II
Власть

Предстояло множество дел. Еще до конца лета Мартланд присоединился к кампании Кэтрин Уайли по внесению поправок в закон о компенсационных выплатах в промышленности. Вместе с тем юридические изменения были лишь частью требований. Девушки, которые теперь понимали, насколько непростительно беспечно компания относилась к их жизням, задавались вопросом, как руководство компании могло считать их расходным материалом. Почему элементарная человечность не побудила их положить конец смачиванию кистей губами?

Грейс Фрайер, к примеру, переполнилась злостью, когда в полной мере осознала своим светлым умом, что произошло. Потому что теперь она слишком уж отчетливо вспомнила тот мимолетный момент, который окончательно утвердил вину компании.

«Не делайте так, – однажды сказал ей Забин фон Зохоки. – Вы заболеете».

Прошло семь лет… И вот она в городской больнице Ньюарка. Теперь она понимала: фон Зохоки знал. Он знал все это время. Но если так, почему он позволял им медленно убивать себя с каждым покрашенным циферблатом?

У Грейс появилась возможность немедленно задать ему этот вопрос лично. Когда Мартланд тестировал ее и Кинту на радиоактивность в июле 1925 года, он был не единственным присутствующим. Фон Зохоки сидел тихонько рядом с техническим оборудованием, когда девушкам сообщили о том, что они умрут. И когда Грейс слушала слова Мартланда – «все ваши проблемы… присутствие радиоактивного вещества», – воспоминание о предупреждении фон Зохоки всплыло в ее памяти.

Еще не оправившись от полученных новостей, Грейс тем не менее выставила вперед подбородок и с типичной для нее решимостью смерила взглядом своего бывшего начальника.

«Почему вы нам не сказали?» – напрямую спросила она.

Фон Зохоки, должно быть, склонил голову. Заикаясь, он сказал что-то вроде того, что «был в курсе этой опасности», а также что «безуспешно пытался предупредить других членов корпорации». Ранее в тот год он сообщил Хоффману, что «намеревался исправить ситуацию, однако встретил сопротивление других членов корпорации, отвечавших за персонал».

Фон Зохоки сказал Грейс: «За этот вопрос отвечал не я, а мистер Роедер. Так как ситуацию контролировал он, [я] не мог что-либо с этим сделать».

Что ж, девушки определенно ничего не могли поделать со своими смертельными болезнями – да и фон Зохоки тоже. Он решил на себе испытать устройство, разработанное им совместно с Мартландом тем летом; возможно, просто ради любопытства, а может, из-за закравшихся подозрений, потому что в последнее время ему нездоровилось. Дыхание фон Зохоки, как оказалось, содержало больше радионуклидов, чем у всех, кого они тестировали до этого.

С самого начала Грейс стойко восприняла свой диагноз. Она была мужественна и не позволила прогнозу Мартланда повлиять на нее. Ей всегда нравилась ее жизнь, и, раз уж на то пошло, теперь Грейс стала ценить ее как никогда высоко. Так что она запрятала диагноз подальше в своей голове и продолжила жить. Она не перестала работать; она не поменяла своих привычек; она продолжала плавать, общаться с друзьями, ходить в театр. «Я не вижу смысла сдаваться», – говорила она.

Что касается Кинты, то, подобно ее подруге Грейс, она, как утверждалось, восприняла эту новость «храбро и с улыбкой». Будучи добрым в душе человеком, Кинта больше переживала не о собственном диагнозе, а о страданиях своих подруг. «Она зачастую выражала беспокойство, – вспоминала ее золовка Этель Брелиц, – потому что остальные были тоже больны». По крайней мере, ей с лечением помогал неизменный доктор Кнеф: летом зубы стали все больше ее беспокоить, и Кинта все чаще полагалась на Кнефа.

Почти сразу же после услышанных новостей Грейс, Кинта и Кэтрин Шааб задумались о подаче иска против USRC с целью раздобыть денег на оплату растущих медицинских счетов. Зная, что Маргарита Карлоу успешно подала на компанию в суд ранее в тот год, они рассчитывали, что и им это не составит большого труда. Начать свою борьбу за правосудие они очевидным образом решили с обращения к Изидору Каличу, адвокату Маргариты. Кинта договорилась с ним о первой встрече. С некоторой тревогой – ничего подобного в жизни раньше она не делала – Маргарита, хромая, зашла к нему в кабинет и изложила суть дела. Адвокат внимательно ее выслушал, а затем сообщил неприятные новости: срок исковой давности по ее претензиям истек.

Новые девушки столкнулись со старой проблемой. Бюро компенсаций рабочим – а именно там компания добивалась рассмотрения уже поданных исков против нее – утвердило для Нью-Джерси пятимесячный срок исковой давности. Маргарита, подавшая в суд через 13 месяцев после ухода из USRC, таким образом, была вынуждена обратиться в федеральный суд, где срок исковой давности составлял уже более щедрые два года. Это прекрасно подходило Маргарите, которая еще долго оставалась работать в компании после ухода остальных девушек, так что, впервые заболев, она все еще была ее сотрудником. Кинта же не работала на фирму с февраля 1919 года. Она хотела подать в суд по прошествии уже более шести лет, опоздав, в соответствии с законом, на четыре года, хотя симптомы у нее появились только в 1923 году, а отравление радием ей диагностировали лишь пару недель назад.

Государству было абсолютно все равно, что на проявление этой новой болезни уходят годы. Закон есть закон – и, согласно ему, ни Грейс, ни Кэтрин не могли рассчитывать на правосудие; ну или, во всяком случае, так трактовал его Изидор Калич. Кинте пришлось передать его слова остальным: «Ничего нельзя сделать».

Это были неприятные новости для всех. «Когда я осознала, – говорила Грейс Фрайер, – что расплачиваюсь за то, в чем виноват кто-то другой…» Грейс попробовала обратиться к другому адвокату, Генри Готтфрайду, с которым уже имела кое-какие дела, однако Готтфрайд сказал ей, что для «достижения успеха потребуется много денег». Он дал понять, что никак не сможет ей помочь, если она не заплатит ему вперед.

«[Но] у меня не было денег! – с отчаянием вспоминала Грейс. – Я и без того постоянно ходила по врачам. Мне стало очень не по себе от того, что еще и адвокаты не хотели заниматься моим делом без предоплаты».

Как минимум частично нежелание адвокатов браться за это дело было связано с огромным влиянием корпорации United States Radium. Мало того что юридические проблемы казались практически непреодолимыми, так еще и в суде пришлось бы противостоять компании с большим капиталом и связями, в том числе в правительстве. У них хватало денег, чтобы затянуть этот процесс настолько, насколько возможно. Кэтрин Шааб сказала: «Каждый из адвокатов, к которым я обращалась, говорил, что безнадежно пытаться взыскать ущерб с радиевой компании».

Другая проблема заключалась в том, насколько новой была эта болезнь; с учетом того, сколько лет уже людей лечили радием, – неужели он и правда мог причинить девушкам вред? Может быть, как говорил Роедер, они попросту пытались «подставить» фирму?

Теперь последствия замалчивания отчета Дринкера стали ощущаться по полной. Из-за его сокрытия опубликованные исследования о связи между радием и болезнями девушек были доступны всего считаные недели. Никто из адвокатов в жизни не слышал про отравление радием. Никто ничего об этом не знал – никто, за исключением Гаррисона Мартланда.

На протяжении того лета Мартланд поддерживал прямой контакт с девушками, помогал им, как только мог, и однажды к нему в лабораторию пришла Кэтрин Шааб, чтобы обсудить нечто очень важное. Ей всегда хотелось писать – что ж, теперь они с Мартландом создали что-то вместе, пускай тема и была мрачная. Позже у их творения появится свое название.

Список обреченных.

Мартланд написал это на обратной стороне пустого бланка отчета о вскрытии. Он начертил карандашом несколько линий, чтобы получилась таблица, а затем взял авторучку и записал черными чернилами под диктовку Кэтрин:

[сохранена орфография оригинала]

1. Хелен Куинлан

2. Мисс Молли Маггия

3. Мисс Ирен Рудольф

4. Миссис Хейзел Кузер

5. Миссис Майлефер

6. Мисс Маргарита Карлоу…

Список вышел длинным. Одно за другим Кэтрин называла имена, какие могла вспомнить: девушек, которые, как ей было известно, болели или умерли, а также тех, кто еще не заболел. Она вспомнила порядка 50 своих бывших коллег и рассказала о них Мартланду.

Говорили, что в последующие годы врач каждый раз, услышав о смерти очередной красильщицы циферблатов, доставал этот список из своих документов. Каждый раз он находил в этом списке ее имя, написанное черными чернилами летом 1925 года, и напротив него ставил красную букву «М».

Здоровье Кэтрин в то время было в удовлетворительном состоянии. Тем не менее, узнав свой официальный диагноз, она не могла не думать об этом предсказании. «М» – мертва. Смерть Ирен и без того губительно сказалась на ее нервах: теперь же любая боль становилась симптомом, способным привести к ее собственной внезапной смерти. «Я знаю, что умру», – говорила она. Она выделяла это слово интонацией, словно примеряя его на себя. «Умру. УМРУ. Это как-то неправильно». Смотрясь в те дни в зеркало, она уже не видела в нем прежней Кэтрин. «Ее лицо, прежде красивое, – написали о ней тогда в одной газете, – теперь исхудало и осунулось от перенесенных страданий. Напряжение и тревога подорвали ее дух».

В этом и было все дело. В тревоге. Из-за нее у Кэтрин развилось «очень нестабильное психическое состояние». В ее бывшей компании, продолжавшей следить за ее судьбой, выразились более грубо: они назвали ее «психически неуравновешенной».

«Когда болеешь и мало где бываешь, – говорила Кэтрин Шааб, – все меняется. Друзья перестают быть прежними. Они добры и хорошо к тебе относятся, но ты перестаешь быть одним из них. Порой я доходила до такого отчаяния, что начинала желать… что ж, ничего хорошего я не желала».

Она стала «очень тяжело больной» и бесчисленное количество раз обращалась к невропатологу. Но доктор Белинг не мог остановить ни поток ее мыслей, ни постоянно прокручивающиеся в голове сцены с мерцающими призрачными девушками. Прежде Кэтрин всегда была жизнерадостной и общительной, однако теперь, по словам ее сестры: «Она уже совсем не та девушка. Ее характер полностью поменялся».

У Кэтрин перестали идти месячные; она не могла есть; даже черты ее лица как будто изменились: глаза, казалось, стали большими, чуть ли не выпуклыми, как у насекомых. Вот что происходит, когда смотришь собственной смерти в лицо. Кэтрин говорила: «Хуже всего бывает по ночам и в дождь».

К концу года Кэтрин окажется в клинике лечения нервных расстройств. В этом нет ничего удивительного, если учесть, через какие ужасы проходили у нее на глазах ее подруги; удивительно то, что не все красильщицы пострадали подобным образом.

Состояние Маргариты Карлоу в больнице Сент-Мэри в те дни оставалось без изменений. Ее кровь была чуть ли не белой, а количество кровяных телец составляло всего двадцать процентов (норма составляет сто процентов; ее показатели были едва совместимы с жизнью). Но самое ужасное происходило с ее головой, с ее лицом… рентген показал, что радий разъел ее нижнюю челюсть до «жалкого огрызка». Точно как и с Молли Маггией, Кнеф оказался не в состоянии остановить разрушение.

Другим пациентом в Сент-Мэри в августе 1925 года стала Альбина Маггия – только по радостной причине. Она была беременна, и ее щеки краснели от гордости. Почти четыре года вместе со своим мужем Джеймсом она пыталась завести ребенка. С каждым месяцем без хороших новостей, на которые она так рассчитывала, у нее во рту оставался горький привкус – организм подводил ее снова и снова. Она убеждала себя, что в следующий раз все непременно получится… однако ее снова ждало горькое разочарование.

Теперь это осталось в прошлом. Наконец, думала довольная Альбина, с любовью поглаживая свой раздутый живот, она станет матерью – она будет носить своего малыша на руках, укладывать его в кроватку, защищать его…

Когда начались боли, она отправилась в Сент-Мэри. Альбина держалась за свой живот, стараясь не закричать. Это было странно, однако, хотя она и не знала, что должна ощущать, – каким-то образом она понимала, что что-то не так. Она просто чувствовала это.

Врачи поместили ее в палату, уложили на кровать. Женщина тужилась и тужилась, следуя указаниям врачей. Она чувствовала, как ребенок движется внутри нее, чувствовала, как он выходит. Ее сын. Она чувствовала его, но так и не услышала его плача. Ее малыш родился мертвым.