаса.
— Побери Бездна, Пелк, — тихо зарычал Грип. — Не желаешь ли найти кубок и присоединиться?
— А что еще остается дряхлым ветеранам? — ответила она, подходя и вытягивая стул рядом с Келларасом. Уселась и приняла кубок из руки Хиш.
— Поведай нам свои мысли, Пелк, — велела Хиш.
— Мало что могу сказать, миледи. Вета отгоняет облака непонимания, и половина была поднята его окружением. На поле битвы, если помните, он всегда искал высокого места, чтобы всё видеть ясно. Может быть, он вообразил, что крепость над Нерет Сорром дает то же самое. Но это ведь не так, когда полем битвы стал весь Куральд Галайн. — Она выпила и пожала плечами. — Но сейчас проблема в Сильхасе, потому Келларас и приехал, спорить готова. — Она обернулась к нему. — Полагаю, пора выплюнуть это, капитан.
— Склонен согласиться, — кивнул он. — Хорошо. Дабы разговор наш не стал грубым и Сильхас Руин не предстал перед вами в самом невыгодном свете, скажу, что он отлично понимает свое… опасное положение. Он остался один из троих братьев и потому должен терпеть страх, потоки обвинений и общее ощущение болезни, охватившей Цитадель и весь Град. Почти весь гнев справедлив, но заслужил его не Сильхас, а Аномандер.
Грип зашипел и ударил по столу кулаком, отбрасывая остатки вежливости. — Разве не был бы он в Цитадели, если бы не Андарист?
— Ты слишком сурово судишь скорбящего, — сказала Хиш.
— Есть много оттенков горя, — отвечал он.
Пелк вмешалась: — Продолжайте, капитан Келларас.
Он знал ее лишь один день, но успел почувствовать неумолимый характер. — Сильхас молится о возвращении Аномандера. Ничего так не желает, как отступить. Потому он просит найти и вернуть брата в Цитадель. Понимая, впрочем, сложность задачи: Аномандера так легко не столкнешь с пути. Его необходимо переубедить.
Грип сказал: — Я выезжаю поутру.
— Нет! — вскрикнула Хиш Тулла. — Он обещал! Муж мой! Ты свободен! Гони Келлараса — о, простите, капитан, знаю, вы не сами… Грип, слушай! Отвергни Сильхаса. Он не имеет права. Разве ты уже не сказал?
— Я сделаю это, жена, не Сильхаса ради, но Аномандера.
— Не понимаешь? — вопросила она, склоняясь к нему. — Он освободил тебя. Торжественной клятвой. Грип, если ты выследишь его, выполнишь желание Сильхаса, он придет в ярость. Он уже не господин, а ты не слуга. Аномандер дал слово — его лишь это и волнует. Супруг, прошу, умоляю. Он полон чести…
— Кто еще может надеяться найти его и тем более вернуть? — спросил Грип.
— Супруг, он освободил тебя — освободил нас — потому что этого хотел. Его дар мне и тебе. Ты отбросишь дар? Вернешь в его руки?
— Хиш, ты не понимаешь…
— Чего именно я не понимаю, муж? Я знаю их всех…
— Во многих смыслах, да, и лучше любого из нас. Я не отрицаю любимая. Но мне также ясно: ты не понимаешь их путей, как я.
Она отстранилась, сурово сведя брови и скрестив руки на груди. — Объясни же.
— Аномандер поймет, Хиш. Почему я пришел и зачем нашел его. Он поймет принесенные вести и скрытую за ними необходимость.
— Почему? Какое ему дело!
— Есть дело. Любимая, слушай. Аномандер… — Грип колебался, глаза заметались по сторонам. Он, кажется, задрожал, но заставил себя продолжить, глубоко вздохнув. — Любимая, Аномандер не доверяет Сильхасу.
За столом воцарилось молчание. Келларас медленно закрыл глаза. «Да. Разумеется. Но…»
— Так почему, — проскрипела Хиш, — он вообще ушел?
— Ради Андариста, — без колебаний отвечал Грип. — Они были втроем, да, Аномандер с одного конца, Сильхас с другого. Но связывал их, поддерживал равновесие — Андарист. Перед Аномандером не один раскол.
— Тогда, — сказала леди Хиш, внезапно встав, — ты привезешь его сюда.
— Привезу.
— Простите, — встрял Келларас, глядя на обоих и не замечая толчок локтя Пелк, — но нет. Он должен вернуться в Цитадель.
— Капитан, — почти прорычала Хиш, — у нас есть другой гость.
— Андарист, — признался Грип, оседая в кресле.
— Тогда… тогда, о Бездна подлая, зовите его. Скорее!
— Нет смысла, — ответил Грип. — Он откажется. Занял крыло дома, забаррикадировался, запер двери. Бегство в дикие места, подальше от сцены резни, в итоге привело его к нам. Ну, — поправился он, — к Хиш Тулле. Которая в миг величайшей нужды приняла его в объятия, тогда как другие не осмелились. — Чуть помедлив, старик пожал плечами. — Мы послали слуг. Ни один не вернулся. Похоже, они кормят его и убираются в комнатах…
Келларас медленно сел, ошеломленный и устрашенный.
— Потому, — добавил Грип, — найдя Аномандера, я приведу его сюда. Прежде Харкенаса.
Келларас кивнул: — Да, Грип Галас. Конечно.
Пелк потянула его за руку, чуть не заставив вскочить. Он смущенно повернулся к ней лицом.
— Он уезжает завтра, верно? — сказал она, стараясь поймать взгляд.
Келларас глянул на Хиш Туллу и узрел на ее лице такое опустошение, что слезы затуманили глаза. «Видели бы вы меня сейчас, Празек и Датенар. Не вы одни горюете по принесенному мной разладу. Мои задачи… я не выбирал. Увы, они сами меня нашли».
* * *
В сопровождении Ребла и Листара Варез прошел к небольшой толпе, собранной на улице меж двух рядов палаток. Торфяная копоть пеленами повисла над разросшимся лагерем, неподвижная в спокойном, горько-ледяном воздухе. К югу груды отбросов и выгребные ямы наспех воздаваемой армии обозначали себя колоннами более темного и густого дыма, чуть скошенными, словно вонзенные в почву копья. Вороны кружили у колонн, явно желая поджариться. В далеких криках слышался оттенок разочарования.
— А ну, все прочь, — зарычал Ребл на две дюжины новобранцев; Варез видел поворачивающиеся к нему лица, но злобные гримасы торопливо скрывались за масками вежливого почтения. Мужчины и женщины посторонились, давая пройти.
Лежавшее на промерзлой земле тело было обнажено выше пояса. Из бледной спины торчало более десяти ножей. Некоторые покрылись кровью до рукоятей, но большинство вонзились, не вызвав кровотечения.
— Больше места, — велел Ребл и хмуро вздохнул, пустив струйку пара. — Так кто это такой?
Присев и поморщившись от боли в изуродованном позвоночнике, Варез перевернул труп. Холод ночи заставил его окоченеть, руки вытянулись над головой. Смазанные кровавые отпечатки пальцев на запястьях показывали, как именно убийца притащил жертву на перекресток. Пока Варез изучал незнакомое лицо, Листар отошел, ища следы ног на тонком слое снега.
Было непохоже, что он нашел в узких проходах меж палаток хоть что-то. Убийца имел обыкновение бросать жертвы далеко от палатки, в которой происходило умерщвление, хотя как ему удавалось не оставлять следов, было загадкой. Да, это стало частью его почерка, как и множество ножей, втыкаемых в тело, уже лишившееся жизни.
— Кто-нибудь его знал? — спросил Варез, выпрямляясь и озирая круг лиц.
Отвечать не спешили. Варез всматривался в выражения лиц, видя — не в первый раз — плохо скрываемое презрение и негодование. Так к нему относились почти все. Офицерам приходится заслуживать уважение, но потребные для этого труды ожидают его еще очень нескоро. Если ожидают. В жалком отряде невольных рекрутов понятие ранга весьма хрупко, к тому же здешний народ питает врожденную ненависть к начальству. В случае Вареза… репутация труса заставляет всеобщее притворство рушиться, до открытого насилия остаются мгновения. Он не раз предупреждал Галара Бареса, но без толка.
Но это же его мысли, внутренние метания туда-сюда собирают страхи реальные и воображаемые. Их голоса причудливой игрой меняются от шепота до бешеного рева, составляя дурногласие ужаса. «Побуждающая музыка, подходящая тому, кто бежит, спасая жизнь. Но весь этот бег никуда не приведет».
— Из какой ямы? — крикнул Ребл. — Кто знает?
Какая-то женщина подала голос: — Его звали Гайниал, кажется. Из рудника Белый Утес, как и я.
— Его любили или не очень?
Женщина фыркнула: — Я была кошкой. Никогда не обращала внимания на псов и их дела.
Варез поглядел на нее. — Но ты знала имя.
Женщина не желала встречать его взгляд. Ответила Реблу, будто это он спрашивал. — Убийца женщин, вот кто таков Гайниал. — Она пожала плечами. — Таких мы знали.
Тут Ребл метнул Варезу короткий взгляд.
Вернулся Листар. — Ничего, сир. Как и раньше.
Сир. Слово ударило его грязным камнем в грудь. Варез отвел взгляд, но вокруг были лишь тупые рожи с глазами злобных зверей. Он прищурился, разглядывая нависшую колонну дыма.
Ребл сказал: — Что ж, похоже, у нас есть добровольцы. Вы, справа, давно нас поджидали. Вчетвером берете его и несете к костру — ну, ну, солдатики, не надо сражаться за привилегию.
Когда женщина вышла и схватила вытянутую руку, Варез сказал: — Не ты.
Она скривилась и сделала шаг назад.
Ребл подскочил. — Когда лейтенант с тобой говорит, рекрут, изволь смотреть прямо, как кошка, и шипи громко и четко. Плевать, что он уродлив и скрючен. Поняла?
— Да, сир!
— Ну, — Ребл улыбнулся из спутанной бороды, явив на удивление белые зубы, — не надо слишком громко, поняла? Просто играй солдата и, кто знает, вдруг ты им станешь. Может быть.
Новый капрал, правая рука нового лейтенанта, явно наслаждался новыми привилегиями. С каждым прошедшим днем Ребл говорил увереннее и все сильней походил на ветерана, героя многих битв. «У каждой армии свой нрав. Спаси Бездна, если у нашей он как у Ребла».
Тело унесли, зеваки разбрелись. Осталась лишь женщина, переминаясь с ноги на ногу и не глядя в глаза командирам.
— Твое имя, рекрут? — спросил Варез.
— Ренс… сир. — Она подняла голову и дерзко взглянула на него. — Утопила свое дитя. Или мне так сказали. К чему им врать? Я ничего не помню, но я это сделала. Мокрые руки, мокрое платье, мокрое лицо.
Варез не отводил взора, пока она не сдалась. Такой взгляд он выработал очень давно, поняв, как легко его принимают за выражение решимости и внутренней силы. «Игры и маскировка. Варез знает их все. Но вот он стоит, и самый тайный его секрет нам известен. Не должен ли он ощутить свободу? Отсутствие цепей? Хотя бы избавиться от того, что жадно пожирало энергию год за годом, шаг за шагом бесполезной жизни? Не таиться, не притворяться, не изображать другого?
Но нет, такой как Варез найдет новые одержимости, новые орудия пытки.
Впрочем, рыскающий по лагерю убийца должен послужить хорошим развлечением и отвлечением.
Но не служит».
Скалящийся Ребл сказал Ренс: — Опасное дело — вот так высказываться при всех.
Она скривила гримасу: — Вы мало нас знаете, сир? Переночуйте с кошками.
— Это приглашение?
— Даже вы можете не пережить ночи… сир.
Варез сказал: — Ребл, нам нужны вожаки взводов.
— Нет.
Ребл засмеялся, хлопнув ее по плечу и чуть не заставив упасть. — Прошла первый тест, женщина. Мы не хотим тех, что жаждут чинов. Скажи нет хотя бы пять раз, и ты записана.
— Тогда хватит одного раза.
— Вряд ли. Ты сказала нет двадцать раз — там, в милой круглой черепушке. Ты очень удивишься, узнав, что может расслышать Ребл.
— За мной не пойдут.
— Они ни за кем не пойдут, — сказал Варез, так и не отведший взгляда. — Такое вот приключение.
Вострые глаза снова отыскали его. — Это правда, сир? Вы сбежали?
Ребл тихо зарычал, но Варез жестом велел ему молчать. — Да. Бежал как заяц с подпаленным задом, а меч в руке вопил от ярости.
Нечто проявилось на ее лице, и Варез был удивлен. «Не презрение. Не отвращение. Но что же я вижу?» Ренс пожала плечами. — Вопящий меч. В следующий раз я побегу рядом, сир.
Оружие и доспехи работы Хастов еще не раздавали. Они остались в тщательно охраняемых фургонах. Железо бормотало днем и ночью. Вот и сейчас что-то вскрикивало за брезентовой пеленой, будто ребенок в волчьих челюстях.
В ее глазах он увидел понимание.
«Убила ребенка, да? Не зная, что делать с вопящей штукой. Не понимая как вынести его вопли день за днем, весь остаток жизни. Так заткнем крики в мыльной купели.
Но крики не прекратились, да? И, разумеется, твой разум лопнул, и все внутри пропало. Как будто ничего не было. Но, хотя ты ничего не знаешь, остается глубинный ужас — ужас внезапного вспоминания».
— Ваш убийца валит тех, кто мучил женщин, — сказала Ренс. — Вот что общего у жертв. Не так ли? — Она чуть помедлила. — Может, это женщина.
«Да. Мы тоже так решили».
— Думаю, ты должна присоединиться к следствию, — предложил Ребл.
— Почему вы решили, что я хочу ее поймать? — бросила Ренс.
— Опять неплохо, — кивнул в ответ Ребл. — Нам тоже не особо интересно. Но командир желает всё уладить.
— Когда умрет последний убийца женщин, — отозвалась она. — Тогда все уладится.
— Таких несколько сотен или еще больше, — возразил Варез, изучая ее, замечая красные руки — похоже, недавно она их ошпарила — настороженное выражение, стиснутые зубы. — Слишком много потерь.
Ренс тряхнула головой: — Так скажи ему, сир. — Глаза снова отыскали Вареза, и он действительно подумал о кошке. — Расскажи ему о мужиках таких трусливых, что убивают женщин. Расскажи о малых умах, что полнятся темными узлами и рыскающими страхами. Расскажи, что они не умеют думать дальше первого прилива слепой ярости, и как любят они вообще избавляться от мыслей. — Речь заставила ее раскраснеться. — Расскажи командиру, сир, что те уроды, которых убили, бесполезны для любой армии. Они побегут. Они будут цапаться с нами, кошками, ища, кого бы еще избить и унизить. Лучше видеть их мертвыми. Сир?
Варез глянул на Ребла. Тот улыбался, но такой холодной улыбкой, что она легко могла стать чем-то совершенно иным.
Листар замер в нескольких шагах. «Убийца жены.
Знает ли она? Разумеется. Преступления — будто мясо в наших разговорах, мы жуем жилы снова и снова, веря, что от долгого жевания изменится вкус. Будет не столь горьким. Жалкая ничтожность содеянного… пуф! Исчезнет, став ничем. Так? О, мы народ упрямый, особенно если вера сулит бегство».
— Не все они трусы, — заявил Ребл, все еще с улыбкой, но в глазах его что-то загорелось.
Женщина оказалась достаточно умна, чтобы отступить. — Как скажешь, сир.
— Скажу. Еще точнее, некоторые убийства, они… просто происходят. В алом тумане.
— Да, полагаю.
— Поэтому забыть и вспомнить — самое худшее.
Наконец Варез заметил, как женщина бледнеет. — Тебе… вам лучше знать, — ответила она тихо, ломким голосом.
И тут улыбка Реббла расползлась до ушей. — Но я, у меня этой проблемы нет. Помню каждого невезучего ублюдка, которого взял и убил. Тех, кого хотел убить, и кого не хотел. Если я назову имена, ты определишь разницу? Нет. Никто не сможет. Потому что разницы и нет вовсе, даже для меня. Тут другая проблема. Не могу вспомнить, как сильно ни стараюсь, причины убийств. Какие именно споры вышли из рамок и закончились плохо. — Он покачал головой, состроив преувеличенно-озабоченное выражение лица. — Ни одного повода, ни одного.
Варез со вздохом отвернулся. Ребл завел новое обыкновение — произносить речи, но слушателям от них становится лишь хуже. «За всем этим есть что-то еще, Ребл? Ты что-то стараешься сказать нам? Сделать какое-то признание? И что останавливает?»
Ренс только кивнула в ответ Реблу.
Высокий жилистый рудокоп отвернулся и пошел к Листару. — Давай отыщем палатку мертвеца, Листар, и поглядим, что можно понять. — Он искоса глянул на Вареза. — Почти десятый звон, сир.
— Знаю, — отозвался он. — Идите же.
Он смотрел в спины мужчин, ушедших к блоку Белого Утеса.
— Могу идти, сир?
— Нет. За мной.
Она его удивила, не став возражать. Пошла следом к командному центру. — Лучше с вами, чем с ними, сир.
— Просто улыбайся и кивай, чтобы он ни болтал.
— Я забыла про Листара.
— Ребл сообразил, что ты выглядишь слишком раненой. Ему такое не по нраву. — Варез помешкал, прежде чем сказать: — Листар не трус. Он хочет умереть. Не ставит охрану у своей палатки, хотя идут убийства. Каждый раз, глядя на новое тело, огорчается, что не он лежит у наших ног.
Ренс хмыкнула, но промолчала.
— Думаю, недолго осталось.
— Как это?
— У нас проблема с дезертирами, Ренс. Солдат прежнего Легиона слишком мало, чтобы окружить лагерь. Кроме того, сутью сделки была свобода, которую нужно заслужить… но если есть шанс получить свободу без всякого там служения, пусть оно идет в Бездну! Думаю, скоро всё развалится.
— Так зачем мне что-то делать? Просто отпустите в палатку…
— Ты была далеко от палатки, когда нашли тело, — заметил Варез, когда они приблизились к большому скоплению шатров и палаток в середине лагеря. — И не в блоке Белого Утеса.
— Просто блуждала, сир. Знаете, они меня не примут.
— Кто из ваших хуже всех, Ренс, кто доставляет неприятности?
— Есть одна. Велкеталь. Нарожала шестерых деток и выбросила на улицу. Четверо умерли не повзрослев, остальные окончили жизнь в рудниках. А послушать ее — лучшая мать на свете.
— Чудно. Сделай ее своим Реблом.
Ренс фыркнула: — Первая поднимет против меня бунт.
— Нет, ведь я ей сообщу, что твоя участь станет ее участью.
— Вот как вы делаете вожаков? Поэтому Ребл сохраняет вам жизнь?
— Так и делаются вожаки взводов, — согласился Варез. — Но Ребл, он начал оберегать мен еще в яме. Да, причины я не знаю, но сделка мало что изменила. Мне он ничего не рассказывает.
— Вы женщин не убивали, верно?
— Не убивал. Ренс, здесь есть трусы всех разновидностей.
Она лишь хмыкнула в ответ.
* * *
Бегство от будущего — нет поступка унизительнее… однако Фарор Хенд чувствовала, что это вошло в привычку. Двое мужчин сторожат ее следы, и тот, что ищет ее, кажется неподходящим. Ночами, лежа на койке у стенки шатра, прогибающейся под весом снега, она закрывает глаза и видит фигуру, высокую и призрачную, шагающую по обширной безжизненной равнине. Он идет к ней, выслеживает, и хотя кажется чудовищным, она знает: в нем нет зла. Он — попросту ее судьба, он привязан обещанием, неумолим.
Но в грезах, когда ее одолевает сон, она видит Спиннока Дюрава, кузена, слишком родственного для связи. Видит юношу, равного ей. Видит улыбку и качается в колыбели уклончивых слов. Он предложил ее образ, возможность, жгучую насмешку — жестокую, хихикающую насмешку. Стоял так близко, но она не могла коснуться. Пусть она жаждала его обнять, он словно доспехами защитился от женских чар. Она просыпается с тяжелым сердцем, скрежеща зубами от безнадежного желания. Да, он оттолкнул ее, признавшись в любви к Финарре Стоун, и горькая ирония «откровения» до сих пор остается на устах.
Едва заря окрасит восточный горизонт, он покидает палатку и бредет в сторону разгорающегося света, привлеченная огненной полосой, пожаром новорожденного дня. Каждая ночь становится царством пепла и отчаяния, и она бежит в свет. Армия в лагере — скучный зверь, механистичный и упрямый на тупом, одуряющем пути своем. Не предлагает ничего нового. Никаких перемен в угрюмом, озлобленном настроении.
Вне линии дозоров, на краю усеянной снежными заносами равнины встаёт она, закутавшись в тяжелый плащ, высматривая пешехода, что явится из ослепительного рассвета. «Новый день, новая жизнь. Играющие в солдат шевелятся позади, а впереди, где-то там, мужчина шагает из тупика, в который приводит солдатская жизнь.
Механические вещи сломаются. Грязь и ржавчина испортят шестерни, колеса сточатся, скрепки — скобки износятся и лопнут. Но иные механизмы, пусть точно собранные и слаженные, не предназначены работать вообще. И все же… гляди на восток, на пустую равнину. Там шагает он, сломанный зубец, ища новой рутины. Супруг. Жена.
Я бегу, но, по правде, некуда бежать. Будущее охотится за мной, выслеживает».
На сегодня командующий Галар Барес назначил общую встречу штаба. Она не видела оснований для своего присутствия. Она же хранительница, не офицер Хастов. Что еще важнее, ей пора уезжать, скакать к своей роте — назад к командиру Калату Хастейну и Спинноку Дюраву.
Будет ли там Кагемендра? Сгорбившийся над столом, жилистая рука передает кружку, дым камина обволок серую фигуру с угрюмым взором? Или он где-то между ней и фортом Хранителей? И какую дорогу выберет она, вернувшись? «Встречу его? Или поскачу по целине, ночами, скрываясь днем?
Что за позор, что за ребяческие мысли!»
Через некое время она повернулась и пошла к укреплениям лагеря Хастов. Не та армия, которую она ожидала найти. Да, машина вертится, словно огромные меха кузниц Хенаральда, все эти железные рычаги, колеса и зубцы… но устройство выглядит больным.
Ужас учиненного Хунном Раалом отравления висит в рассудке Фарор Хенд, будто высокая крепость, изолированная на острове в окружении запретных морей. Любое течение отталкивает ее, и она не хочет сражаться с потоком. Амбиции — одно дело. Жажда возмещения по сути своей праведна. Но достаточно ли этого для гражданской войны? На ее взгляд, нет. Но разве Хунн Раал не старался предотвратить войну? Если нет легионов, готовых противостоять Урусандеру, гражданская война уже окончена.
Однако Легион Хастов пытается возродиться. Бродя по лагерю, где мужчины и женщины сгрудились у костров в ожидании завтрака, она не ощутит уверенности, свойственной собранию воинов. Нет, здесь кипит атмосфера, полная презрения, недовольства и страха.
Новые солдаты убивают друг дружку. Те, что еще не дезертировали. Говорят о свободе, имея в виду полную анархию. Фарор удивлялась, что лагерь еще не взорвался. Не понимала, что же удерживает их вместе. «Или может быть, не желаю понимать. Отчего среди всего недовольства и страха можно расслышать шепот, голос, полный обещаний и неотложной нужды.
Оружие Хастов никогда не замолкает. Завернутое и крепко связанное, все же поет. Тихо, как дыхание на ледяном ветру.
Если заключенные боятся, то и желают. Клянусь, мало кто осознает, что желание исходит не от солдат, но от охраняемых фургонов, от груд клинков и куч кольчужных рубах. От наручей и поножей, от шлемов и покрытых ржавчиной воротников. Голоса шепчут бесконечно».
Она сражалась с ужасной музыкой. Ей здесь не место.
Командный шатер был прямо впереди. Двое солдат из Хастов охраняли вход. Шепот и какой-то тихий смех лился от них, хотя мужчины стояли неподвижно, с каменными лицами; проходя между ними, Фарор с трудом подавила дрожь.
Внутри квартирмейстер Селтин Риггандас скорчился у переносной печи, питая ее кизяками. Капитан Кастеган — единственный выживший в чине капитана, кроме Галара Бареса — стоял у стола. Он почти дотянул до отставки, слабый пузырь спас его в ночь визита Хунна Раала, ибо он не решился пить алкоголь. Ясно было по согбенной фигуре и унылому лицу, что капитан проклинал свою осторожность… хотя Фарор подозревала, что самую глубокую ненависть он питает к тем в Харкенасе, кто не позволяет Легиону уйти в небытие вослед за солдатами.
Галар Барес сидел на походном сундуке, почти отвернувшись от всех, и выглядел крайне неприветливым. На взгляд Фарор, мужчина постарел на годы за несколько недель.
Вскоре появились офицеры из заключенных. Первый, Курл, был прежде тюремным кузнецом, многие годы жизни покрыли кожу рубцами от углей и капель метала. Он был лыс и столь же черен, как Галар, вялое и туповатое лицо казалось каким-то расплавившимся. Мягкие пустые глаза, белые словно олово, скользнули по присутствующим, на мгновение задержавшись на Фарор.
Несмотря на краткость контакта, Фарор Хенд похолодела. Курл убил напарника в деревенской кузнице, где жил и работал. Переломал ему кости, молотил тело почти всю ночь, пока не осталось месиво, удобное для заталкивания в кирпичный зев печи. Он рассчитывал избавиться от улик, но не учел столб черного дыма, что повалил из трубы, тяжело опустившись на деревню смрадом горелой одежды, плоти и волос.
Никто не знал, что толкнуло Курла на убийство; сам он на эту тему не распространялся.
За ним явилась первая женщина, назначенная в офицеры. Арал из Сланцевой Ямы, что на северо-западе. Она была тощей, черные волосы усеивали полоски седины, лицо бледное и вытянутое, а глаза способны вместить мировой запас злобы и презрения. Одним чудным вечером она скормила мужу жаркое из дюжины специально приглашенных гостей. То, что они были ему родственниками, придавало подвигу особую сладость, она лишь жалела, что не успела сделать десерт. Когда Фарор впервые услышала эту историю от Ребла, за ночной фляжкой эля, то захохотала от чрезмерности ужаса. Но при встрече с Арал всякое веселье утонуло в бездонной тьме ее взгляда.
«Ты о муженьке подумай, хранительница, — добавил тогда Ребл. — То есть стоит поглядеть ей в глаза… ну нет, никакой женитьбы. Такую тварь нельзя ни любить, ни ценить, ни — боги сохраните! — почитать. Эта баба… я чуть не ссусь каждый раз, как мы по случаю скрещиваем взгляды. Как не удивиться мужчине, что просил ее руки. Но в одном уверен. Она станет отличным командиром, ни один и ни одна, если глаза на месте, против нее не пикнет».
«Сомнительное обоснование, — возразил Варез. — Нужно не только отдавать приказы, Ребл. От офицера требуется большее. Нужно, чтобы за ней пошли».
«Ну, лейтенант, если вы понимаете… За ней пойдут, хотя б надеясь ударить в спину».
«Весьма верно, Ребл. Я о том же».
Из новых офицеров, недавних заключенных, лишь Ребл и Варез заинтересовали Фарор. Ребл — жертва своего нрава, вещь совсем не редкая. Он ее не удивлял и не раздражал. А Варез… ну, пусть он может казаться чудовищем после многолетнего размахивания кайлом, в мужчине осталось нечто благородное. Он благороден и, стоит признать, слаб. Возможно, трусость сделала его таким хитрым. Он не доверилась бы Варезу в любой ситуации, чреватой насилием, но и не собиралась в подобных ситуациях оказываться; и потому приняла его таким, каков он есть. Вероятно, истинной причиной было то, что она их с Реблом понимала.
В общество Хранителей ее привело именно отвращение к армейской службе. Она не видит ничего интересного и славного в битвах и не желает видеть впредь.
Рядом с Арал были Денар и Келекан, парочка воров, вломившихся в один из особняков Харкенаса и нашедших там отца, насиловавшего сразу четверых детей, тогда как его супруга лежала мертвой на полу в центре комнаты. В этом они клялись до конца. Согласно этой истории, папаша оказался столь богат, что сумел купить городские власти, доказать невиновность и даже перевернуть сцену, обвинив воров в насилии и убийстве. Поскольку дети оказались так глубоко потрясены, что не смогли ответить на вопросы, слово аристократа перевесило лепет двух воришек.
Денар и Келекан была разосланы по разным копям, только чтобы вновь объединиться в Легионе Хастов. Выдвижению способствовала хитрость и разумность суждений. Сама их популярность среди узников делала обвинения сомнительными; как оказалось, они были партнерами в любви, не только в грабежах.
Через миг прибыл Варез, с ним женщина, молодая и явно не обрадованная возможности оказаться здесь, да и в любой компании. Она тут же встала у самой стены шатра, скрестила руки и уставилась на грязный пол.
«Мои тебе симпатии. Этот мешок полон ножей, а ты сунула внутрь руки».
Она заметила, что Галар Барес хмуро разглядывает новое лицо. Он отвел глаза, осмотрел всех, кивнул и встал. — Сегодня, — начал он, — мы начнем раздавать оружие и доспехи.
Кастеган чуть не подавился. Однако первым подал голос квартирмейстер. — Командир, вы не можете!
— Пора, Селдин.
— Лезвия жаждут крови, — сказал Кастеган. — Они обижены, все до одного. Вы можете слышать это, Галар Барес. Предательство жжет их.
Галар отозвался со вздохом: — Хватит чепухи, Кастеган. Да, оружие имеет голос, но вы придаете ему больше значения, чем есть. Сам Хенаральд объяснил, что так хастово железо реагирует на изменение температуры, что каждый клинок отзывается соседнему, словно настроенный камертон. Это не живое оружие, Кастеган.
Кастеган скривился. — Может, они не были живы, Галар, но теперь ожили. Скажу вам, — он хлопнул по ножнам у пояса, — что мой клинок каждую ночь прокрадывается в сон. Молит о крови. Просит меня стать дланью его мщения. — Он ткнул в сторону командира пальцем. — Скажите, а ваш меч ночами спит?
Галар долго смотрел Кастегану в глаза, прежде чем отвернуться. — Варез, вам есть о чем доложить?
— Нес, сир. Просто очередное убийство. Еще один убийца женщин бредет сквозь вечную Бездну. Загадка перемещения тел продолжает нас тревожить. Короче, мы не продвинулись в следствии.
— А кто эта женщина, что вы привели?
— Ренс, сир. Яма Белого Утеса. У нее задатки офицера, сир.
Галар Барес хмыкнул и поглядел на нее. — Ренс. Что думаете? Должен ли я раздать оружие и доспехи Хастов вам и вашим приятелям?
Глаза ее сузились. — Это разговор, который мы можем лишь подслушивать, сир, — ответила она. — Этих… штук. Вы же предлагаете… Не знаю, хочет ли кто-то из нас стать частью разговора.
— Не разговор, — возразил Кастеган. — Спор. Они взывают к худшему в нас. Подумайте, Галар Барес! Подумайте, каких гнусных душегубов вы готовитесь вооружить! Случится хаос. Кровавый хаос.
Денар прокашлялся, быстро взглянул на Келекана и сказал: — Сир, хаос уже здесь и он растет. Мы провели годы в тяжком труде, без сил валясь на койки по ночам. А теперь ходим туда и сюда — те немногие, что слушаются нас, сир. Остальные только лежат и перебраниваются.
Келекан добавил: — Может, нам нужно не только оружие. Нужно дело. Любое дело.
Галар Барес кивнул: — Что ж, обдумайте вот что. Похоже, Урусандер не намерен вершить дела обычным способом. Не станет ждать весны. Он вполне может начать поход на Харкенас до конца месяца.
Фарор Хенд удивилась и сказала ему: — Простите, командир. С его стороны будет глупостью. Хранители…
Кастеган прервал ее грубым смехом. — Так вы не слышали? Илгаст Ренд принял командование вместо Калата Хастейна и повел Хранителей на Нерет Сорр. Было сражение. Ренд погиб, хранители разбиты.
Она смотрела на него, силясь осознать сказанное. Галар Барес подошел и положил ей руку на плечо. — Проклятие Кастегану и его нечувствительности, Фарор. Я хотел рассказать после встречи. Жаль. Новость только что дошла с курьером из Харкенаса.
— Вот сезон горьких итогов. — Кастеган мерил комнату шагами. — Не время сентиментальничать. Я говорил жестко и грубо не из злобы, а чтобы показать всем: пора щепетильности прошла, нельзя больше позволять себе расслабляться. Галар — пошлите гонца назад с посланием Сильхасу Руину. Наши попытки провалились. Легиона Хастов нет. Помер. Пропал. Убеждайте его заключить мир.
Фарор оттолкнула руку Галара и попятилась, пока не уперлась спиной в холодную мокрую стенку. «Илгаст Ренд… нет! Мои друзья…» — Командир, какова судьба Калата Хастейна? Он выехал к Витру с отрядом… «Спиннок! Ты еще жив! Ох, ощути мое облегчение… женщина, ты действительно такая сучка?» Капитана Финарру Стоун отослали к трясам. Она… она знает? «А мне, мне что делать?»
Походный стул ударился о левую ногу, она непонимающе опустила глаза и смотрела, пока голос Вареза не произнес: — Садитесь, Фарор.
Она отупело села.
Галар Барес говорил: — … миссия неотложна. Он желает, чтобы мы были готовы к походу через две недели. Дела упростились. У нас нет выбора.
— Неверно! — Кастеган почти рычал. — Нельзя надеяться командовать такими дикарями! Единственный выбор — сдача!
— Варез.
— Командир?
— Соберите сержантов и капралов. Добавьте новых, чтобы завершить назначения. Желаю, чтобы список утром лежал передо мной. Ведите их на плац. Сделаем в две фазы. Они первые получат оружие и доспехи.
— Давно пора, — сказал Курл, сжимая потрепанные руки в кулаки. — Хотелось бы ощутить это железо. Вкусить. Услышать песни.
— Варез, забирайте товарищей из фургонов. Да, кстати, вас ждет старый меч.
Услышав такие слова, Варез задрожал. — Сир, умоляю, только не этот.
— Вы связаны с ним, — бросил Галар Барес. — Пока смерть вас не заберет, Варез. Вы же сами знаете.
— Тогда, сир, почтительно прошу разрешения не носить оружия.
— Отклонено. Селтин, идите с Варезом и обеспечьте подходящее вооружение моим лейтенантам. Потом на свой пост, удвойте стражу у фургонов. Посмотрим, что будет, когда сержанты и капралы вернутся к взводам — сегодня днем и ночью. Если всё пройдет хорошо, вооружим рядовых.
Едва квартирмейстер вывел рудокопов из шатра, Галар повернулся к Кастегану. — Вон. Я буду говорить с Фарор.
— Обдумайте, — зарычал Кастеган, — в чем состоит честь Легиона.
— Следите за своей, капитан! — бросил Галар, отыскивая сидевшую Фарор Хенд.
Мужчина вытянулся в струнку. — Если честь — последнее, что осталось ценного, я требую удовлетворения!
Галар развернулся к нему. — За честь станете биться? Думаю, «вина» — вот слово более подходящее для того, что грызет вашу душу. Проглотите ее целиком, Кастеган, и удивитесь этой тяжести. Хотя бы ноги не будут отрываться от земли.
— Командующая Торас Редоне отвергла мое старшинство…
— Отвергла? Нет. Усомнилась. Вы можете быть старше меня, но я дольше служу Хастам. Могу, если изволите, освободить вас от обязанностей и вернуть в первоначальный легион. Уверен, у вас накопилось много сведений, кои можно продать Урусандеру.
Дрожащий Кастеган взглянул в лицо командиру. — Делаете опасное предложение, Галар Барес.
— Почему? Вам не нужно смотреть в лицо шквалу. Дайте ему развернуть вас и послать домой, толкнув ладонью в спину.
Не говоря ни слова, Кастеган вышел из шатра.
Не сразу Галар обратился к Фарор Хенд. — Свершенное лордом Рендом непростительно.
Женщина фыркнула. — Он уже не просит прощения, сир. Просто лежит в могиле.
— Фарор, лорд Сильхас Руин принял командование дом-клинками всех знатных Домов. Лично я надеюсь, что временно. Когда вернется лорд Аномандер, Сильхас займет мое место.
Она моргнула. — Торас Редоне вернется к руководству Легионом Хастов, сир.
— Не думаю.
— Муж позаботится.
Галар Барес на миг всмотрелся в нее и кивнул. — Может быть. Но полагаться нельзя. Хранителей больше нет. Прикрепляю вас к своему штабу, повышаю до капитана. Станете командовать ротой, Фарор Хенд.
— Сир, не могу. Калат Хастейн еще мой командир.
— Он потерял команду, Фарор. Мне доносят — после битвы остались живые. Не много и не мало. Их видели на южных трактах. Бегут сюда, капитан.
«О боги подлые». — Сир, пошлите гонца в монастырь Йедан. Там капитан Стоун. Она старший офицер, не я.
— До тех пор бремя выпало вам, Фарор Хенд.
— Сир, не хочу хастов меч.
Галар подошел к печи. Пнул заслонку, та открылась, он присел и стал закидывать топливо. — Было время, — сказал он, — когда имя Легиона Хастов произносили с гордостью. Все эти сказки о проклятом оружии… но мы выстояли против Форулканов. Спасли не один Харкенас, а весь Куральд Галайн.
— Я не солдат, Галар Барес.
Плечи его сотряс неслышный смех. — О, неужели я мало это слышу?!
— Как вы надеетесь воскресить Легион? Таким, каким он был когда-то? Где, сир, найдете вы славу в таких мужчинах и женщинах?
Он разогнулся, но не повернул лица. — Могу лишь пытаться.
* * *
— Нет никакой задавленности в оных пейзанах, — заметил Празек.
— И пейзаж они не украшают, брат, — согласился Датенар.
Впереди на тракте стояло десятка два фигур. Они спешили с запада, закутанные в меха и одеяла, сгибаясь под грузом скарба. Заметив двух приближающихся всадников, встали кучей, блокируя проезд.
Кашлянув, Датенар сказал: — Лишенные короля, они попросту ожидают твоей первой и, надеюсь, весьма вдохновляющей речи, Празек.
— У меня уже язык трепещет.
— Эмоции кипят, мысли клубятся… но прибереги щепоть специй для финального аккорда.
— Ты призываешь горящую руку, Датенар, дабы подстегнула и упорядочила мою попытку.
— Достаточно ли будет попытки? Вижу пред собой плоды не тяжкого труда, но ночного промысла и поспешного бегства. Смотри, они вооружены дубинами, копьями и крюками для подсекания ног.
— Лесные разбойники? Но тогда их рьяному желанию носить крюки не найти равного в анналах путешественников, ведь тут нет деревьев и устроить засаду никак нельзя.
— Рвение иногда чрезмерно, — с важным видом кивнул Датенар.
Трое перегруженных мышцами мужчин вышли из толпы. У двоих были копья — привязанные к палкам ножи, а тот, что в середине, владел парой крюков (на одном виднелась замерзшая кровь). Мужчина ухмылялся.
— Приятная встреча, судари! — крикнул он.
Всадники осадили коней в двенадцати шагах от троицы.
— Весьма приятная, — возгласил в ответ Празек. — По зрелом размышлении я заключаю, что вы рекруты Легиона Хастов но, похоже, странствуете без офицера. Наверное, заблудились так далеко от лагеря. Повезло вам, что нас повстречали.
— Ибо, — добавил Датенар, — сегодня вы познаете нашу снисходительность. Многоногая толпа, не нужно истощать себя невыносимыми ментальными усилиями ради постижения правильной маршировки — можете бежать в лагерь, подобно стаду баранов.
— Баранов, Датенар? — удивился Празек. — Но ведь, судя по явленной нам наглости, твое сравнение неаккуратно. Лучше считать их козлами.
— Послушайте этих говнюков! — сказал вожак, остальные засмеялись. — Вы и потеете духами, а?
— Козлиный юмор, — объяснил Празек Датенару. — Вечно обгрызают не то дерево. Пот, славный господин, свойственен немытым массам, лишенным цивилизованной гигиены и умения скрывать панику. Если ищете духов, суньте нос в собственную задницу и вдохните глубже.
— Празек! — вскрикнул Датенар. — Ты опустился до дурных манер.
— Ну, не более чем наш славный господин, любитель стоять задом кверху.
— Заткните пасти, — рявкнул мужчина с крюками, уже не улыбаясь. — Мы берем ваших коней. О, и доспехи с оружием. И, если проникнемся этой… как вы сказали? нисходительностью, можем бросить те шелковые сумки, чтобы вам хоть какая мелочь осталась.
— И ни разу не поперхнулся, Датенар. Чудо?
— Я скорее внимал течению его мыслей, нежели словесам, Празек — клянусь, он едва не смешался.
— Давай же покажем снисходительность, Датенар. Разумеется, Легион Хастов простит нам урок дисциплины, столь здесь надобной.
Кто-то из толпы подал голос: — Оставь их, Бискин. Сплошь в гребаных доспехах, да пусть валят.
— Вот это мудрые слова, — просиял Датенар.
— Неужели? — спросил Празек. — Откуда знаешь?
Ответа не последовало, потому что трое напали, за ними бежала еще дюжина или больше.
Мечи покинули ножны. Скакуны рванулись, жаждая схватки.
Копыта мелькали, мечи рубили, кололи и выдергивались из тел. Тела падали на обочины, другие пропадали под ногами коней. Мелькало оружие. Слышались вопли.
Через несколько мгновений дом-клинки оказались на свободе, разворачивая коней. Позади стояла дюжина дезертиров. Еще шестеро извивались на земле, остальные уже не двигались. Кровь залила дорогу, кровь сверкала на тонком насте обочин.
Датенар стряхнул меч, избавляясь от алой жижи. — Мудрые слова, Празек, редко бывают поняты.
Празек взглянул на дезертиров. — Думаю, теперь их слишком мало, чтобы разучивать правила перестроения.
— Марш хромых, да.
— Хромые выверты, неуклюжая трусца.
— Ты описываешь походку побежденных и посрамленных, избитых и раненых.
— Описываю всего лишь то, что вижу, Датенар. Так кто из нас вернется и поучит их?
— Ты ведь должен был толкнуть вдохновляющую речь?
— Я? Ну, я думал, что ты!
— Спросим Бискина?
Празек вздохнул: — Увы, Бискин пытался проглотить левую подкову моего жеребца. Остатки мозга несут печать конской ноги, вот невезение.
— Видим ли мы двоих других? Тот, кого я запомнил, отстранил голову с пути моего меча.
— Какой ты неловкий.
— Ну, только голову. Тело не успел.
— А, хорошо. Мы показали себя грубиянами: со второго шляпа слетела.
— Он был без шляпы.
— Значит, шапочка из волос и макушки.
Датенар вздохнул. — Когда вожди ведут не туда, лучше другим занять их место. Мне и тебе, может быть? Гляди, они очнулись — те, что смогли — и смотрят на нас униженными взорами униженных.
— Ах, вижу. Не козлы, значит.
— Нет. Овцы.
— Станем для них овчарками?
— Почему нет? Они видели, как мы кусаемся.
— И готовы повиноваться лаю?
— Склонен думать.
— Я тоже склонен.
Бок о бок офицеры поскакали к дезертирам. Над головами уже собрались вороны, кружа и крича от нетерпения.
