ГЛАВА 4
Бойтесь начальственных лиц!

Николай Иванович Чижиков очень любил бывать в здании Карской областной управы. Во-первых, в управе все было уважаемо и почтенно. Эти высокие потолки. Эти мягкие, уютные ковры. Таблички с именами, много что говорящими посвященным. Забор из людей, специально поставленных отделять лиц допущенных от всякого там уличного быдла.

Не-ет! Где-где, а в Карской управе Колька Чижиков чувствовал, как высоко он шагнул! Невольно вспоминалась глухая деревушка в дебрях притока Кары — Северной Икотки. Покосившиеся серые домишки, заросший крапивой забор, пьяный дед Сергач валяется под эти забором, ленивое тявканье псов… В здании краевой управы Чижиков чувствовал, как далеко он ушел от родимой Северной Икотки.

Была и вторая причина любить здание управы — там было все, ну все понятно. Чижиков зубами выгрыз свои ученые степени. Сколько задниц вылизано, сколько бутылок поставлено, сколько оказано услуг! Еще студентом Коля Чижик понял, что полностью зависит от начальства, и что если хочешь что-то иметь — надо угождать и соответствовать. Поставляя баб начальнику экспедиции, Коля Чижик обрел первый опыт этого рода. Потом были ведерки хариусов, посылаемые нужным людям, были деньги, проведенные по его смете, а полученные начальством. Много, много чего было!

А сколько он ждал, пока изменится состав ученого совета! Изменится так, чтобы он мог защитить свой «кирпич».

— Чего там! Мы дружбу помним! — стучали стакан о стакан те, чьи задницы он отполировал языком до блеска, их приятели, друзья и подельники! Но страшно подумать, как бы и что защищал бы Колька Чижиков, будь состав ученого совета другим, без такого количества «нужников»…

Чижиков вполне искренне считал, что свои степени и звания он честно заслужил и имеет на них полное право.

Но бывать в институтах, в университетах было тяжко. То есть были и там хорошие, приятные для него места — кабинеты начальства, профсоюзных боссов, банкетные залы. Там тоже было все понятно, и там были все понятные, свои.

А за пределами сих мест сразу начиналось непонятное. Чтобы читать лекции, чтобы говорить на профессиональные темы, приходилось ворочать мозгами. В Северной Икотке этого не любили и не умели, а Колька Чижиков пошел в односельчан.

Чтобы говорить о науке, надо было читать, напрягаться, помнить скучное и глупое. Что-то совсем неважное, несущественное. Например, сколько тысяч лет тому назад отступил Великий ледник? Ну какое это имеет значение! Вот что у Иван Иваныча послезавтра день рождения — это важно. Что у Амалии Петровны есть племянница и племянница (вот ведь дура!) хочет быть археологом — это вообще сверхважно!

А люди в этих аудиториях, лабораториях! Эти нелепые, дурацкие людишки, злобные неудачники, чего-то там себе вообразившие, не желали замечать самого важного. И вовсе не ценили, идиоты, что Чижиков умеет все это понимать и видеть. Эти противные люди считали очень даже важным все несущественное и неважное.

Скажем, студенты как-то уличили Чижикова в том, что он точно не знает, когда начался неолит и мезолит в Сибири. Они непочтительно ржали и делали насчет него какие-то далеко идущие выводы. Ставился даже под вопрос его статус ученого, преподавателя, получалось отвратительно неловко, нелепо, и даже лысина у Чижикова покрывалась багровыми пятнами.

Ведь даже и объяснить было невозможно дуракам, до какой степени все это не имеет ни малейшего значения! Вот в областной управе все очень хорошо понимали, что важно, а что вовсе нет.

Да, Чижиков очень… ну очень любил бывать в Карской областной управе!

Но не сегодня. Сегодня он охотно был бы где угодно, но не здесь. Сегодня он знал, что его здесь может ожидать.

Наклонив голову набок с выражением глубокомыслия, скорбно сведя узкие губы, Чижиков шествовал по коридорам, кивал отдающим честь милиционерам, а думалось все об одном. Ох, нехорошо, нехорошо было ему быть здесь сегодня…

Опытный царедворец сразу видит, что происходит вокруг. Например, как он котируется в глазах начальства и кто к нему благоволит, а кто — не очень.

Секретарь отвел глаза, не подал Чижикову первым руки, почти не улыбнулся. Хуже того — он остался сидеть, когда Чижиков вошел в «предбанник». Он даже и не сразу доложил! Только кивнул Чижикову, указал на стул и продолжал что-то писать!

Ему было велено явиться к двум. Стрелка встала вертикально вниз. Потом стала приближаться к трем. В кабинет входили, выходили… Там, внутри кабинета, шла какая-то своя жизнь. Доносились смех, словно бы шум столкновения, порой судорожные рыдания.

И только в пять минут четвертого секретарь снял трубку, что-то ответил в нее, кивнул на вопросительный взгляд Чижикова. Только кивнул! Не встал, не открыл дверь, не улыбнулся!

И Чижиков оказался в огромном помпезном кабинете губернатора Карской области. Не так, совсем не так входил он раньше в этот кабинет! Улыбающийся секретарь распахивал двери, губернатор простирал объятия, встречая Ведущего Специалиста, Великого Археолога, Друга Властей и Знатока Всех и Всяческих Древностей.

Что говорить, нужен ему был губернатор, ох нужен. Но и он был нужен губернатору. Немало, совсем немало отправили они в Германию, в США, в Канаду уникальных икон пятнадцатого-шестнадцатого веков, драгоценных коллекций древней бронзы из скифских курганов! Мало кто знает, что вовсе не только духовную стоимость имеет эта бронза! Вовсе не только! Нормальному человеку небось и в голову не придет, что какой-то бронзовый топор, какие-то ножи, шилья из бронзы могут стоить и триста, и пятьсот полноценных, хрустящих американских долларов!

Это — за одну отдельную вещь, если она, правда, древняя. А если это не просто отдельные вещи, если это коллекция, скажем, комплект вещей, найденных в одном погребении: и несколько «бронзушек», и скелеты, и керамические сосуды, в которые когда-то положили покойнику воду и пищу в дорогу в мир иной… тогда счет пойдет уже на десятки тысяч долларов. Особенно если с фотографиями. Если с точным указанием места. Если в хорошем состоянии. Если с сертификатом, удостоверяющим подлинность от имени почтенного учреждения, с подписью обладателя ученых степеней и званий. Тогда, да если знать, кому и где! Да если иметь за рубеж славный «зеленый коридор»!

На всем этом хорошо погрел руки Чижиков. Врать не стоит — хорошо погрел, подложил соломки в виде валютных счетов. Но ведь и Простатитов тоже погрел! И черта лысого погрел бы он без Чижикова, прохвост! А вот поди ж ты! Подельники-то подельники, а только случился прокол, и сразу же я — губернатор, а ты-то сам кто вообще такой?!

И верно ведь — никто. Сущее никто. Пока смотрит губернатор, пока кто-то высоко сидящий дает тебе, ставит тебя куда-то… Тогда ты да… Ты надуваешь грудь… А вот если не смотрит?! Если ты уже не нужен?! И ты уже сразу никто, и с тобой уже можно вот так… Вот так холодно, неуважительно!

Комплекс неполноценности совсем было притухал, когда Николай Чижиков шествовал по коридорам власти, предшествуемый своими животом и портфелем. Комплекс на время захлебывался, пока Коля Чижиков мог встать выше кого-то, унизить кого-то, попасть туда, куда не может кто-то. Комплекс был как чудище, сидевшее в мозгу, все время требовавшее пищи. Как Минотавр, или, оставив высокий штиль, попросту как солитёр!

Комплекс требовал все время утверждать свою значимость в жизни. Все время доказывать себе и окружающим, какой он молодец, этот Чижиков: какой он умный, значительный, важный, какое высокое положение занимает.

А вот сейчас комплекс подпитки не получал. Голодное чудовище зашевелилось. И словно бы кто-то маленький, жалкий начинал скулить и плакать внутри Чижикова. Оживал голодный семилетний мальчик, которого три дня не могла толком накормить пьяная мама. Мальчик, забившийся в холодный и темный сарай, глодавший сырую картофелину пополам со слезами. Мальчик уже на втором курсе. Мальчик, готовый целовать песок, по которому ходила Она. Мальчик, ловивший случайные взгляды. Мальчик, при виде которого Она только ехидно улыбалась, порой окидывала его взглядом, и он обостренно чувствовал, как обтрепался его пиджачок, как набухли водой просящие каши старые, немодные ботинки.

Все обиды, все проблемы Чижикова, все, чем его задели, обнесли и обидели, все, что ему недодали, — все это всякий раз вспоминалось, становилось важно в тот самый момент, когда он не получал подтверждения, какой он важный и значительный. Не получив очередного куска, пусть даже самого ничтожного, солитёр превращался в Минотавра, и комплекс неполноценности набрасывался на хозяина, превращая его жизнь в кошмар.

Да, сегодня было все не так. Уже отравленный взрывом неврастении, Чижиков замер в дверях. Губернатор сидел и писал. Губернатор был очень занят. Губернатор не хотел замечать старого подельника. Всегда таившееся внутри чудовище грозно рычало, впивалось в и без того искусанную, измордовавшую саму себя душу. Прошла минута… две… Чижиков кашлянул. Не поднимая головы, губернатор широко повел рукой, и Чижиков приблизился и сел. На всякий случай сел подальше, не возле самого стола.

Внезапно отлетела ручка, рассыпались на пол какие-то бумаги с лиловыми большими печатями. Дикие глаза с перекошенного, прыгающего лица впились в Чижикова.

— Где миллион долларов?! — истерически завыл сидящий, трясясь, как падающая авиабомба. — Где?!

Чижиков смог только открыть и закрыть рот, развел руками и слегка пожал пухлыми плечиками. И, кажется, этим только привел губернатора в еще большее неистовство.

— Я спрашиваю — где миллион долларов?! — еще раз рявкнул Простатитов, приподнимаясь в кресле и опираясь на столешницу руками. — Кто мне обещал миллион долларов?!

Если быть точным, Чижиков обещал не миллион, а проценты с миллиона, но это как раз не имело ни малейшего значения.

— Будет миллион… Никуда он от меня не денется…

Чижиков хотел сказать это с достоинством, а произнес жалким, извиняющимся тоном. Что и подвигло, вероятно, господина губернатора на дальнейшие действия. Стремительно выскочив из-за стола, Простатитов вцепился Чижикову в лацканы пиджака и начал его бешено трясти, издавая один и тот же вопль:

— Куда дел мои деньги, скотина?!

А в такт своим воплям Валера Простатитов с невероятной ловкостью пинал Чижикова то левой, то правой ногой, попадая то в голень, то в колено, то в икру.

Чижиков приплясывал, уклонялся, не решаясь применить силу. Большим соблазном было хрястнуть всенародно избранного главу увесистым портфелем, в котором для него же было кое-что припасено.

— Будет миллион тебе, будет!!! Чего пристал, принесу миллион!! — ответно вопил Чижиков губернатору.

На секунду Валера Простатитов остановился, перевел дыхание, просто не хватало сил. И Чижиков воспользовался этим:

— Как не принес я миллиона, так пинаться! А кто деньги прижал? На Путоран? Ну не дал он денег, ну не дал, а?! А ты чего?! Ты чего не дал?!

Губернатор пустился было в прежний пляс и тут же прекратил, остановился: то ли перевести дыхание, то ли внимая его воплям.

Стараясь не морщиться, Чижиков дожимал:

— Будь неделя назад деньги, я бы тебе уже весь миллион принес, вместе с японцем!

И Валера Простатитов, воспитанный комсомолом по образу и духу своему, отпустил лацканы чижиковского пиджака. Потому что некуда правду деть! Потому что и правда не дал он Чижикову денег, прижал, пустил все, что заработал на антиквариате и в сто раз больше на другом ворованном, на борьбу со страшным конкурентом, с Нанду. И нужны-то были гроши, на эту экспедицию в Путоран, да не нашлось и грошей. А своей доли наворованного Чижиков тоже вкладывать не захотел.

— Путоран… А вы знаете, любезный, что на ваш паршивый Путоран уже вылетела группа? — вдруг дико взвизгнул губернатор.

— Никто не знал… никто… честное… Ей-богу, нет… — судорожно бормотал Чижиков, продолжая словно бы приплясывать на паркете, хотя губернатор больше не пинался. Потому что удар был страшен. Сокрушителен был удар, и опять Простатитов становился гораздо главней. Потому что быть жмотом, из-за которого стоит дело, — это одно. А вот быть человеком, от которого (или от людей которого) утекает важная информация, — это, знаете, совсем другое. За жмотство, бывает, бьют морду. За предательство могут и убить.

— А кто там у них — это знаете?

Простатитов стоял теперь спиной к Чижикову, смотрел в окно. Судя по вежливым, даже вкрадчивым интонациям, дело становилось все серьезнее.

— ??????

— Ваш лучший друг, Николай Иванович. Ваш ученик бывший…

— Михалыч?!

Чижиков по-бабьи ахнул, выронил портфель, обеими руками схватился за сердце.

— Ну чего вы там не поделили?

Теперь губернатор говорил тихо, вежливо, безо всякой аффектации, без малейшего нажима, без истерики. Говорил немолодой, добрый и спокойный человек с тяжелым, неглупым лицом. Многоликость Простатитова производила сильное впечатление, и сразу становилось ясно, как этот в общем-то вполне заурядный преподаватель, малозаметный даже на сером-пересером экономфаке, ухитрился попасть в губернаторы.

— Ну понимал же ты, что как бы ты ему ни гадил, а он все равно поднимется? Ну не мог же ты не понимать, — словно ребенку, объяснял Чижикову Простатитов. — Сам же создал себе врага. А зачем? Зачем ты, Коля, его создал?

Ангельское терпение и кротость разлились по лицу Валеры Простатитова. По существу, что он объяснял собеседнику? Что он, Чижиков, дурак и скотина и что это из-за него сложилась ситуация, чреватая огромными убытками и огромным политическим вредом. Что он и виноват. Что с него, естественно, и спросится.

— У меня есть группа, — пошел Чижиков с единственно возможного еще козыря, — вылетаем хоть сегодня, мы готовы. И не сомневайтесь, шеф, все будет в полном ажуре.

Валера опять стоял, опустив голову, упершись руками в столешницу, словно не хватало сил стоять и приходилось опираться на руки. И при виде этой полусогнутой фигуры Чижикова что-то больно кольнуло изнутри. Не жалость, не сочувствие, куда там! Не те чувства испытывал он к губернатору. Но сожаление, страх, неуверенность. Эх, не с тем связался. Этот не вывезет. Не на того поставили. Примерно так можно было бы выразить в словах его неясные, не оформившиеся еще эмоции.

— Клуб сыноубийц сейчас подъедет. И Провокатор тоже.

Именем Провокатора Простатитов заклеймил Сережку Вороватых, который ухитрился стать ректором местного университета. Само по себе в этом не было ничего удивительного — должен же был он хоть как-то порадеть родному человечку, пусть даже и никчемному. Чтобы порадеть, провалили на выборах бывшего ректора Валеру Вилова — и что с того, что была у Вилова и программа развития университета, и нужные качества, и что мог он сделать много полезного? Родным человечком был вовсе не он, а Вороватых, и за него как раз и радели.

Как всякого нормального шельму, Бог очень даже метил Вороватых и дометил до смерти сына. Весь город знал, что брал Вороватых немалые деньги, что брал он их из фонда «Образование» и через сына крутил в коммерческих фирмах. А самое главное, что ответчиком за неотданный долг стал как раз Вороватых-младший и что спасти сына Вороватых вполне даже мог, если бы стал отвечать за взятые деньги. Но это было даже лучше — по крайней мере, у Вороватых не осталось в жизни ничего своего, интимного, ничего такого, что он не предал бы во имя стяжательства. И теперь волей-неволей он был вынужден быть особенно преданным группе своих, с Валерой Простатитовым во главе.

А Провокатором он стал, когда профессоры, не без помощи Михалыча, провели в университете встречу с Нанду и Вороватых мог, конечно, что-то сделать, но что тут сделаешь при его-то аморфности и полнейшем отсутствии характера?

Пытаясь реабилитироваться, он активно делился с Простатитовым — все больше остатками украденного во всем том же многострадальном, до гроша разворованном фонде «Образование». Разворовывать фонд помогал ему психодиагност и психиатр, некий Барух Бен-Иосиф Хасанович, который тоже лишился сына — довел до самоубийства, поставив на нем серию зловещих экспериментов; а в Москве их прикрывал Мойша Болотман, бывший декан одного из факультетов, сделавший карьеру на идее демократической педагогики и защите евреев.

Этот последний, правда, сыновей не убивал, но, может быть, чисто случайно: не было у него сыновей. Зато единственную дочь Мойша Болотман, пожалуй, лучше бы убил, потому что вырастил ее Мойша законченной, химически чистой блудницей и все-таки получил право носить высокое звание члена Клуба сыноубийц. При необходимости в этом клубе можно было бы выделить еще секцию детоубийц или, скажем, дочерерастлителей.

Эти трое и были той группой лиц, через которую проходил весь бюджет университета и которые и есть не оформленный нигде, но существующий Клуб сыноубийц, «держащий» университет.

Клуб активно помогал Простатитову, а тем самым и Чижикову.

А в свободное время, пока клуб еще не собрался, губернатор наслаждался плодами культуры, созерцая картины, висевшие над его креслом справа и слева. Одна из них называлась «Малыми силами мы победим!» — именно так, с восклицательным знаком. На этой картине маньчжуры с перекошенными, карикатурно-монголоидными мордами лезли на стены Карска XVII столетия, а казаки с дегенеративно-добрыми и хитровато-умными лицами сбрасывали их со стен и протыкали копьями. Это была очень назидательная, в высшей степени патриотическая картина.

Вторая картина называлась «Подвиг Ильи Рахлина» и была посвящена эпизоду не то 19, не то 20 августа 1991, когда бедного мальчика убил откинутый танковый люк. В чем, правда, подвиг — непонятно, но не в этом заключалась суть. А в том, чтобы провести аналогию — вот они, героические жители Карска и вообще все россияне: от отражения маньчжур и до поддержки ельцинизма во всей красе.

Автором картин был карский областной живописец и большой российский патриот Абрахам Циммерман, прославившийся еще в 1934 году своим монументальным полотном, 8 на 12 метров — «Хлеб в закрома Родины». Областной комитет КПСС купил картину и дал автору усиленный продуктовый паек.

В 1946 году он получил Сталинскую премию за работу «Победители», на которой советские воины стояли посреди Берлина в чистых гимнастерках и начищенных до блеска сапогах, с благородными, мудрыми лицами. А мимо них гнали бесчисленные толпы сразу видно, что моральных уродов в форме болотного цвета, со следами бесчисленных пороков на очкастых, прыщавых, гнусно оскаленных рылах, мордах и харях.

Этот шедевр тоже купил карский областной комитет КПСС, а КГБ купил творение 12 на 15 метров «Смерть комсомолки». Злые языки говорили, что большой начальник из конторы, некий Самцов, занимается онанизмом, глядя на пышную комсомолку в длинной рубашке, порванной в самых соблазнительных местах.

У профессиональных художников, надо сказать, творения Абрахама не вызывали того же восторга, что в областном комитете. Его картины оценивались в выражениях, среди которых «говно» и «монументальная халтура» были еще не самыми сильными.

Оценка общественности тоже была неоднозначной. С одной стороны, общественность восхищалась продуктивностью Циммермана, потому что никакие там Репины и Суриковы не смогли бы угнаться за Абрахамом Циммерманом ни по количеству, ни по площадям его работ. Будучи активным собутыльником половины всех обкомовцев из Карска и многих московских гигантов партийной работы, Абрахам тем не менее ухитрялся выпускать в среднем по три монументальных полотна ежегодно, и редкое из них было меньше шести метров длиной.

С другой стороны, общественность довольно резко разделялась в оценках качества произведений Циммермана. Представители общественности, близкие к обкому, оценивали ее сугубо положительно. Люди, далекие от обкома и вообще от официальной идеологии, давали оценки, близкие к оценкам художников.

В годы перестройки поток халтуры не то чтобы иссяк. Он не иссяк, но резко сменил направление. Разменяв восьмой десяток, член Общества воинствующих безбожников и идейный оформитель партии и комсомола вдруг почувствовал необходимость припасть к своим национальным корням, уверовал в Бога, и стал ханжески соблюдать все запреты и требования Торы. Кроме того, он вдруг засобирался на свою историческую Родину, на попираемую мусульманами Землю Пророков, и глубоко осознал, что принадлежит к великому и притом угнетаемому в СССР библейскому и древнему народу. Проникнувшись национальным сознанием, перековавшийся Абрахам «наваял» новую серию картин-монументов.

Серия портретов старых аидов в лапсердаках вызывала разве что неудержимый смех — особенно у старых евреев, которые в глубоком детстве еще могли видеть старца с пейсами и в лапсердаке и лучше других знали, что это вообще такое. Другие же картины назывались: «Не отречемся!!», «Зов предков» и «Последнее прибежище подонка». Пересказывать их содержание я не буду — все равно никто мне не поверит.

Областной комитет КПСС был в негодовании и ужасе, потому что как раз в это время он пришел к непоколебимому выводу: рисовать надо девиц в кокошниках и мужиков в лаптях! Ну и картины про то, как русский народ обижали — то татары, то поляки, то французы, а больше всех, конечно же, — евреи. Шуму было невероятно много, потому что в одночасье Абрахам из заурядного, никому уже не нужного мазилы превратился в средоточение идеологических баталий: кого же надо рисовать на этом историческом витке?!

Советская общественность участвовала в этих баталиях и активнейшим образом выясняла, где именно находится последнее прибежище подонка, а профессиональные художники продолжали называть Абрахама Циммермана все теми же гадкими словами. Потому что идеология в его последних картинах и была, может быть, другой, но вот качество произведений они оценивали точно так же.

В ходе всех пертурбаций, правда, престарелого Абрахашу вывезли-таки на землю предков, но там он испытал, пожалуй, самое сильное разочарование. Мало того, что все его прежние заслуги никого больше не интересовали. Но и наваять новых монументов он не мог, потому что их никто не покупал.

Жаждущий трудов на сей ниве, Абрахам написал письма президенту Израиля, в Кнессет, в министерства культуры, просвещения и почему-то еще сельского хозяйства. Ответов не было.

Абрахам «изваял» полотно «Героическая оборона Голанских высот» (15 на 10 метров), на которой израильские солдаты с благородными лицами крушили в лапшу невыразимо мерзких палестинцев, и пытался сбыть его правительству. И это не увенчалось совершенно никаким успехом. В Израиле, к ужасу Абрахама, все — и правительство, и население — были в чем-то очень похожи на художников из Карска: всем в этой ужасной стране оказалось плевать на идеологию, а вот качество и профессионализм почему-то оценивались высоко…

Внуки старого дурака оказались современнее — решили забыть, что в СССР их неизвестно за какие заслуги считали врачами, и занялись старым семейным делом — стали тачать сапоги. Это принесло им весьма длинные шекели, и парни даже вскорости купили себе собственные лавки.

А Абрахам был уже старенький и перестроиться никак не мог. Патологическое неумение жить честным трудом заставило его искать приработка в стране, которую он уже довольно давно называл не иначе, как Страной дураков и о скотской сущности народа которой высказывался витиевато и подло. К его счастью, нашлись и заказчики. И сидя в городе Офоким, на самом юге Израиля, в тени тропического беленького домика, он все мазал и мазал холсты, «ваяя» новые и новые творения.

Художники по-прежнему называли его не иначе, как «старая проститутка», но новый губернатор Простатитов воспитывался на творениях Абрахама, в том числе на «Комсомолке» и на «Первый секретарь товарищ Дрянных покоряет Кару». Он не в силах был отказать старому учителю и мэтру и даже передал ему заказ на еще одно творение: монументальное полотно «Торжество демократии». На полотне предполагалось изобразить улицу в новом, послеперестроечном Карске — сплошные коммерческие киоски, отсюда и до горизонта, а между ними ряды прилавков, торговки, торгаши, менялы; в правом верхнем углу — поясной портрет Ельцина; в левом верхнем — поясной портрет губернатора. Ельцин и Простатитов говорят по телефону, и потому каждый из них изображается с телефонной трубкой в руке.

Губернатор размышлял о том, в какой части управы надо будет повесить заказ… И тут раздался стук ног, голоса… С тяжким вздохом губернатор вернулся из путешествия в мир прекрасного и окунулся в повседневные заботы.