ГЛАВА 5
Реликтовые горы

В предрассветные часы воды озер особенно спокойны. Не рябит их ветер, не поднимает волн, не несет ни пены, ни мусора. В Японии был даже обычай: в предутренний час, когда только светает, девушки смотрятся в горные озера, словно в зеркало. В мае, в июне, впрочем, на озере Пессей трудно разобрать, какие часы вечерние, какие предрассветные, а какие уже и рассветные. Светло и в полночь, и в час, и в два. Солнца нет, серый полумрак, но видно далеко и хорошо. И тихо. Неподвижно и тихо.

Только часов в восемь, в девять приходит ветер из-за сопок северо-востока, морщит, рябит спокойную зеленую воду. Наверное, у восточного берега ветер слабеет, потому что сопки закрывают полосу воды. Разогнать волны ветру негде — вся середина озера закрыта плотным зеленоватым льдом. Снег давно сошел, а лед полностью растает только через месяц, в последних числах июня. Сейчас вскрылась только полоска, метров сто. По ней гуляет ветерок, нагоняет мелкие волночки. Ветерок холодный, но не сильный.

Речка Коттуях несется по камням, огибает сопку, с шумом влетает в озеро. Зеленая, чуть мутная вода расталкивает спокойную, сероватую гладь озера. Удобная и ровная площадка между сопкой и рекой обрывается в сторону озера. Хорошее место для лагеря. Лагерь будет, но пока на площадке свален только груз: рюкзаки с личными вещами, деревянные ящики с продовольствием, картонные коробки — тоже с какой-то едой, брезентовые свертки спальников и палаток, гитары, штормовки, оружие, снаряжение. Все это — грудой на высоком берегу реки, над галечником. Все это предстоит превратить в лагерь.

В одиннадцать часов утра озеро Пессей уже неспокойно, ветер обвевает руки и лица людей.

И как всегда в таких случаях — мгновенное замешательство, остановка. Надо начинать, но никто еще не знает, что будет делать именно он. Разведет огонь? Побежит за водой? Будет ставить палатки? Все остановились или бродят потерянными тенями по будущему лагерю. И замирают, все уставились на шефа. Пусть он скажет.

— Что встали, народ?! Алеша, на тебе огонь, подежурь сегодня. Андрюха, давай за водой! Миша, Сергей, ставить палатки! Игорь, поднимись на сопку, посмотри оттуда, что и как… А я схожу посмотрю, что там у эвенков. Чтобы не один, Женю возьму.

Проходя над южным берегом озера, из иллюминаторов вертолета видели — несколько чумов, палатки, стадо оленей, вертикальные дымки. Поговорить с эвенками явно имело смысл.

— Нет, шеф, не пойдет! Сначала давайте письмо! Надо же узнать, что мы здесь будет делать!

— Что ж, Игорь прав.

Михалыч достает письмо, вскрывает, читает сгрудившимся. Письмо, благо, написано по-русски.

Сказать, что экспедиция удивилась, — значит не сказать ничего.

— Шеф, вы что, за мамонта взяли деньги?! — с удивлением спросил Андронов.

— Нет, не за мамонта. Вы же знаете, взял деньги за недельную работу… А суть работы — вот она.

— Будем ловить живого мамонта! — заключил Теплов под смех отряда.

— И вовсе не ловить, а искать! Цель — пройтись по району, найти реликтовые степи, посмотреть, нет ли там мамонта? Хотите видеть реликтовые степи? Вот и увидите!

— Михал Михалыч, да не может быть здесь мамонта! — продолжал страдать Андронов. — У него же нет здесь кормовой базы! Вы себе представляете, что это за туша — мамонт?

— Тонны четыре?

— Да, если не все пять. А это сто пятьдесят килограммов зелени каждый день. Где здесь можно съедать столько?!

— А если сто пятьдесят кило ягеля? — спросил Лисицын; он мыслил конкретно, хотя и несколько прямолинейно.

— Это три гектара. Одному мамонту нужен будет весь Таймыр. И как ваш мамонт будет жить зимой? Снега человеку выше пояса, олени и те с трудом добираются.

— А луга возле реки? Вон смотри, какое разнотравье поднимается!

— И много их здесь, таких лугов? Сколько тут травы, на всех лугах вокруг озера? Их одному мамонту на неделю, ну, на месяц. И опять же — зимой все завалит.

— Слушай, что-то здесь не то. Ведь жили же здесь мамонты! А было оледенение, значит — еще холоднее.

— Холоднее. Только, во-первых, снега зимой не было или было очень мало. В современной Монголии и даже в Якутии лошади всю зиму живут без теплых конюшен. А во-вторых, какие-то все же были другие условия. Какие — этого никто толком не знает. Но жили же вместе и тундровые виды, и степные. В наше время дикая лошадь и северный олень вместе не водятся, а тогда водились. И сами животные были крупнее. Бизон времен Великого оледенения — на треть тяжелей современного. И хищники были очень большие. Тигролев тоже был крупнее современного уссурийского тигра.

— Тигролев?

— Ну да. Их в прошлом веке назвали пещерными львами, потому что кости находили при раскопках пещер.

— Как и пещерных медведей?

— Да. И как пещерных гиен, кстати. А он и не пещерный, и не лев. Это тигр, но близкий и ко льву тоже. У него грива маленькая была, темная, а полосы, как у тигра.

— А про полосы откуда? Их же на костях не видно.

— Зато на стенах пещер видно. Вообще-то, человек страшного зверя старался не рисовать, наверное, просто боялся.

— Игорь, помните, как у Чуковского:

— А я ее «боюсь». Вы про это?

— Ну да, первобытный человек часто вел себя, как современный ребенок. Но хотя бы раза три он тигрольва нарисовал. Это очень мало, Паша! В пещерах тысячи рисунков, бывает и десятки тысяч. И все вкусные, мясные звери: быки, лошади, олени, мамонты. Из них изображений тигрольва — крупица. Но и этого хватает, чтобы знать — полосатый он был, полосатый.

— А в наше время его быть не может?

— Здесь — не может. А ближайший его потомок и есть, наверно, уссурийский тигр. Там у такого крупного хищного зверя кормовая база была. А тут, конечно же, нет.

— Как и у мамонта.

— Как и у мамонта. В общем, — безнадежно махнул рукой Андронов, — пустая все это затея. Не может в наше время быть здесь никакого мамонта.

— Зато места посмотрим! Отдохнем! — Теплов умел радоваться малому.

— А у меня вот какая мысль. — Андрей Лисицын оставался практиком. — Может, нам делать маршруты по рекам? Хоть какая-то привязка. А то — пойди туда, не знаю куда, принеси то…

— Но хоть знаем что! — перебил его Теплов. — Все идут и ищут мамонта!

— И его тропинки, следы, шерсть! — почему-то радовался Бродов.

Впрочем, более-менее понятно, почему. Потому что предстояло провести неделю в экспедиции, а не в городе, и ловить мамонтов, а не уголовный элемент.

— Так что будем делать, ребята? Надо ставить лагерь да начинать маршруты. Я почему предлагаю сходить к эвенкам? Они могут что-то знать…

— Про мамонтов! — радовался Теплов. Но этому смеялись уже меньше.

— К тому же до эвенков совсем близко, часа три ходу, — гнул свою линию Михалыч. — Пока вы ставите лагерь, мы с Женей успели бы сбегать. Вернемся и засядем в лагере. А две группы могут выйти по маршрутам одновременно. Одна поднимется по этой речке… по Коттуяху. Другая пойдет на север, до Исвиркета, и потом по нему.

— А сейчас вы, шеф, от нас отрываетесь?

— Если нет возражений, то да.

— Возражений-то нет, все логично. А на сколько вы идете, вот вопрос?

— Сейчас двенадцать часов дня. Думаю, к восьми вечера мы вернемся. За это время можно и лагерь поставить, и сделать пару маршрутов поближе.

— Например, к тем во-он холмам! Мы ведь потом в ту сторону не пойдем. Потом мы на север, на запад, а на юго-запад вроде ходить и не надо.

— И верно, сходите посмотрите. Состав отряда?

— Давайте я!

— Игорь, а может, пока меня нет, ты и побудешь за начальника?

— Побуду, почему нет…

— Тогда смотри: наверное, эту палатку…

Тут начался разговор уже несравненно менее увлекательный, почти полностью сводимый к тому, что куда ставить, кто варит ужин и обед и кто сползает на сопки и посмотрит, что тут вообще за местность.

А через полчаса Михалыч с Женей шли вдоль берега Песпея. Идти было нетрудно. Под пятью-шестью сантиметрами мха начинался сплошной лед. Местами, особенно в низинках, лед выходил на поверхность, и как раз там нога скользила. Но чаще всего сапог уходил на сантиметр или на два в мягкую почву, иногда выбрасывал какие-то легкомысленные фонтанчики, словно вода разбегалась в разные стороны. Дали были ясные, прекрасно видно на десятки километров. На западе и на юге горизонт закрывали горы, вернее — сперва холмики, не больше, а уже над холмами торчала иззубренная сине-сиреневая линия настоящего угрюмого хребта.

Над озером взгляд свободно пронизывал три десятка верст, упираясь уже в сопки на той стороне. Видны были и сами сопки, с их нежной, салатной опушкой лиственниц, с рыжими и бурыми откосами. Видны были и облака, переваливавшие через сопки, выкатывающиеся к озеру. Вот на юг перспектива не просматривалась: как ни редко стояли лиственницы, на расстоянии они закрывали горизонт не хуже любой лесной чащи.

Говорили о мамонтах и вообще о перспективе найти неизвестных науке животных, о жизни вообще, в том числе и о перспективе Жени поступить в МГУ. С одной стороны «за» были несомненные способности. А с другой стороны, «против», — патологическая лень.

На третьем часу ходьбы стали попадаться тропинки. Кто-то много раз ходил по одному месту, выбивая ягель. Сначала тропки были маленькие, узкие, потом все основательней и шире. Папа и сын всякий раз выбирали те, которые пошире, иногда спорили.

Солнце сделало вид, что собирается садиться. В стороне, метрах в стах, показалось оленье стадо. Двадцать-тридцать животных мирно паслись, не обращая на людей внимания. У эвенков олени ручные: эвенки живут в тайге, где еще надо найти пастбища, и разводят небольшие стада, не для еды, а чтобы ездить верхом, возить грузы. Эвенки ухитряются даже охотиться верхом на оленях.

Вот у ненцев оленей много, они оленей и едят, и доят. По открытым просторам тундры бродят тысячные стада, и животные из таких стад знают человека плохо, боятся его. Так же и лошади в тысячных табунах у монголов, и коровы, и буйволы на колоссальных австралийских фермах — эти домашние животные ведут себя, как дикие.

Над лиственницами колыхался дымок, уже совсем близко.

— Ну, здравствуй! — вдруг произнес кто-то сбоку.

Под лиственницей, самое большее метрах в двадцати, притулился старичок. Что старичок, видно было по волосам, белым и длинным, ниспадавшим на плечи. А в остальном ни поза, ни походка, ни жесты мужичка считать его старцем не позволяли, ну никак. Мужичок пристроился под лиственницей, присел на корточки и раскуривал огромную трубку. Лицо его с шумом сокращалось, как мехи, пока не повалил из чашечки дым.

— Геологи? Знакомиться будем! Улукан зовут! Можно Николай! — сказал старичок, постукивая себя по груди, вдруг гости не поймут, кого здесь зовут Николаем. Быстро поднялся он из своей позы — страшно неудобной с точки зрения европейца.

— Не геологи. Геоморфологи. Что ищем — расскажем. Михалыч зовут, Женя зовут.

Старичок покивал умным словам, пригласительно махнул рукой:

— Пошли в дом, чай будем пить.

Три чума и палатка стояли буквально в полукилометре от пастбища: это и был весь поселок, тот дом, в который звал старик. И жили здесь две семьи, связанные родством. Улукан Лелеко был здесь самый старый, а значит — самый главный. Остальные были его родственники: сын с женой, младший брат с женой, внуки — старшие и младшие, числом до пяти, от пятнадцати до трех лет.

— Так одни и живете? Не скучно?

— Скучать нельзя. Надо олешек пасти, надо все думать, как жить.

Далеко по реке Котуй, вытекающей из озера Пессей, лежит поселок, или там фактория, Катмит. До него добираться пять дней. По другую сторону, во-он там, по реке Кемале, — Бриндакит. Тоже фактория, и люди. Это — ближайшие люди, всего в трех днях пути от эвенков.

Потому и ценен любой человек на берегах этого озера. Потому и сажают сразу гостя за стол, все собираются с ним говорить. Новый человек — это всегда интересно. Нового человека, может быть, не увидишь несколько недель, а то и месяцев.

— Мы земляную мышь ищем. Тут есть земляные мыши? Я думаю, на северном берегу они должны быть.

Если Михалыч хотел произвести впечатление своей осведомленностью, ему это не удалось. Николай тихо попыхивал трубочкой. Знает человек, где бывают земляные мыши? Ну и знает. Откуда знает? А кому какое дело, откуда?

— Тут прошлый лето такой работал: плешивый мужик, нехороший. Глупый очень мужик, не понимал ничего. Чижиком его зовут. Он тоже земляную мышь искал.

— Ты ему показал? А нам покажешь, Николай?

— Путилька путет?

— Будет и бутылка, и вторая.

— Тот Чижик тоже опещал, потом не дал. Мы на него обиделись. Нет путилька — не опещай.

— Я тебе сегодня дам бутылку. Приедешь к нам в лагерь, и я дам. Только ты скажи, где земляная мышь. Мы и сами найдем, но тогда мы ходить будем много. А вы покажете, мы больше успеем сделать.

— Копать земляных мышей будете? Чижик тоже обещал копать, а потом копать не стал. Наоборот, земля забросал.

— Нет, мы если найдем — будем копать. Давай так, Николай: за каждую земляную мышь мы тебе сразу бутылку. Одну бутылку так дадим, за знакомство. А потом — за земляных мышей.

— Вот Чижик по Уряху нашел земляную мышь. Мы ему показывал, он и нашел. А есть и другие — на Исвиркет. Целых две земляных мыши — на Исвиркет. Где река берег подмывал, мыши там вылезал. Может, их уже больше, чем две, — берег обвалился, новый вылезал.

— А бывают живые мыши? Видел ты, чтобы земляная мышь ходила по земле?

Эвенки смеялись, трясли бороденками, мотали головами. Большой, а ничего не понимает. Не такой, конечно, глупый, как Чижик, бутылку, может быть, еще и даст, но все равно тоже глупый.

— Земляная мышь — она в земле живи. — Тон Николая ясно показывал, что беседует он с младенцем лет самое большее трех. — Земляной мышь из обрыва вылезал — сразу погибал. Воздух вдохнет — нету ее. Живой земляной мышь надо там ищи. — Николай ткнул рукой вниз. — На земле только дохлый бывает…

— Нам рассказывали, тут земляные мыши бегают по земле. В других местах не бегают, а тут бегают.

Эвенки опять смеялись.

— Нет, однако, врали тебе, начальник. Ты Чижика не слушай, он дурак. И других, кто врет, не слушай, — уговаривал Николай. Он еще долго улыбался городскому дураку, поправлял чайник на цепи, чтобы скрыть полуулыбку превосходства. И перевел на другое: — Ты, начальник, однако, маршруты делать будешь?

— Да, я же говорил, что буду.

— Ты, начальник, однако, на северный край озера не ходи пока что.

— Почему?

— Плохо там.

— Что значит «плохо»?

— Пока на северный конец озера ходить нельзя, и оленей гонять нельзя. Пропадать можно. Один геолог раньше ходи, совсем пропал.

— Мы с оружием. Там что, звери водятся? Или люди плохие?

Эвенк молчал, дымил трубкой. С его точки зрения, он уже сказал все необходимое. Имеющий уши да слышит.

— Нет, Николай, так нельзя. Ты нам точнее скажи. Мы ведь не знаем. А на северный конец озера все равно придется идти. Если пока нельзя, а потом будет можно, объясни.

Эвенк долго молчал, вздыхал, сопел, мусолил трубку, тихо пускал кольца.

— Там, в горы, там лесной человек живи. Дикий такой человек. Он в тумане живи, свистит громко, олешка пугается. Дикий приходил, олешка ловил, кушал. Много олешка кушал. Летом тумана нет, жарко… Дикий, однако, в горы уходит, плохо ему тут. Он туман люби, холод люби.

— А у нас оленей нет, мы без оленей пойдем. Может, он тогда нас и не тронет?

— Дикий разный быват, я не знай, что у него на уме. Разное, однако, может быть.

— Понимаешь, Николай, нам надо земляную мышь смотреть. А ты говоришь, она на севере озера? Выходит, надо нам идти.

— Прошлый год здесь Чижик был, землю копал. Он позно копал, уже лето был, дикий давно горы ушел. Ты тоже так делай, тогда дикий не поймает.

— Тогда мы не пойдем, подождем, пока пройдут туманы. Ну, спасибо тебе, Николай, мы к себе в лагерь пойдем. Если хочешь, бутылку принесем. Принести?

— Не, Михалыч, ты не будь такой хитрый, нам самим смотреть лагерь охота. Мы тебя олешки отвезем и путилька сами возьмем.

В представлении многих ездить на лошади и на олене — примерно одно и то же. Олень — как бы такой конь, только рогатый. Но, вообще-то, олень очень отличается от лошади. Во-первых, он гораздо меньше. Лошадь весит килограммов пятьсот, шестьсот, до тонны. Олень — килограммов восемьдесят, сто. На оленя приходится садиться не туда же, где садятся на спину лошади. Маленькому оленю так недолго сломать спину. Садиться ему нужно на лопатки. Во-вторых, кожа у оленя прикреплена к мышцам слабо. Она все время ходит вверх-вниз, вверх-вниз.

Между нами говоря, и на лошади ездить совсем не такое уж удовольствие. Это вам не как в машине. В машине сидишь, словно в кресле. На лошади всадника все время подбрасывает и трясет. Умелый, опытный всадник умеет вовремя приподниматься, наклоняться, щадить и самого себя, и лошадь. Неумелого все время швыряет из стороны в сторону, подбрасывает, с невиданным коварством колотит о седло. Ехать на лошади — значит не знать ни секунды покоя, ни на мгновение не отвлекаться от самого процесса езды. Наверное, можно довести все это до автоматизма, но ведь это надо специально доводить.

Не говоря о том, что под всадником храпит, косит лиловым глазом, жует удила огромными желтыми зубами здоровенный зверь, в несколько раз больше и сильнее человека. Ручной зверь и, говорят, что добрый, милый, любящий человека. Но зверь. Но больше и сильнее в несколько раз. У одного лесника под Карском на правой руке не хватало большого пальца. Все потому, что сам сидел в седле, а вторую лошадь вел за узду, намотав повод на палец. Попался столб, и лошади пробежали одна по одну сторону столба, другая — по другую. Сбросить узду лесник не успел. Так что зверь, может быть, и хороший…

А уж ехать верхом на олене! Олень, конечно, много меньше лошади, и ехать на нем не так страшно. Но олень не может идти под человеком так, как лошадь. Под тяжестью, почти равной его собственному весу, олень начинает семенить. Часто-часто переступает бедное животное, и седок мелко трясется в седле. И если он недавно ел и пил, лицо седока приобретает все более задумчивое, все более отрешенное от жизни выражение. Даже у эвенка ноги почти касаются земли, — олень-то маленький. Европейцам приходится держать ноги вперед и напрягать, чтобы они, подлые, не сгибались, не опускались, не цеплялись за землю. Тем более, идет олень среди ягеля, и тот, насыщенный водой, щедро делится влагой с торчащими ногами седока. Приходится задирать ноги и для того, чтобы их не смачивал ягель.

А кроме того, кожа оленя все время «гуляет» по бокам. Вверх-вниз, вверх-вниз… И вместе с кожей «плавает» седок. Вот он поехал вниз, одна нога почти коснулась мха. Опять же, опытный человек в таком случае просто отталкивается этой коснувшейся земли ногой. Ну, а неопытный так и продолжает ползти, пока не теряет равновесия, не сползает, не начинает махать руками, тянуть за узду. А обалдевший олень сам не знает — идти дальше, остановиться или попытаться удрать из-под этого ненормального всадника.

Мальчику ехать на олене удобнее, проще: веса меньше, ноги не так волочатся по ягелю. «Сашка поймает олешков!» — решил патриарх, кивнул на младшего из внуков. Он коротко велел что-то по-эвенкийски. Смысла никто не понял: ни Михалыч, ни Женя, но тон был очень повелительный. Эвенкийские дети лет восьми с невероятной ловкостью ловили оленей маутом и лихо забирались на них.

Зрелище было веселое, приятное. Николай с улыбкой обратился персонально к Жене:

— Хотель олешка катасся?!

До сих пор Женя застенчиво сидел, тихо улыбался и пил чай, не мешая папе вести переговоры. Обращались непосредственно к нему — он тихо, застенчиво улыбался и продолжал молчать. Так же застенчиво он и кивнул, соглашаясь «катасся олешка».

— Ходи катасся! — решительно заключил дед, подводя оленя и давая Женьке в руки батожок. Женька взгромоздился на живую, колышущуюся, дышащую под ним спину, вцепился в уздечку.

— Шулуй в зопу! — командовал Николай.

Обреченно озираясь, парень «шуланул», и олень птицей взлетел в одну сторону, Женька почти так же стремительно — в другую.

— Засем неправильна суловал?! Нада правильна. Вот так.

Николай кивнул внуку, и мальчик лет восьми взгромоздился на оленью спину и начал лихо «шуловать в зопу». Удивительное дело, но олень вдруг принялся семенить, может быть, и не очень удобно, но вполне приемлемо для человека.

— Ну, понимал? Тяма есть?

Женя обалдело закивал, хотя не понял ничего. Решил только «шуловать» послабее, и не ошибся. Мальчик лет шести водил на мауте оленя, а Женя все ездил и ездил и пока никак не мог упасть.

Наблюдая страдания сына, Михалыч порешил идти пешком, чем вызвал бурные протесты эвенков.

— Человек медленно ходи! Надо все быстро ходи, хорошо!

— Так я большой, тяжелый. Моя олень раздави буду, — с эвенкийским прононсом уверял Михалыч, как будто очень убедительно.

— Моя олешка амикан вози! — решительно отрезал Николай.

Подвели учага вроде бы крепкого вида. Николай заставил сопящего Михалыча сесть на оленя, с беспощадным видом прогнал животное по кругу. Михалыч кряхтел и ворчал, ругался нехорошими словами, но соскочить с оленя не решался. А сбросить самому такую тушу оленю не хватало силы.

— Однако, тебе запасной олешка надо. Один уставай, не беги, я тогда другой бери. Тебе два олешка в запас надо.

Со стороны стада доносился страшный шум — выбирали оленя на мясо.

— Я тебе тоже дарил! — шумел Николай. — Ты мне путилька, я тебе олешка. Не кушай констерва! Олешка правильнее кушай.

Захватив олений рог маутом, его подтаскивали ближе к человеку. Федя, старший сын Николая, аккуратно щупал каждого, обсуждал что-то с остальными. Эвенки что-то обсуждали, спорили, хмурились, махали руками. Смотреть на них было интересно, как в кино, и совершенно непонятно, о чем спорят. Правильный выбор оленя был для них невероятно важен, принципиален для эвенков. Чуть ли не час ловили, обсуждали оленей.

— Этот вкуснее, — решили они наконец.

Оставалось только верить на слово. Ехали вроде бы в лагерь, но какой-то другой, совсем незнакомой дорогой. Михалыч сказал эвенкам, где тот стоит, и этого было достаточно; эвенки сами знали, куда и как надо попасть, нечего повторяться. То ли эвенки знали дорогу легче и короче, то ли по той, вдоль озера, на олешках было не пройти (правда, непонятно почему).

Показалось озеро, исчезло. Солнце светило в правый бок, потом в левый, потом снова засветило в правый. Шли между лиственниц, по сфагновой целине, без всяких признаков тропинки. Почему именно здесь?!

— Трахт! — показывали эвенки на совершенно нетронутую поверхность сфагнового мха, безо всяких признаков не то что тракта, но и никаких следов присутствия или там работы человека. Первобытные люди улыбались непониманию глупцов так же, как неумению ездить верхом, как незнанию, какой олень вкуснее.

Ехали шумно, переговариваясь почти в голос, пять человек на оленях, заводные олени для Николая, для Михалыча, еще один олень на мясо. И все же в одном месте видно было: высокий рыжий зверь, загребая длинными ногами, бесшумно пробирается между лиственниц. В другом видно было место, по которому прошел кто-то тяжелый, и глубокие следы, сантиметров тридцати длиной, наполнялись еще влагой с ягеля. Эвенки не собирались охотиться, сейчас они шли за другим. Но почему Женя с Михалычем не встретили никакой живности по дороге сюда? Потому что тогда стоял день, а тут дело шло к вечеру, солнце клонилось к горизонту, не первый час все садилось и никак не могло сесть? Потому что повисли серые сумерки — с позволения сказать, «вечер»? Или потому, что сами звери смутно чувствуют чужеродность русских и некое единство с эвенками? Что-то вроде «мы с тобой одной крови, ты и я»? Как знать…

Во всяком случае — теперь-то в тундре зверье было!.. А лагерь стоял, хорошо видный издалека, и очень радовал сердце.

— Михалыч, да вы с целым караваном!

— Знакомься, Игорь, Николай, Федя, Саша.

— Я не Саша! Я Саня!

— Ну да, Саня, Валера, еще один Коля…

— Почему «еще один»? Нет другой Коля! Я один Коля!

— Ну да, ну да… Один Николай, один Коля.

Приезд эвенков внес что-то веселое, чуть ли не праздничное в жизнь лагеря. Какие-то новые люди, новые звуки и запахи, олени, рогов полная тундра, веселый шум, расспросы.

Эвенки с любопытством рассматривали лагерь: палатки, тент, натянутый над раскладным столом, с раскладными стульями вокруг. «Однако, совсем лишнее вози!» Заглядывали в палатки, в шестиместную, жилую, в хозяйственную, набитую продуктами и инструментом. Были еще две двухместные палатки — в одной поселился Михалыч (а Евгений сразу же сбежал от папы ко всем, в шестиместку). Другая была личной собственностью Игоря Андронова, и он взял ее, сам не очень зная для чего. Частью — жить в ней самому, как полагается почтенному человеку. Частью — а вдруг пригодится. На самом деле он тут же сбежал к Михалычу, в «офицерскую» палатку, а в своей собирался сделать лабораторию. Правда, непонятно, когда и какого рода лабораторию, но и не все ли равно?

Эти мелкие палатки вызвали презрение у эвенков, как и раскладная мебель. Вот шестиместная…

Чай им тоже нравился не всякий, а только если бросить в чайник полпачки и поварить. Этот жуткий, почти черный напиток эвенки хлестали с восторгом, поедая все, что им давали.

Михалыч вытащил бутылку, к полному восторгу эвенков. Михалыч окончательно был признан тем, у кого «есть тяма», и Николай стал у него выяснять, сколько вообще Михалыч должен «путилок». Выяснилось, что вторую Михалыч им даст на дорогу. Михалычу вообще начинало казаться, что гости несколько подзадержались.

Но получился прокол. Вторую эвенки выпили здесь же, совершенно никуда не собираясь. Так и сидели повсюду, курили трубки, пели песни, лезли везде, где хотели. Лагерь, «геоморфологи», поиски земляной мыши, палатки, падающий с оленя Женя, кипящий в котелке кошмарный чай — все это было очень интересно и составляло яркое пятно в их довольно скучной, пустой жизни. Почти весь год проводили они без общества других людей, кочуя по тайге и по степи, окруженные интересным (особенно глядя из города), но темным миром зверей и растений. В этом мире лиственниц, лосей, рыб, снега, оленей и облаков все повторялось изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение. И уходить оттуда, где есть что-то новое и яркое, они вовсе и не собирались.

Махнув на эвенков рукой, Михалыч скомандовал ложиться. Народ и сам подустал, и не столько даже от работы, а от этого первого дня не в городе, а на постоянном ветру, возле озера с полурастаявшим льдом. Горели щеки, менялась походка, и все-таки клонило в сон.

— Значит, завтра. Игорь, кого возьмешь по Коттуяху?

— Например, Алешу и Сергея. Парни, согласны?

— Ну, елки…

— Конечно, согласен.

— А на Исвиркет пойдут, получается, Андрей с Павлом и с Мишей. Нормально?

— Само собой, трое самых крепких. А вы, шеф, опять отрываетесь?

— Ну, надо же кому-то и лагерь посторожить. Тем более, наших новых друзей полон лагерь, и когда они уйдут — Бог весть.

— А я вам говорю, Михалыч, теперь они вовсе не отцепятся. Я уже чай перепрятал, потому что с их темпами никаких запасов нам не хватит. А не дашь — таежное гостеприимство нарушать. То есть тундровое.

— Кое-что, по правде говоря, и я сам спрятал. Часть консервов, сахар.

— Поглядим, что будет завтра…

А завтра… Ну что могло быть завтра?! Утром двадцать третьего мая дежурные извлекли из хозпалатки двоих мирно спавших эвенков. К их чести будет сказано, встали они моментально и стали вовсю помогать. Может быть, они очень не хотели обращать внимание хозяев на то, что кто-то жрал сахар, зачерпывая его прямо из мешка целыми пригоршнями. Не исключено также, что им хотелось затушевать и другое обстоятельство, что кто-то писал, лежа непосредственно на ящиках с тушенкой, и еще очень хорошо, что на них, — банки-то можно отмыть, а не на мешок с макаронами.

Но, во всяком случае, эвенки очень старались быть полезными. Федя отвел в сторону загрустившего мясного оленя, мгновенно очень ловко (сердобольный Алеша содрогнулся при виде слез, покатившихся по морде животного) ударил его финкой под лопатку. Олень крупно вздрогнул и вдруг расставил передние ноги пошире, опустил между них голову. По телу животного пробегали волны крупной дрожи. Ноги у него тоже начали мелко дрожать, а сам олень вдруг пошатнулся, выпрямился, снова пошатнулся и стал крениться то в одну, то в другую сторону, все время загребая, переступая тонкими ногами. И наконец упал, перекатился на спину, отбрасывая рогатую голову с закушенным языком, поводя в воздухе ногами.

Федя с интересом наблюдал, как животное умирает, а тут побежал собирать кровь в миску.

— Зачем?

— Кушить будем.

Забежав вперед, стоит сказать, что никто, кроме эвенков, крови оленя не «кушил», но сами эвенки за завтраком с удовольствием макали туда хлеб и наворачивали ложками.

А пока Федя с Саней моментально разделали оленя, так, что было странно это видеть. Вот только что лежала туша, а вот уже дымящееся мясо складывается на клеенку стола, ливер покоится в мисках и тоже дымится, дымится. А Федя с Саней сворачивают еще сокращающиеся, еще живущие кишки, объясняя позеленевшему Мише, как это вкусно — кишки вместе с содержимым! Особенно если олешка как раз недавно покушил и в его кишках плещется однородная, душистая масса полупереваренного ягеля. Эвенки мечтательно попискивали и причмокивали, прищуривая глаза; Миша рысью удалился за палатки.

К огорчению эвенков, мясо олешка сварили и тогда уже стали будить лагерь. Тут нашелся еще один из эвенков, Валера. Он, оказывается, заполз в шестиместку и там мирно прикорнул поверх спальников.

А вот Николай пропал всерьез. Ходили, кричали. Эвенки совещались по-своему, во все более зловещем тоне, и, по-видимому, совсем не исключали, что их патриарха ночью съели. Спас положение Андронов — полез в лабораторию взять перед маршрутом инструменты и вытащил за ногу Николая. Мир был, несомненно, восстановлен, и эвенки воодушевленно махали обоим уходящим отрядам. Андронова по Коттуяху они даже проводили на оленях. На север, к Исвиркету, они идти не захотели.

Впрочем, Николай с Федей уже приставали к Михалычу, выясняя, неужели он пожалеет «путилку» для своих лучших друзей?!

Женя давился от смеха, вид у Михалыча был мученический, и перспектива посидеть в лагере с Женей, позаниматься с сыном и поработать оборачивалась для него какой-то другой и несравненно худшей стороной.