«В воздухе повеяло весной!» – заголосила Chicago Daily Times через неделю после слушаний. Газеты пестрели объявлениями ко Дню святого Валентина, в которых рекламировались романтические подарки, вечера игры в бридж и танцы, но у красильщиц циферблатов в Оттаве была запланирована только одна встреча, на которую они собирались пойти, – встреча с Кэтрин Донохью.

Заехав к подруге, они застали ее в хорошем настроении. Когда увязавшиеся за ними репортеры спросили Кэтрин, «за какую соломинку она цепляется, чтобы оставаться в живых», она ответила, посмотрев любящим взглядом на Тома: «За своего воинственного ирландца». «Я буду жить», – решительно сказала она. Врачи говорили, что она «никогда не покинет своей постели живой», однако она еще не закончила сражаться.

Вместе женщины помолились, чтобы нашелся способ их вылечить, хотя «у них не было ужасного страха самой смерти». «Каждая заявила, – сказали в Chicago Herald-Examiner, – что если так распорядится судьба, то она попадет в мир иной с осознанием того, что ее жертва, возможно, спасла других».

Потому что эти женщины, к собственному удивлению, стали лицом борьбы за права рабочих. Им уже удалось добиться значительных изменений в законе, и он защитил тысячи уязвимых работников и ликвидировал лазейку, с помощью которой корпорации могли уклоняться от ответственности. Вдохновленная достигнутым, в тот же день Перл написала Гроссману с предложением: «Почувствовав то рвение, с которым вы помогаете людям на низших ступенях лестницы жизни, я, равно как и остальные участницы иска к Radium Dial, подумала, что вы задаете начало сообществу, с помощью которого нуждающиеся, а их, должно быть, тысячи, смогут объединиться вместе, получить юридическую помощь и в целом использовать эту организацию с целью упрощения, продвижения и улучшения законов, касающихся людей, пострадавших на производстве».

Гроссману идея показалась блестящей. Таким образом, 26 февраля 1938 года состоялось первое собрание этого сообщества. Его основателями стали Перл Пэйн, Мэри Росситер, Шарлотта Перселл и Кэтрин Донохью. Трое из этой четверки отправились в Чикаго на встречу с Гроссманом; Кэтрин, которая была слишком больной для такой поездки, представлял Том. Они назвали себя, чувствуя, как за это зацепятся СМИ – возможно, с подачи Гроссмана, – Сообществом живых мертвецов.

«Цель данного сообщества, – объявил Гроссман собравшейся прессе, – в том, чтобы добиться лучшей законодательной и любой другой защиты для людей, которым угрожают производственные болезни».

В это же время Гроссман предоставил Марвелу первый сводный документ по делу, скорее всего, намеренно («Он любил прессу», – говорил его сын). Под вспышки фотоаппаратов Гроссман передал девушкам их экземпляр, подписанный слоганом «В интересах человечества». Этот солидный документ содержал порядка восьмидесяти тысяч слов, и Гроссман блеснул в нем по полной:

«Обстоятельства требуют самого острого пера, которое я только могу обнажить. Я лишь прошу, чтобы закон служил исключительно щитом для защиты, а не мечом, способным уничтожить человеческое право Кэтрин Донохью на компенсацию. Дайте Кэтрин лишь то, что полагается ей по справедливости в соответствии с законом Божьим и человеческим, и она получит желаемое!»

Документ был оформлен во второй половине дня, как раз чтобы его успели увидеть вечерние газеты, и пресса не оставила его без внимания; информация о деле боролась за место на передовой с историями про нацистов в Германии. Будь это судом СМИ, девушки без труда одержали бы победу – газетчики трубили о «преступной халатности» компании Radium Dial.

Пресса поинтересовалась у Тома Донохью, есть ли какая-то надежда на излечение его жены. Он ответил, что Фрэнсис Перкинс, министр труда, «поручила службе здравоохранения исследовать этот случай». Появилась надежда, что кальциевая терапия может продлить Кэтрин жизнь, однако ее болезнь достигла такой стадии, когда пациентка могла и не пережить этот процесс. Федеральные расследования отравлений женщин, проведенные по приказу Перкинс, тем временем не дали какого-либо видимого результата. У государства, столкнувшегося со второй волной рецессии после начала Великой депрессии, были другие приоритеты. Один политик признался, что они «испытывают большие трудности» в экономике. «Мы уже достали всех кроликов из шляпы, и больше кроликов не осталось», – сказал он. Это было слабым утешением для Тома, по-прежнему безработного.

Хотя кальциевая терапия и была для нее невозможна, Кэтрин все равно отказывалась сдаваться. «Я надеюсь на чудо, – говорила она. – Я молюсь о нем. Я хочу бороться за жизнь и оттянуть неизбежный конец ради моего мужа и детей». Маму Кэтрин потеряла в шесть лет; она знала, каково это – расти без матери, и была решительно настроена не допустить, чтобы ее собственные дети повторили ее участь.

Тем не менее, несмотря на все храбрые слова Кэтрин, шли недели в ожидании вердикта, и ее здоровье стремительно ухудшалось. «Как только эта [стадия болезни] началась, – вспоминала ее племянница Мэри, – дальше все пошло по наклонной… Это происходило не постепенно. Это было быстро».

Из-за этого Кэтрин оказалась совершенно не в состоянии даже руководить уходом за своими детьми, все делала домработница. «Она была так больна, – говорила Мэри, – я не помню, чтобы она хоть как-то взаимодействовала с детьми. Она была не в состоянии. Вы даже представить себе не можете… Болезнь высосала из нее всю энергию, она высосала из нее все».

Кэтрин только и могла, что беспомощно лежать на своей кровати в гостиной с задернутыми шторами. Ее дни перемежались приемом лекарств и частым дребезжанием железнодорожных путей за домом: грохотом проносящихся поездов, увозивших людей в путешествия, в которые Кэтрин Донохью теперь отправиться не могла. В ее доме витал «запах мочи». Весь ее мир теперь был ограничен этой гостиной. Она лежала под одеялом, опухоль на ее бедре возвышалась злокачественной горой, и каждая кость в теле ныла. Кэтрин мучилась от сильных болей.

«Я только и помню, как она все стонала, стонала, – тихонько рассказывала Мэри. – Было понятно, что ей больно, однако у нее не осталось сил кричать. Она только и могла, что стонать. Думаю, ей просто не хватало сил, чтобы плакать. Она просто стонала».

«Сложно описать, – продолжала она, – насколько уныло было в том доме. Стоило туда зайти, как сразу же ощущалась царившая там грусть».

Когда болезнь Кэтрин усугубилась, некоторые из ее родных посчитали ее состояние слишком ужасным, чтобы маленькие племянники и племянницы ее такой видели. «Она разваливалась на части из-за радия, – вспоминала ее племянница Агнес. – Они не хотели, чтобы мы ее видели; они говорили, что она выглядит слишком жутко». Таким образом, хотя родители Агнес и навещали Кэтрин раз в неделю, ей самой приходилось ждать снаружи.

Часто посещала Кэтрин старшая сестра Тома Маргарет: коренастая женщина пятидесяти одного года, настоящая «глава семьи». «Она была единственной знакомой мне женщиной, которая умела водить машину, – вспоминал ее племянник Джеймс. – У нее был автомобиль, который она называла Малюткой». Другой родственник заметил: «Она приезжала, чтобы позаботиться о [Кэтрин] и ее детях. Она была хорошей золовкой».

Другим частым посетителем был отец Гриффин, и Кэтрин с радостью принимала также и монахинь из обители, которые принесли ей реликвию с фрагментами Креста животворящего. «Словно сам Господь Бог рядом со мной у меня дома», – в восторге воскликнула она.

Кэтрин нашла совершенно неожиданный источник утешения – общественность. Когда ее историю стали расписывать газеты, читатели ужаснулись так, как никто из соседей ранее. Кэтрин получала сотни «чудесных писем» со всей страны. Люди присылали ей различные безделушки и свои идеи по поводу лечения; деньги на цветы, чтобы приукрасить ее комнату; кто-то же просто писал в надежде, что «мое письмо немного вас приободрит». «Я вам глубоко сочувствую и искренне надеюсь на вашу полную победу, – гласило одно. – Я знаю, что миллионы людей думают то же самое».

Ее подруги тоже поднимали ей дух. Мэри проводила с ней вечера, сидя у кованой железной кровати; Олив «принесла мне чудесно приготовленного цыпленка», – с радостью писала Кэтрин Перл. «Она, как и ты, моя дорогая, мои настоящие подруги, да благословит вас Господь».

К марту Кэтрин значительно приободрилась. «Сегодня я несколько минут посидела, – гордо написала она Перл, – как же это было приятно после такого долгого времени, проведенного в кровати!»

Леонард Гроссман уже целую вечность не спал – ну или, по крайней мере, такое складывалось впечатление. Весь февраль и март происходил активный обмен сводными документами по делу – они с Магидом сражались на пишущих ручках, выдавая все новые и новые толстые папки Марвелу. «Он трудился круглосуточно целую неделю, – сообщил сын Гроссмана. – Он задействовал трех или четырех секретарей». Эта первоклассная команда помощников записывала под диктовку, в то время как сам Гроссман расхаживал по своему кабинету либо же сидел в своем огромном кресле с сигарой в зубах, блистая красноречием, которым он был так знаменит. «Я работал днями и ночами, – позже написал Гроссман Перл, – над делом об отравлении радием».

Двадцать восьмого марта 1938 года он представил суду последний сводный документ: после его рассмотрения Марвел должен был вынести свой вердикт. В нем Гроссман разносил «бесчестную, изворотливую защиту» компании, а также «выгребную яму оправдания обвиняемого», как он ее называл. Он продолжал: «В языке нет таких слов омерзения, которыми можно было бы описать хладнокровную и расчетливую компанию Radium Dial. [Рабочих] успокаивали ложным чувством защищенности посредством подлой и дьявольской лжи, а также умышленного искажения фактов». Компания знала, писал он, «свои юридические обязанности перед своими [сотрудниками], однако отказывала им в них ценою их крови». Руководство фирмы многократно лгало Кэтрин, чтобы «она и остальные сотрудники продолжали бездействовать, не знали про свое истинное состояние». Они, сказал он, «предали ее».

Он не жалел слов. «Я не могу представить себе, чтобы бес из самых глубин преисподней совершил столь чудовищное преступление, на которое пошла компания Radium Dial. Господи! Неужели радиевая индустрия совершенно лишена совести? Неужели в компании Radium Dial одни монстры?»

«Это преступление против морали и против человечности, – заключил он, – и, так уж совпало, против закона».

Он написал громкие и многозначительные слова. Судья объявил, что вынесет окончательное решение не ранее 10 апреля – тем не менее во вторник, 5 апреля, в кабинете Гроссмана зазвонил телефон. Его вызвали в штаб-квартиру ПКИ на Уэст-Уакер-драйв, 205, прямо за углом от здания «Метрополитен».

Вердикт был готов.