ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ЗАМОК ТИКОНДАГА — ГАУЗ МУРЬЕН
Гауз погрузилась в исследования, как в далеком детстве, когда она снова и снова перечитывала материнские книги и бабушкин гримуар. Дни становились холоднее и ненастнее, мужнин меч все жестче карал пришедших из-за Стены и насаждал среди хуранцев опять же мужнины представления о мире, а она все читала, а потом взялась за одно из сложнейших в ее жизни заклинаний.
Работа началась с мудреных диаграмм, начертанных серебром на полу ее рабочего кабинета, который находился высоко над внутренним двором замка. Чары были так густы, что потребовали действий, которых она обычно избегала. Она не терпела изысканий и диаграмм, предпочитая обходиться силой простенькой — той, что обладала с рождения.
Но сейчас дело было не в силе. Тут понадобилась скрупулезная работа.
Она собиралась выяснить, как избежала проклятия новая наложница короля. Ей приходилось пронизать поиском само время, и это было так не похоже на ее привычный стиль, что она боялась даже приступить к делу и дважды призвала демонов, чтобы спросить, как они будут в этом случае манипулировать эфиром.
Это была скучная, кропотливая работа, а заклинание демонов возбуждало гораздо сильнее, даже если было холодно — действовать пришлось обнаженной, и в замке, по осени, она по-своему рисковала.
Одна из опасностей заключалась в том, что сосредоточенность на задании могла поразить ее слепотой в отношении других истин. Она отмечала оккультным знаком Планжере — в основном чтобы не забывать следить за ним пристальнее на случай, если он разовьет чрезмерную прыть.
Затем по три раза на дню отмечала своего сына Гэвина, который находился далеко, и неизменно смотрела, как ее труд пропадает зря.
— Габриэль, — произносила она вслух, но дело не ускорялось.
На четвертый день супруг призвал Гауз через ее сына Анеаса, который долго стучал и кашлял, будучи юношей вежливым и хорошо понимавшим, чем занимается за дубовой дверью колдунья-мать. Она надела подбитое горностаем платье, излила на пол световые чары, дабы сохранить — и скрыть — свои каракули, и отворила дверь.
— Да? — осведомилась она, прислонившись к косяку.
Анеас поклонился.
— Родитель нуждается в вас, — молвил он. — Прибыл имперский офицер.
Кивнув, она сунула ноги в ярко-красные кожаные туфли. Позади нее через солнечный луч пропорхнул невзрачный серый мотылек. Он угнездился в морейской серебряной люстре, которая висела на тяжелой железной цепи.
Мотылек привлек внимание Гауз; она вскинула руку и убила его игольчатой зеленой молнией, породив круговорот радужной пыли.
— О, Ричард! — пришла она в восторг и улыбнулась. — Не знала, что тебе не безразлично.
ЗАМОК Н’ГАРА — БИЛЛ РЕДМИД
Проснувшись, Редмид обнаружил подле себя свернувшуюся калачиком Бесс. Ее голова спряталась у него под мышкой, и он вспомнил их недавнее соитие.
Она пробудилась, едва почувствовала, как он шевельнулся. Резко открыв глаза, она села.
— Будь я проклята, — сказала Бесс. Она спала обнаженной, укрытая лишь одеялом, и теперь вдруг задрожала, выдернула из груды одежды сорочку и быстро надела. — Надо поссать, — буркнула она и ушла, натягивая на ходу рейтузы.
Редмид начал скатывать постель, борясь с наплывом противоречивых мыслей. Было сыро, не избежать дождя. Что бы еще ни прочили его людям земли Диких, до наступления зимы им придется найти убежище.
Какого черта он оприходовал Бесс?
Туго скатав одеяла, он нашел тесемки, которые так спешно развязал накануне вечером, и затянул их. Затем пропустил через сверток кожаный ремень.
Почему он не спал с ней раньше?
Сделав солидный глоток из бутылки с водой, он тоже пошел отлить и задался вопросом, где же обосновался ирк.
Потом он чуть ли не бегом вернулся в центр лагеря — к горстке уцелевших, которые собрались вокруг одинокого большого костра. Несколько человек стояли вооруженные, но большинство просто жалось друг к дружке.
Редмид начал раздавать приказы, и люди развели еще три костра, собрали хворост, скатали постели. Мужчины проверили какое-никакое оружие. После вчерашнего сражения стрел осталось всего ничего.
Нэт Тайлер сплюнул.
— Нам скоро крышка, Билл, — заметил он доверительно.
Билл поскреб бороду, которую успел отпустить.
— Знаю, — ответил он. — Нам нужны пища и надежное место.
— Я могу предос-с-ставить то и другое, да. Ес-с-сли имею дело с с-с-союзником. — Ирк неожиданно оказался рядом. Он возвышался над ними, восседая верхом на огромном олене с золотыми копытами и рогами.
Редмид отступил на шаг.
— Ты...
— Мой народ явился за мной, человек. А я добро помню. Вс-с-сегда. Приходи пировать в мои залы. Это приглаш-ш-шение от вс-с-сей души.
Редмид попытался вспомнить хоть что-нибудь о сказочном народе и его обычаях, но стоило ему заглянуть в древние очи ирка, как из головы у него все выветрилось. И он бросил взгляд на Тайлера.
Тайлер беззвучно присвистнул.
— Нам разрешат прийти и уйти, Сказочный Рыцарь?
— Да. Даю вам с-с-слово, человеки.
— Я воюю всю жизнь и научился не доверять ничему, что сильнее меня, — сказал Редмид.
Бесс протолкнулась вперед и сделала перед ирком на удивление изящный реверанс.
— Тапио! — сказала она с откровенным восторгом.
Действительно: в серой дымке осенней зари ирк был похож на легендарного героя. На нем было элегантное красное сюрко, а ремень — из золотых звеньев, выкованных в форме диких роз, где каждый лепесток покрывала эмаль, а в центре сидел алмаз. Нечеловеческое происхождение выдавали только острые клыки, кончики ушей и чересчур длинные пальцы.
— Сказочный Рыцарь предложил нам кров, — сказал Тайлер Бесс, когда она выпрямилась.
— Значит, нам следует согласиться, — ответила она. — Милорд, готовы ли вы приютить наших раненых?
— С величайшим удовольс-с-ствием, леди, — поклонился ирк.
Он сидел на олене-великане без седла и уздечки, а вооружен был копьем и луком в диковинных чехлах — то и другое покоилось поперек оленьей холки.
Бесс улыбнулась.
— Билл опасается, что это ловушка, — заметил Тайлер.
— Я лордам вообще не верю, — пожал плечами Редмид.
— Пос-с-слуш-шай с-свойю возлюбленную, — пропел ирк. — Именно с-с-самки час-с-сто оказываются мудрее. Нередко бывает, что только любимая охраняет меня с-с-самого от глупос-с-сти.
— Возлюбленная? — хором повторили Бесс и Билл, переглянувшись.
Бесс вспыхнула. Редмид кашлянул. Тайлер покраснел и сплюнул.
Бесс схватила Билла за руку.
— У тебя нет выбора, — яростно прошептала она.
Редмид поджал губы. Затем он с видом, будто для него это сущая мука, поклонился повелителю ирков.
— Ми... милорд, если вы позволите нам уйти, когда мы этого пожелаем, и приютите наших раненых, то я буду... — Он набрал в грудь воздуха. — Буду вам премного обязан.
Скакун ирка бесшумно подступил к ним на два шага.
— У Диких с-с-страх ес-с-сть начало мудрости, — произнес тот. — Будет раз-зумнее приберечь ваше недоверие для Шипа.
— Это так, — признал Редмид.
День спустя ему показалось, что он уже полжизни прожил в замке ирка, а некоторые истории его брата — и другие сказки, какие матери рассказывают детям, — получили внятное объяснение.
Твердыня ирка не была похожа на человеческие замки.
В огромное озеро скрюченным пальцем вдавалась полоска суши, и по всему этому пальцу из камня и почвы стояли высоченные деревья, подобные соборным шпилям среди скальных колонн, которые лишь с первого взгляда казались естественными. В подлеске были раскиданы сотни вигвамов, словно гигантские груды хвороста, собранные великаном и разбросанные как попало. Издалека эти хижины выглядели убого — обычные кучи веток, однако при близком рассмотрении выяснялось, что они плотно сплетены с травяными коврами, которые выстилали стены изнутри; сам же каркас был выращен целенаправленно так, что каждая хижина представляла собой отдельное растение, куст или дерево. Самый внутренний слой был образован плотными покрытиями из тщательно свалянной шерсти, которую настригали с огромных овец, что беспрепятственно паслись в лесу. В каждой хижине имелся каменный очаг, обычно устроенный на природном каменном выступе. В нескольких, как в людских домах, стояли печные трубы, а в остальных обошлись отверстиями для выхода дыма. Овцы и козы были всюду, а почву на всем полуострове устилали где сосновая хвоя, где скошенная трава. В каждом здании была аккуратно проделана дверь, подогнанная под форму сооружения — все естественно, без единой строго прямой линии.
Почти во всех домах было полно ирков, и Билл позавидовал их жизни в уюте и праздности. За козами и овцами они ходили скорее для удовольствия, не видя в этом труда; компаниями отправлялись собирать рис или за медом Диких, а то на охоту или танцы. Он наблюдал за их приходом и уходом — раз! и вот уже плоды их трудов: ведерко меда, мертвая лань, корзина с капустой.
Он следил за ними в окно. Его скальный выступ напоминал цитадель, и Билл предположил, что шпиль получился случайно, по воле ветров, однако внутри он был полым, как изъеденное термитами бревно, и населенным так же густо, но только ирками. Туннели тянулись во всех направлениях, вверх и вниз под причудливыми углами, и Билл заблудился в этом муравейнике, пока искал всего-навсего отхожее место, в котором Дикие, на счастье, нуждались не меньше, чем он.
Однако дорогу в большой зал он знал, и именно там его ощущение времени подвергалось наибольшему испытанию, ибо пир шел постоянно — ирки приходили и уходили, ели, с чарующим неистовством играли на своих сказочных гуслях иркскую музыку, которую Билл представлял себе совершенно иначе, а потом удалялись. Они появлялись и исчезали очень быстро и так же быстро говорили, а его хозяин сидел на стуле, как выяснилось, из цельного слитка золота, и смеялся, рукоплескал, заговаривал то с одним, то с другим и при этом ни капли не утомлялся. И зала не покидал.
Как и его супруга — самка с лицом в форме геральдического сердечка; с глазами большими и яркими, как серебряные короны, а волосами столь огненными, что Редмид решил: не иначе, она их красит. На ней был зеленый кертл с длинными рукавами, похожими на дубовые листья; повадкой же она напоминала то аббатису, то малое дитя.
В третье посещение зала — Билл не мог удержаться и неизменно возвращался — она повернулась, увидела его, и у нее округлились глаза, хотя казалось, что дальше некуда. Она взяла немыслимо чистую ноту — высокое «си», и супруг присоединился к ней.
Они запели дуэтом, как трубадур и его гусляр, и пение длилось ровно столько, за сколько Билл, захоти он этого, прочитал бы «Отче наш». Она улыбнулась Редмиду, показав полный рот крошечных острых зубов.
— Добро пожаловать, прекрасный чужеземец! — пропела она.
ЛИВИАПОЛИС — МОРГАН МОРТИРМИР
После воскресной мессы Мортирмир вернулся к занятиям в университете — в городе, который так стремительно возвращался к нормальной жизни, что осада, сражение и захват императора начали казаться сном. Но кое-что не было сном.
В понедельник, на занятиях по лечебному делу, одна из четырех монашек присела перед ним в реверансе и чуточку отвела покрывало.
— Кузина говорит, что вы помогли спасти принцессу, — выдохнула она. — Я и не знала — вы так молоды!
Ему был виден только ее рот: красивый, безукоризненно правильный. Он тут же выругал себя за то, что воображал, будто эти четверо — писаные красавицы, которым приходится прятать лица.
— Вы Комнина? — спросил он.
— Да, — хихикнула она.
Вряд ли тут были замешаны романтические чувства, но она не назвала его Чумой даже после того, как они полдня кромсали руку какого-то голодранца.
Вечером он вернулся в свои комнаты на верхнем этаже гостиницы. Там было вдвое просторнее, чем у Деркенсана, а также имелся отличный камин с отдельной наружной трубой — по морейскому обычаю. В течение часа он читал Галена; в итоге понял, что уяснил очень немногое. Тогда он решил написать стихотворение о Комнине и обнаружил, что сказать ему нечего. Он почитал взамен галлейскую поэзию — все лучшие придворные стихи были написаны галлейцами — и заметил, что мыслями витает далеко.
Лето стояло позднее, но едва ли закончилось. Было еще светло, разжигать камин не приходилось, а Мортирмир заскучал, истомился от одиночества; последние же три дня открыли перед ним замечательные виды на будущее.
Прицепив меч, Мортирмир вышел на вечернюю улицу, по которой катили на вторничный рынок фермерские повозки. Он выждал, пока на скотобойню загонят отару овец, затем присел у дворца на краю главной площади и сыграл в шахматы с чужеземцем-мавром из Ифрикуа, который победил его после долгого поединка. В дружеском молчании они выпили чаю, после чего мавр отправился спать, и Мортирмир вернулся к себе. Ничего яркого так и не произошло. Он заснул, гадая, не достиг ли жизненного пика в свои пятнадцать с половиной лет.
Утром он встал, исполненный духа авантюризма, и отправился во дворец, благо знал пароль, где посетил солдатскую заутреню на внешнем дворе. Георгий Комнин улыбнулся ему и хлопнул по спине.
— Ты молодец, что примкнул к нам, варвар, но, если зависнешь здесь, я надену на тебя форму.
Мортирмир улыбнулся и развел руками.
— А было бы здорово! — признался он.
— Ты же учишься в университете?
— Да, — ответил Мортирмир.
— Значит, от воинской повинности освобожден, — сказал Комнин. — Больно ты важная птица. Разве тебе не пора на занятия?
— Только через час. Меня одолела тоска.
Комнин кивнул. Мортирмиру нечасто выпадало пообщаться с таким ладным и знающим другом, а готовность старшего товарища его слушать подействовала как бодрящий напиток.
— Ну, тогда передай моей невесте записку, — сказал тот и подал знак слуге, чтобы принес папирус. — Я нежданно-негаданно офицер. Вот, возьми. И не вздумай сунуться, варвар.
Мортирмир нашел Анну возле ворот.
— Я слышала, что ты здесь, — сказала она. — Дворец кажется огромным, но на самом деле это всего лишь мелкий городишко, полный сплетен. Не заберешь у Харальда мои пожитки? В ближайшие недели он будет в казармах. — Она улыбнулась. — Не сомневаюсь, что он хочет поблагодарить тебя за лекаря.
После двух насыщенных приключениями дней поиск ученого яхадута едва ли можно назвать ярким событием. Тот был настолько известен в яхадутском квартале, что гвардейцы привели его еще до того, как прозвонили колокола.
— А ты здесь останешься? — спросил Мортирмир.
— Нордиканцы очень прямолинейны, — рассмеялась она. — Но мне они начинают нравиться. И мне здесь рады.
Он согласился доставить ей вещи и припустил трусцой на лекцию по истории — опаздывая, но в настроении много лучшем. Однако на месте выяснилось, что вся группа отправилась на осмотр университетской библиотеки, которая насчитывала четыре тысячи свитков и книг, древностью восходивших ко временам основания Румской империи. Мортирмир был опытным изыскателем, а потому почти не слушал урок, пока все не спустились в архивы под старые ростры, на которых еще время от времени собирался сенат.
Библиотекарь отвел их в картохранилище, и там, когда он извлек карту Халуна, что в Арелате, Мортирмир весь обратился в слух.
— Карту сию передал лично святой Аэтий! — благоговейно объявил библиотекарь.
На середину карты он поставил шар, сиявший голубоватым светом. Когда монахини склонились, чтобы взглянуть поближе, он церемонно придвинул шар к ним, оставив раздосадованного Мортирмира глазеть в полумраке.
Тогда тот воспользовался собственным освещением. В его углу находилось изображение ирка, выполненное красивыми, натуралистичными мазками. Он улыбнулся, запоминая картину, и только чуть погодя обратил внимание на тишину.
Все однокашники уставились на него, а библиотекарь поджал губы и снизошел до короткого кивка и слабейшего намека на улыбку.
— Ох, — спохватился Мортирмир. — Да. Я... Да.
Он улыбнулся, вдруг исполнившись торжества, так как породил свет бездумно и даже не заходил во Дворец воспоминаний.
Антонио Болдески, его однокашник из Веники, пригласил его на чашу вина. В этом не было ничего судьбоносного, и Мортирмир знал, что слишком молод и не может быть хорошим собутыльником, но Болдески не отнесся к нему свысока и повел себя дружески.
— Знаешь Абрахама бен Рабби? — спросил Болдески.
— Через товарища знаком.
— А с новым наемником познакомился?
— Не то чтобы толком, — ответил Морган. — Я видел его, когда он лежал без сознания. Меня не представили. Никому.
Он вспомнил женщину, которая пылала чистой потенциальной силой, как факел. Этого зрелища ему не забыть до гробовой доски.
— Советую тебе: не доверяй старику. Яхадуты насквозь продажны. Большинство из них тайно служит Диким, — предупредил Болдески. — Скажешь мне, если снова пойдешь во дворец? Мне, может быть, понадобится передать другу послание.
После первого светского вечера с товарищем по университету Морган задумался о Болдески, который никогда с ним особо не церемонился, а теперь, как видно, чего-то от него захотел.
Слуга нашел его плащ, и Болдески помедлил, чтобы откликнуться на герметический зов.
До Мортирмира дошло, что ему выпал шанс отплатить за все насмешки коллег. Студентов было в его группе двадцать семь — настоящих, всерьез изучавших герметизм, и ни один до сих пор не проявил к нему ни малейшей заботы, только глумился над его промахами. Он видел себя со стороны: слишком юный, слишком самонадеянный и совершенно бестолковый варвар — видел настолько ясно, что еще две недели назад помышлял о самоубийстве.
Он допил вино и сказал Болдески, что должен заниматься. Старший юноша кивнул и проводил его до самой двери.
— Говорят, что чем позже обретаешь силу, тем сильнее становишься, — заметил отпрыск рода вениканских банкиров.
Мортирмир изучил его лицо, выискивая насмешку, и, не найдя ее, рассмеялся сам.
— В таком случае я и правда стану неимоверно могуч. До сих пор потрясен, — признался он.
Улыбнулся и Болдески.
— Приходи, выпьем еще, — сказал он.
Мортирмир прицепил меч и вышел в сгущающиеся сумерки. Он пересек три площади, чтобы забрать из гостиницы Деркенсана вещи Анны и убедиться, что Стелле с мужем заплатили за еду. Спасибо, хоть в этом районе его привечали как героя, и ему не удалось отказаться от трех кубков вина. Вернувшись в свою гостиницу немного навеселе, он, не раздеваясь, упал на кровать.
На следующее утро у него было два самых трудных занятия — риторика и воспоминания. На уроке риторики Морган осознавал, насколько продвинулся в своих штудиях — неумение манипулировать способностями подвигло его на поистине каторжный труд, в котором герметизм напрямую не применялся, и в числе таких занятий оказалась риторика. Однако теперь, научившись хотя бы самую малость управлять эфиром, он понял, как никогда, всю важность логики и грамматики.
— Гляди, будешь так слушать — язык по-собачьи вывалится, — сказала одна из монахинь.
Он их не различал, но по ее панибратству предположил, что это кузина Комнина. На поясе у нее были великолепные четки из ляписа и слоновой кости, так что Морган решил именовать обеих по этим горошинам: ту, что повыше, он окрестил «Ляпис», а меньшую — «Коралл».
Он слушал, как магистр грамматики твердит то же самое, что говорил на всех прочих уроках, и все же...
Обдумав логику его построений, Морган применил их к созданию света и вместо обычного шара сотворил над правым плечом идеальный куб, распространявший голубоватое сияние.
Магистр грамматики не стал прерывать лекцию, которая в основном опиралась на письма первых имперских сенаторов. На черной доске в конце аудитории он написал архаикой свои обычные, грубые и чуть непристойные стихи, но, вместо того чтобы подобрать рясу и величаво удалиться в длинные коридоры на второй завтрак, вцепился в плечо Мортирмира худощавой клешней.
— А теперь пирамиду, — приказал он.
Мортирмир повиновался. Запутавшись и не сообразив, каким должно быть основание — квадратным или треугольным, он создал бесформенную каплю. Она исчезла, изгнанная приливом ужаса, и он попытался еще раз, более четко выстроив формулировку. Было трудно, так как нитям последней полагалось расти из корней во Дворце воспоминаний, который пока оставлял желать лучшего. По сути...
Но световую пирамиду он создал.
— Теперь пусть станет красная, — велел грамматик.
Мортирмир кое-как выдал лососево-розовый цвет.
— Что такое сотворенный свет — подлинное творение или иллюзия? — спросил грамматик.
Мортирмир увидел, что сзади остановились его однокашники. Вопрос был задан не только ему.
Две монахини вскинули руки, сокрытые в рукавах черных ряс.
— Да? — пригласил их грамматик.
— Очевидно, что творение подлинное, ибо не будет же светить иллюзорный свет? — сказала монахиня, в которой Мортирмир предположил Комнину.
— Вот даже как, очевидно? — Грамматик разжал горсть, и на ладони засияла безупречного качества жемчужина. — Что это, правда или иллюзия? — осведомился он.
— Иллюзия, — ответил Болдески.
— Правильно, юный Антонио. Умей я так запросто создать столь совершенный жемчуг, то был бы первым в городе богачом. — Грамматик поднял жемчужину, чтобы видели все.
— Но иллюзия должна быть убедительной, а для этого нужно, чтобы она излучала и преломляла свет. — Мортирмир прикрыл руку учителя своей — и действительно, жемчужина распространила слабейшее свечение.
— Нашелся Божьей милостью внимательный, — отозвался грамматик. — Ты, если не путаю, Мортирмир? Роджер?
— Морган, маэстро.
— Да, разумеется. Варварство на варварстве и варварством погоняет. Святого Моргана не существует. — Грамматик улыбнулся краем рта. — Насколько я понимаю, ты наконец вошел в силу?
— Наверное, да, — сказал Мортирмир.
— Иллюзий не существует. Или наоборот — все есть иллюзия. — Магистр воздел жезл, и посреди комнаты внезапно появился огромный рогатый демон.
Мортирмир не видел такого обилия герметизма с тех пор, как поступил.
— Но... я не вижу никаких чар.
— Хорошо сказано. Кто-то еще готов признаться в том же? — осведомился магистр.
Остальные замялись.
— Конечно же, нет. Потому что я целиком поместил внушение в ваши глаза. — Демон исчез. — Это крайне трудная операция, но ее невозможно разоблачить. Что это доказывает?
Повисло долгое и тягостное молчание.
— Так-так. Что ж, разберитесь в этом самостоятельно. Мортирмир, тебе нужно намного усерднее трудиться над воспоминаниями.
— Да, магистр. — Мортирмир встряхнул головой, еще продолжая видеть демона — в умозрении, как выражался отец.
— Ненавижу его, — сказала монахиня-коротышка.
— Ты просто не любишь думать, — ответила высокая. — Сэр Морган, почему вы создали свет в форме куба?
Мортирмир отвесил поклон.
— Смеха ради, мадмуазель. — Он попытался представить, как она выглядит. — Я вдруг понял, зачем нужна вся эта грамматика.
Болдески рассмеялся:
— Ну так скажи!
— Это наш код. Я уверен, что у Диких он другой, но мы структурируем силу при помощи грамматики. Правильно?
Студенты закивали.
— Само собой, — фыркнул Болдески с толикой привычной спеси.
— Однако на высокой архаике мы можем по-разному составить предложение, не изменяя смысла... — Мортирмир старательно подбирал слова.
— Да, — согласился Болдески.
— Но в то же время мы умеем так точно высказываться о разных вещах... Болдески чуть не хлопнул себя по лбу.
— Конечно! — воскликнул он. — Я думал, что заклинать — то же самое, что творить. А ты говоришь о внесении мелких изменений в само творение и в то, как его наполняет энергия!
Высокая монахиня простерла руку и создала красную пирамиду, которая ярко засияла красным же светом.
Уязвленный Болдески соорудил свою, побольше.
Маленькая монахиня понаделала всякой мелочи, и все трое прыснули. Они, без сомнения, были лучшими учениками.
Мортирмир, немного повертев логику своей формулировки, создал две пирамиды.
Все зааплодировали.
А в коридоре высокая монахиня — Ляпис — чуть наклонила к нему голову.
— Меня зовут Евгения, — сообщила она.
— А меня — Катерина, — шепнула Жемчужина.
— Танкреда, — представилась третья, которую Морган назвал про себя Кораллом. Теперь, когда он присмотрелся, ему открылись и другие различия.
— Я — Чума, — назвался он в ответ, но с ухмылкой.
Троица прыснула.
«Глядишь, еще и задам жару», — воодушевился он.
Между риторикой и воспоминаниями было двухчасовое «окно», и они решили прогуляться через площадь к таверне на открытом воздухе, которая только и жила за счет студентов. Тут распахнулись имперские врата, и въехали два всадника, оба в красном.
Сестра Анна проводила одного взглядом.
— Георгий не соврал — красавец! Это новый наемник. Он называет себя герцогом Фракейским, но на самом деле это, конечно, не так.
Болдески поднял бровь.
— А по-моему, так и есть. На прошлой неделе он задал хорошую трепку бывшему герцогу. А мой отец ненавидит его чистой, незамутненной ненавистью.
Сестра Катерина весьма бесстыдно склонилась над их столом.
— Он собирается в университет! — объявила она.
— За что же твой отец его ненавидит? — спросил Мортирмир.
— Мой отец — глава здешних этрусских купцов, — ответил Болдески. — Его вызвали во дворец и пригрозили. Во всяком случае, с его слов. — Болдески сказал это с тем веселым долготерпением, с каким говорят об отцах сыновья. — Я уверен, что патриарх поставит герцога вместо него. Но он играет немалую роль. Он альбанец, Мортирмир, как и ты.
Мортирмир решил, что Болдески ему симпатичен.
Воспоминания были пыткой. За первые пять минут он выяснил, что магистр игнорировал его раньше, потому что Мортирмир не имел доступа к силе. Теперь, когда положение изменилось, от него ждали, что он все нагонит. Желательно — к концу занятия.
Этого не произошло.
За два часа его вызывали чаще, чем за все время учебы; дали странные геометрические фигуры и другие памятные объекты для хранения во Дворце воспоминаний, а потом предложили воспроизвести полученное. У него не вышло — иногда просто не получалось, а потом, когда разволновался и раздосадовался вконец, он начал проваливаться с треском.
Магистр был беспощаден и в конце урока отвел Мортирмира в сторону.
— Твоя неспособность запомнить даже простейшие формы поистине удручает, — заявил он.
Мортирмир прикинул — ибо мечтать не вредно, — сумеет ли он превратить этого человека в пепел. Гнева и досады ему наверняка хватит, чтобы возжечь поистине мощное пламя.
— Я... поработаю... над Дворцом воспоминаний, — процедил он.
Магистр пожал плечами.
— О, да делай что хочешь, — бросил он и быстро вышел вон.
— Ему нравится так поступать, — сказал Болдески.
— Он раньше никогда ко мне не придирался, — ответил Мортирмир, готовый расплакаться и не желающий сорваться прилюдно. «Боже мой, я умею убивать огнем, но тушуюсь перед глумливым магистром...»
— Раньше ты не был достоин его времени и внимания, — покачал головой Болдески. — Я пригласил бы тебя выпить винца, но честно думаю, что тебе лучше потрудиться над воспоминаниями. Я и сам был объектом его нападок и теперь поистине твой должник — нынче было легче, чем когда-либо в этом году. Ну, раз он в тебя вцепился, то уже не отпустит. — Этруск улыбнулся. — Ты сам виноват. Когда ты не владел силой, всем было начхать.
Секунду подумав, Мортирмир решил, что этруск подтрунивает беззлобно, без желания оскорбить. За допуск в общество однокашников придется платить и теперь обращать внимание на их слова. А он так долго держался особняком...
— Я чуток поразмыслил и сделаю так: сохраню себе доступ к силе и продолжу работать над воспоминаниями, — сказал он, как будто и правда подумывал отказаться от силы.
Болдески со смехом хлопнул его по спине.
«Я правда могу это сделать», — подумал Мортирмир.
— Идешь сегодня во дворец? — осведомился Болдески.
Вопрос прозвучал неуклюже, и по его лицу было видно, что он это почувствовал.
Но Болдески начинал нравиться Мортирмиру, и тот ответил:
— Вряд ли.
Морган взял вещи Анны и отнес их во дворец, где проторчал час, потому что сменили пароль. У ворот, уперев руки в бока, стоял великан-галлеец, и уязвленный, злой Мортирмир выдержал его взгляд.
— А это что за господинчик? — рыкнул гигант, обратившись к стражам. Но он произнес это по-альбански, а те знали только архаику. Мортирмир подумал, что переводить будет глупо, и просто поклонился.
— Я альбанец, — сообщил он гиганту.
— Ха! — откликнулся тот. Волосы у него были черные, а нос размером с лошадь. — А я — нет, человечишко. — Он посмотрел сверху вниз. — Чем это ты тут занимаешься? Сводничаешь? — Он глянул на охапку женской одежды.
Мортирмир обдумал целый ряд ответов.
— Нет, — сумрачно проговорил он. — Я принес это другу.
— А чего тогда здесь стоишь? — спросил великан.
— Я знал пароль, но его сменили, и я теперь жду, когда друг подойдет к воротам. — Мортирмир огляделся по сторонам.
— А кто же тогда тебе пароль сообщил? — осведомился великан со зловещей улыбкой.
— Я, — сказал Харальд Деркенсан. Он, очевидно, был не при исполнении и облачен в простую одежду: длинную тунику, подпоясанную дорогим солдатским ремнем; при нем был короткий меч. — Он носил нам еду до того, как вы прибыли и низложили герцога. — Харальд осклабился. — То есть до того, как прибыл новый герцог и низложил предателей.
Черноволосый гигант покачал головой.
— Ты тот самый чокнутый, который перебил всех наемных убийц и очистил трон, — сказал он. — И нашел лекаря, который помог капитану. То бишь герцогу.
— Мне помогли, — развел руками Харальд и улыбнулся. — А лекаря добыл вот этот юноша.
Великан поклонился.
— Я сэр Томас. Ты занесен в мой список тех, кто вне подозрений, и твой приятель — тоже. Сей же миг. — Он вынул из кошеля игральную карту. — Имя?
— Морган Мортирмир из Харндона.
— Итак, мастер Мортирмир, пароль — «Парфенос», а отзыв — «Афина». Твое имя будет в караульном списке. — Кивнув обоим, он быстро зашагал прочь с намерением заглянуть в фургон, которым правила пара придворных слуг — только-только из мясной лавки.
— Ну и скотина, — сказал Мортирмир.
— Не соглашусь, — мотнул головой Харальд. — Он был любезен точно в меру. Ничем не грозил. И с этими наемниками ворота стали намного надежнее. Теперь, когда взяли шпионов — вдвойне. По-моему, ты был близок к тому, чтобы замели и тебя.
Позади Мортирмира подал голос рыжеволосый, свирепой наружности альбанец:
— Дай-ка, братец, взглянуть на твою накладную.
Молодой имперский гонец взялся переводить, а четверо мужчин принялись разорять фургон.
— Я принес одежду Анны, — сказал Мортирмир.
До него дошло, что о его миссии догадывался каждый, кто видел куль выцветшего шелка.
Харальд привел его в нагретый сумрак нордиканских казарм, где Мортирмира затолкали мужчины куда более крупные, которые, похоже, объяснялись исключительно ревом во всю глотку. Он заглянул в столовую, где два человека катались по полу как бы в смертельной схватке, и изумленно всмотрелся в великолепные резные изображения рыцарей, драконов, волков, ирков, которые украшали каждую балку и все деревянные поверхности.
Анна сидела на постели и читала при свете из двух застекленных, высоко расположенных окон. Она вскочила на ноги, как только увидела Мортирмира.
— Одежда! — воскликнула она и поцеловала юношу, а ему показалось, что краской он залился сразу весь, с головы до пят.
Поцелуи Анны не были целомудренны. Каждый полнился глубочайшим смыслом.
Когда Мортирмир выложил все новости, какие знал, — о том, что новый герцог Фракейский перевел постоянный гарнизон на старую военную верфь, а на улицах говорят, что он собрался строить там корабли и что он лично посетил университет...
— Он просто варвар, — сказала Анна. — Ему ничего не изменить.
В пятницу занятий не было, а потому Мортирмир отправился на развалины храма Афины поработать над Дворцом воспоминаний. Он обошел руины и принялся делать наброски, зарисовывая каждую колонну под разными углами. Так он протрудился весь день, заполнив шестьдесят листов плотного папируса рисунками, выполненными углем, которые были не очень и хороши, но могли послужить памятками, а сам процесс рисования как будто улучшил умозрительный образ этого места.
Его труды не потревожили мужчину средних лет, который сидел спиной к самой восточной колоне и рассматривал старую гавань. Храм Афины идеально подходил для наблюдения за нею — он стоял высоко на собственном акрополе, который, по словам преподавателя истории, построили еще до времен Архаики.
— Не желаете сидра? — спросил у незнакомца Мортирмир.
— К сидру я неравнодушен, — признал созерцатель. Он встал и отряхнул свое зеленое платье. — Стефан, — представился он, выпил сидра и отблагодарил Мортирмира приличной краюхой хлеба, после чего вернулся к наблюдению.
Мортирмир зарисовывал капитель девятнадцатой колонны, когда Стефан сделал стойку, как гончая при виде добычи.
Проследив за его взглядом, Мортирмир увидел два строя галер с тремя высокими округлыми кораблями между ними.
Он не поверил глазам. Вернее, удивился такому зрелищу. Его однокашники — особенно Болдески — предрекали нападение этрусков, но эта картина была реальнее и в чем-то более бесстыдной, чем он ожидал.
Этрусская эскадра с прогулочной скоростью на веслах подошла по ветру к старому морскому арсеналу. Час был поздний, но атака развивалась неспешно.
С семисот ярдов было трудно понять, что же пошло не так, но передовая галера вдруг сбилась с курса, а следующий корабль столкнулся с ней — не так уж сильно, но наблюдатель скривился.
Третий корабль устремился прямо в зазор между двумя молами, которые охраняли проход к древней верфи.
Даже издали стал виден массивный залп стрел, что взвились багровыми закатными иглами. Третья в строю галера словно налетела на барьер.
Другие корабли развернулись — скопом, включая две первые галеры и круглый корабль, которому пришлось влететь в узкий пролив по течению и почти плавно повернуть к порту. Но третья галера была поражена новым залпом стрел — похоже, что да, поражена. При виде этого зрелища мужчина, недавно разделивший с Мортирмиром сидр, громко застонал.
Пострадавший корабль повел себя как затравленный кит. Бортом покатился он на своих мучителей, которые засели на стене. Весла взбили воду, как плавники раненого морского чудища, не в силах развить достаточную скорость, чтобы выйти из-под безжалостного града стрел, которые сыпались с пирса.
Течение поднесло его ближе к берегу.
Что-то схватило его, как Божья десница, и неумолимо поволокло к верфи. Мортирмир поймал себя на том, что стоит со сжатыми кулаками, как зритель, который следит за финалом забега. Он даже не знал, за кого болеть, хотя теперь, получив возможность перевести дух, решил, что он на стороне города и нового герцога.
В этрусскую галеру впились крюки. Они-то и затягивали ее на верфь. Но в эфире огнем и молниями играла энергия, и даже на таком расстоянии Мортирмир понял, в какой момент был побежден и убит галерный герметист.
Открылись водовыпускные отверстия, и стали видны темные ручейки. Люди умирали на весельных скамьях, по бортам корабля стекала их кровь.
Однако до древнего акрополя не донеслось ни звука, и Мортирмир услышал взамен девичье пение на архаике.
Его сосед злобно сплюнул.
— Болваны! — бросил он, подхватил суму странника и пошел прочь.
Древний гравий захрустел под его башмаками. Спускаясь с акрополя, он все качал головой.
В тот миг, когда мужчина средних лет, облаченный в зеленое, исчез за городскими воротами, до Мортирмира дошло, что его присутствие могло бы показаться и подозрительным.
ТИРИН, ГРАФСТВО АРЕЛАТ, ЮГО-ВОСТОЧНАЯ ГАЛЛЕ — КЛАРИССА ДЕ САРТР
В молодости мало что дается так трудно, как возвращение в родное гнездо.
Кларисса де Сартр была потомком ныне ушедших королей Арелата. Ее отец — одним из величайших горных владык с опорой на четыреста рыцарей и девять огромных замков.
Поэтому ей не доставило особого удовольствия войти в ворота зимнего владения их семейства в Тирине. В Дурии, обширной горной долине, было сравнительно тепло. Ворота, окованные железом, в шесть раз превышали человеческий рост; дорога вступала в замок через массивный двойной барбакан, который соседи графа считали неприступным.
Кларисса прошла почти сто лиг из поздней осени в начало зимы. Дважды ютилась она под скальными карнизами, не имея огня, а однажды провела ночь в лагере среди мужчин, которым напрочь не доверяла, но они не удостоили ее ни плотоядными взглядами, ни откровенным насилием. Она пропиталась грязью; с момента бегства из монастыря она лишилась шерстяного мышино-бурого кертла и белья. Дышала в украденную шерстяную шаль, под которой копился смрад.
Она немало гордилась тем, что живой и невредимой добралась до дома. Еду она воровала и отмечала где.
Никто из стражей ее не знал. Пьерро, один из отцовских головорезов, рассеянно хлопнул ее по заду, когда сунулся в ее котомку за мздой.
Он посмотрел на нее водянистыми голубыми глазами, в которых не было зломыслия.
— У девки есть пара возможностей, — изрек он с улыбкой и дохнул чесноком.
Кларисса решила, что хватит с нее унижений. Она подняла руку. Позади стояли купцы, свидетелей было достаточно.
— Навряд ли граф это одобрит, — заметила она материнским тоном. Пьерро застыл.
— О, ну если не хочешь по-хорошему... — Он подался вперед, и пустой взгляд внезапно сосредоточился. — Святой Маврикий! Клянусь мохнаткой Девы! Джакопо! — крикнул он и ударил в тревожный колокол.
Кларисса сидела в окружении материнских фрейлин. Отец был в охотничьем платье — зеленом оленьей кожи пурпуэне и сапогах до бедер с пряжками по бокам, а мать — в таком же охотничьем, но уже женском наряде: красивой мужской котте, которую она считала женственной, зеленой фетровой шляпе и длинной юбке. К поясу у нее был пристегнут меч, у графа — длинный кинжал; в руках он держал хлыст.
— Мне же сказали, что ты мертва! — Граф не был занудой, но повторил это уже в шестой раз.
Анна, его жена, внимательно за ним наблюдала.
— Мы не объявим войну королю Галле, какой бы он ни был глупец.
Она была этруской — кузиной королевы Галле и сохранила наследственные черты: длинный прямой нос и властный взгляд.
— Мне сказали, что ты мертва, — снова повторил граф.
— Пожалуйста, папа, довольно об этом твердить, — отозвалась Кларисса.
Он вдруг шагнул вперед и заключил ее в объятия.
— Иисус и Мария — лютик мой! Мы думали, ты мертва! А ты жива! Лучшая весть за всю мою жизнь!
Чело Анны просветлело. Она присоединилась к объятиям, и какое-то время все трое так и сидели, а фрейлины вокруг ерзали. Во дворе лаяли собаки. Три местных аристократа, одетые для охоты, неуклюже топтались на пороге большого зала.
Анна, обычно предельно собранная, а сейчас плачущая, улыбнулась мужу.
— Милый, сходи и уйми своих псов, — сказала она.
Он поднялся с колен и отпустил руку Клариссы.
— Конечно, дорогая.
Взяв у одной из фрейлин платок, он вытер лицо и просиял.
— Идемте, джентльмены. Простите меня — не каждый день возвращается потерянное дитя. — Он поклонился, его джентльмены ответили тем же, и все они вышли во двор.
— Вон, — приказала фрейлинам Анна.
Они упорхнули, прежде разлив по кубкам вино с пряностями и выставив поднос с яствами.
Анна уселась в умягченное подушками кресло и положила ноги на стул, не снимая сапог.
— Итак, — пригласила она.
Кларисса встретилась с ней взглядом. Она всегда без памяти любила мать, но ссорились они, как кошки, и в том была одна из причин, почему заботливый отец отослал ее ко двору.
Анна взяла ее за руку:
— Я кое о чем догадываюсь, дорогая. Выросла при дворе. Но ты не выглядишь... сломленной.
— Король хотел меня изнасиловать, — ответила Кларисса. Последнее слово далось ей с трудом. — Дядя выручил, но после устроил так, чтобы меня отослали от двора.
Анна решительно кивнула и презрительно фыркнула:
— Это я знаю из дюжины писем от якобы полезных друзей. Отец не позволит послать им яд.
Кларисса не знала, насколько можно верить матери, которая заговорила кровожадно, словно какое-то порождение Диких.
Анна подалась вперед.
— Нам доложили, что ты пыталась соблазнить короля. — Она сжала дочери руку. — Я женщина, милая. Мне известно, что такое случается...
— Мама! — почти взвизгнула Кларисса. — Я играла музыку, а он швырнул меня на пол и раздвинул колени!
Анна откинулась на спинку и улыбнулась.
— Да, — сказала она.
— Он разрушил мои лучшие...
— Так или иначе, он король, — перебила ее Анна. — И за что только Галле, величайшей на свете стране, целая династия таких дураков... Ладно, это уже обсудили умы получше, чем наши с тобой. — Она снова подалась вперед и поцеловала дочь. — Я не вижу в тебе серьезной соблазнительницы, милая.
Клариссу это могло бы и покоробить, но само происшествие было настолько живо в памяти, что она оставила слова матери без ответа. Похоже, та верила, что только она, Анна Соавская, обладает способностью очаровывать мужчин, но Кларисса взяла себя в руки.
«Мать старается быть на моей стороне. Стерплю».
Она обняла мать и секунду повисела на ее шее.
— Теперь тебя нужно поскорее выдать за кого-нибудь замуж, — сказала Анна.
Тем же вечером Клариссу призвали к отцу. Он сидел с дюжиной своих рыцарей в большом зале и играл в карты. Присутствовали и женщины, в основном — жены, но не все. Отец называл это «лагерными посиделками» и настаивал, чтобы в такие часы зал превращался в военный лагерь с его мужской атмосферой и послаблениями в отношении этикета.
Уже на пороге она почувствовала напряжение. И странный запах: звериный, мускусный.
Кларисса сделала реверанс. Отец сидел с сэром Раймондо, своим первым копейщиком, и сэром Жаном де Шабле, одним из лучших рыцарей во всей Галле и ближайшим другом и советником. Ей улыбнулась Катерина — жена Раймондо.
— Иди сюда, куколка, выпьем, — сказала она.
Все они были прилипчивы до невозможности. Катерина взяла ее за плечо. Жан де Шабле поцеловал руку.
Она ощутила их сердечность, а в этом она нуждалась остро.
— Мы подумываем направить королю вызов, — сообщил отец.
— Вы просто обязаны это сделать, милорд, — кивнул де Шабле. — Миледи Кларисса, молю простить, но как первый воин вашего батюшки я обязан спросить...
Кларисса села прямо.
— Спрашивайте, — разрешила она.
— Король...
— Пытался навязать мне близость, — подхватила Кларисса. — И только мой дядя этому помешал.
Де Шабле залился краской, хотя не был тюфяком и не привык краснеть. Он склонил голову.
— Прошу прощения, мадмуазель, даже за дерзость спросить. — Повернувшись к своему господину, он сказал: — Богом клянусь, что если вы не вызовете его на бой сами, то это сделаю я.
Граф откинулся на спинку и сложил руки домиком.
— Ты знаешь, Жан, что это не так-то легко.
— Очень даже легко. Для того и существует рыцарство: защищать слабых. И воевать с сильными, когда они злоупотребляют властью.
Сэр Раймондо кивнул, и его рыжая шевелюра блеснула в свете очага. Седины в ней было больше, чем помнилось Клариссе.
— Милорд, это наш долг. Иначе клевету сочтут за правду.
Граф нахмурился.
— А как быть с другим делом? — осведомился он.
Катерина напряглась.
Кларисса встрепенулась:
— Что за другое дело?
Сэр Раймондо скривил лицо.
— Разве матушка не сказала вам о нашей новой семейной беде?
Его жена простерла руку.
— Не смей! — возопила она, но рыцарь нагнулся к скомканной на полу тряпке и откинул ее.
Под ней оказалась тварь из дурного сна: зубастая пасть, в зеленых и желтых крапинах шкура, и кровь, и потроха. По залу растекся тот самый животный, мускусный запах.
Кларисса закричала. Потом обмерла и про себя выругалась: унизилась до визгливой бабы.
— Что это? — спросила она.
Отец показал на иллюстрированный манускрипт, лежавший у него под рукой.
— Мы думаем, это ирк, — ответил он.
ЛИВИАПОЛИС — ДЖУЛАС КРОНМИР
Кронмир пребывал на грани паники. На развалинах он чуть не убил мальчишку, так как не мог отделаться от мысли, что того подослали следить, — даже когда стало ясно, что он всего лишь зарисовывает храмовые древности.
Кронмир был ученым, и красоты храма его не трогали, но весь план его нанимателя держался на том давлении, которое окажут на дворец этруски. Он молча проклял их самоуверенную тупость, глядя, как их флот входит в пролив без всяких отвлекающих маневров и не используя фактор внезапности — входит и попадает прямо в силки, которые наемник расставил у верфи.
Об этих силках ему сообщили шлюха и продажный работяга, и он уж три дня как о них доложил. А также дал подробный отчет о намерениях чужеземного наемника в отношении университета и этрусских купцов: эти сведения он почерпнул из двух источников во дворце. Да присовокупил сообщение о ненадежности нескольких неприятельских лучников и фракции в отряде нордиканцев, которая готова переметнуться. И о своих потерях — четверых за два дня; и о том, что у него есть только один убийца-герметист.
Кронмир был профессионалом и предсказал исход этрусской атаки еще по ходу наблюдения. Он покачал головой.
— Не так ли и Бог наблюдает за людскими грехами? — спросил он у сгущавшейся тьмы.
Утешение было всего одно: он не убил безвредного мальчишку, который зарисовывал руины.
Кронмир скользнул обратно в город, чтобы составить новый отчет. Скорее всего, осведомитель из доков уж больше не объявится — наименьшее последствие разгрома этрусков.
А шлюха, может быть, и выйдет на связь.
СЕВЕРНАЯ ЧАСТЬ ВЕЛИКОЙ РЕКИ — ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ
Стоя на юте корабля Оливера де Марша, сэр Хартмут Ли Оргулюз смотрел, как мимо катятся берега, покрытые лесами — такими густыми, что они казались священными. Черный Рыцарь пребывал, как всегда, в полном боевом облачении, и все моряки, даже юнги, теперь напялили на себя какие-никакие кольчуги и кожаные одежды.
— Великолепно, — изрек сэр Хартмут. — Я и понятия не имел. Что, не меньше Ифрикуа? — обратился он к капитану.
Де Марш помотал головой.
— Не знаю. Этруски послали десяток экспедиций к северным мысам и еще больше — на юг. Так мне сказали наши рыбаки, милорд. Но либо никто не вернулся, либо они скрывают то, что узнали, в своих подлых этрусских сердцах.
Ранняя осень пришла в леса, клены с березами были чуть тронуты золотом и багрянцем, а потому издали казалось, что их зеленое море потеплело, но это впечатление опровергал леденящий воздух. Огромная река текла между внушительными возвышенностями, которые вырастали из широких равнин на обоих берегах, и корабль словно плыл по длинной и узкой горловине. Западный ветер наполнял паруса, и носы рассекали воздух со скоростью, от которой их окутывал белесый туман.
— Далеко ли до нашего порта? — спросил Черный Рыцарь.
Де Марш покачал головой:
— Не знаю, милорд. Эту экспедицию снарядили с опорой на сведения, полученные от предателя — этруска, который бежал от семейной ссоры. Я думал, что он пойдет с нами. К сожалению, его, похоже, убили.
— У этрусских гильдий длинные руки, — признал сэр Хартмут.
— Да и порта как такового не будет, — добавил де Марш. — Просвет в лесу, поляна и берег — вот лучшее, на что мы можем рассчитывать. Но генуазские корабли, которые мы обнаружили... их разрушение означает, что мы станем первыми на рынке.
— К черту рынок! Наша задача куда благороднее, — возразил сэр Хартмут. Де Марш осторожно набрал в грудь воздуха.
— Так ли это, милорд? — спросил он.
Беседы с сэром Хартмутом были делом тонким. Смерть любимого оруженосца и исход битвы с ийагами швырнули сэра Хартмута в экипаж де Марша, но рыцарь был личностью темной, тяжелой и ни в коем случае не товарищем.
— Мы захватим один из альбанских замков, — ответил сэр Хартмут. — И возглавим вторжение пришедших из-за Стены.
Де Марш заморгал.
— Какой замок, милорд?
— Тикондагу. Знакомое место?
Де Марш почесал в бороде.
— Это куда дальше на запад, чем я планировал в нашем странствии, — сказал он. — Мы уже заплыли почти в такую же даль, как в моей предыдущей экспедиции. Если верить нашей имперской карте, Тикондага находится еще в трехстах лигах вверх по Великой реке. А река будет сужаться с каждым днем, и соответственно — возрастать риск сесть на мель. Потеря даже одного корабля...
— Ну так поберегитесь, — кивнул сэр Хартмут. — Мы преуспеем только при наличии всех трех кораблей и всех же солдат.
Де Марш вздохнул дважды, глубоко.
— Милорд, мои люди — матросы, а не солдаты, и мы предполагаем отдохнуть и... — Он понизил голос и следующие слова произнес, как будто сказал ребенку нечто грязное: — Заняться торговлей...
— Понимаю, — улыбнулся сэр Хартмут. — Но ваши люди более чем убедительно доказали, что заслуживают лучшей доли. Мы возьмем Тикондагу в осаду.
Де Марш сделал еще один глубокий вдох.
— Милорд, говорят, что эта крепость — одна из прочнейших в мире, ее построили древние.
— Тем почетнее ее захватить, — кивнул сэр Хартмут. — Не бойтесь, господин моряк! Бог не оставит нас.
Де Марш посмотрел на сэра Хартмута, и мысли, должно быть, отразились у него на лице, потому что Черный Рыцарь усмехнулся.
— Вам странно слышать, что я поминаю Бога? Послушайте, господин моряк, я — рыцарь. Я убиваю врагов моего короля и моей веры. Меня ненавидят, потому что в итоге я обязательно побеждаю. Люди поносят мои методы, потому что сами они завистливы, слабы или глупы. Война — это бойня. Что с того, что я прибегаю к алхимии? Герметической магии? Да предложи мне помощь сам сатана... — Он улыбнулся.
«Мне совершенно не хочется в это соваться», — подумал де Марш. Но любопытство, как обычно, пересилило.
— Сатана в помощь Богу? — спросил он.
— В каждом деле найдется предатель, — ответил Черный Рыцарь. — Даже в сатанинском.
Они проплыли по Великой реке десять дней и миновали два возведенных на высоких береговых выступах и обнесенных палисадами с туго сплетенными колючими изгородями «замка» пришедших из-за Стены. Матросы принялись выкликать местных красоток и за свои старания были осыпаны стрелами.
Де Марш взирал на проплывавшие мимо селения с вожделением мореплавателя. Но у сэра Хартмута было письмо от короля, и де Марш повиновался приказам, хотя понимал, что его используют.
Однако день одиннадцатый оживил его надежду поторговать. Всем своим людям, включая офицеров и рыцарей, он урезал пайки, и то, что осталось, выгнало сэра Хартмута на палубу в настроении угодливом, если такое вообще возможно для Черного Рыцаря.
— Станем ли мы лучше питаться, если я позволю вам торговать с этими варварскими хижинами?
— Полагаю, милорд, что мы разживемся олениной и зерном. Может быть, даже хлебом. Но мне придется пойти на разведку. Торг быстрым не бывает.
Де Маршу отчаянно хотелось сойти с корабля, изучить глубинку, познакомиться с людьми, наметить новые маршруты. Но оскорбить сэра Хартмута означало подписать себе смертный приговор.
Какое-то время Черный Рыцарь смотрел поверх корабельного носа.
— Отлично, — промолвил он. — Наша задача упростится, если мы заручимся доверием крестьян.
Де Марш сомневался, что сэр Хартмут завоюет их доверие, но на попытку хотел бы взглянуть, а потому, когда поздним утром двенадцатого дня на Великой реке показался огромный остров с третьим городком пришедших из-за Стены, он бросил якорь с подветренной стороны и кликнул Люция.
— Вы что же, не наденете доспехов? — спросил сэр Хартмут. — И свиту не возьмете? Я был бы счастлив сопровождать вас.
Де Марш покачал головой.
— Милорд, молю позволить мне руководить этим делом. Если мы напугаем или прогневаем здешний народец, то ни торговли, ни союза не будет. Нам следует приблизиться к ним с дарами, добрым словом и пустыми ладонями.
Сэр Хартмут всмотрелся через борт в островное селение.
— Нам хватит сил взять его штурмом, — заметил он. — Если не выйдет с Тикондагой, то это место прекрасно сойдет за королевскую базу.
Де Марш откашлялся.
— Взять его штурмом, конечно, можно, милорд, — сказал он. — Однако я не уверен, что мы его удержим. Наверное, я не вполне доходчиво объяснил, что каждое владение в Галле само по себе является частью больших владений, принадлежащих более важному господину, а потому большинство пришедших из-за Стены — вассалы повелителей Диких.
— Адских демонов, вы хотите сказать? — уточнил Черный Рыцарь.
Глаза его сверкнули, а рука потянулась к мечу.
Де Марш перехватил взгляд Люция.
— Не совсем, — сказал он.
На пару с Люцием они погрузились в открытую шлюпку. Когда корабль остался далеко позади, Люций проговорил:
— Когда ты сказал ему, что твой этрусский осведомитель мертв...
Де Марш с ворчанием налег на весло. Река была бурной, а гребли они против резкого ветра. На берегу собралась дюжина пришедших из-за Стены, и двое были в длинных беличьих мантиях, что выдавало в них знать — как и замысловатые, похожие на венцы головные уборы. Но проводить параллели было опасно. Носить такой убор мог любой свободный хуранец. Это были не совсем венцы.
— Люций, ты сильно удивишься, если я скажу тебе, что у меня и у сэра Хартмута разные цели в этой экспедиции? — спросил де Марш.
Люций отвернулся.
— Он ужасен.
— Знай он, сколько известно тебе, боюсь, что тогда...
Де Марш умолк. Теперь на берегу собралось больше пятидесяти человек. У некоторых имелись копья со стальными наконечниками.
— Северные хуранцы — одно из сильнейших племен, — сказал Люций. — Если нынешним летом наш флот потерпел неудачу, то в каждом сарае полно тюков — мехов на продажу. Господи Иисусе, ты глянь на них!
До берега осталось триста ярдов, и на галечном пляже их поджидала уже тысяча пришедших из-за Стены.
Гребцы причалили; нетерпеливые руки подняли шлюпку, и суденышко понеслось над сушей, как только что летело по волнам. Когда де Марш перешагнул через борт, сотня мужчин и столько же женщин схватили его, принялись щипать и толкать; женщины были в основном почтенных лет, в мехах, украшенных бисером и перьями.
Люция, который худо-бедно изъяснялся по-хурански, немедленно окружили вожди — двенадцать мужчин и четыре женщины; де Марш протолкнулся к нему и встал рядом.
— Эти вороватые варвары стащили у меня кинжал, — посетовал он.
— Я же не велел тебе брать нож, — улыбнулся Люций. — Успокойся. Кинжал — это недорого за их любовь. Как я и думал, этрусского флота здесь в этом году не было. Силки, которые уничтожили генуазцев, обездолили этот народ. Местные воюют со своими южными сородичами, и у них нет ни арбалетных стрел, ни доспехов... вот, Дезонтарий мне только что говорил, что они уже приготовились заключить мир, а наше прибытие позволит им вести войну.
Де Марш надул щеки и выдохнул.
— Такое впечатление, что воюет весь белый свет, — буркнул он.
Люций же как будто стал выше и более властным.
— Клянусь Богом, я сокрушу соотечественников! — сказал он. — И вся торговля будет нашей, ибо на то воля Господа. Мы озолотимся!
