Альбина Ларис не страдала от тех ноющих болей, что не давали покоя ее сестре Кинте: у нее не было проблем с бедром, не шатались зубы. Однажды у нее возник ревматизм коленного сустава, вскоре после свадьбы с Джеймсом, однако как она говорила: «Я избавилась от этого; больше меня это никогда не беспокоило». Тем не менее через несколько дней после появления ее ребенка на свет мертвым в Сент-Мэри ее организм, словно стремясь соответствовать разбитому сердцу, начал давать сбои: появилась боль в конечностях, а левая нога начала становиться короче. В октябре 1925 года, когда лечение семейного врача не принесло никакого облегчения, Альбина обратилась к доктору Хамфрису из ортопедической больницы. Именно здесь, подслушав разговоры врачей, она узнала, что тоже стала жертвой отравления радием.

Одно потрясение за другим, одна проблема за другой. «Я, – позже говорила Альбина, – так несчастна».

Как врачи уже проделывали с Кинтой, ее тело на четыре месяца заточили в гипс в надежде, что это ей поможет. Альбина, однако, никаких улучшений не чувствовала. «Я знаю, – подавленно пробормотала она, – что становлюсь все слабее и слабее…»

Дальше по коридору в больнице лежала еще одна бывшая красильщица циферблатов. Эдна Больц, которую раньше называли дрезденской куколкой, наблюдалась у врачей с сентября 1925 года из-за ревматизма. Когда они оказались не в состоянии ей помочь, она обратилась к Хамфрису.

Проблемы со здоровьем начались у нее еще в июле. «Все началось, – позже рассказывала она, – с этих болей в бедре. Во время ходьбы я ощущала острую боль и спотыкалась. [Это случалось] каждый раз, когда я начинала идти. Хромая, я хваталась за все подряд у себя дома, чтобы как-то перемещаться; только так я могла ходить».

Хамфрис, заметивший, что левая нога Эдны на пару сантиметров короче правой, сделал рентгеновский снимок. Эдна дошла до больницы при помощи своего мужа Луиса, так что он не думал, что у нее что-то сложное. Когда же он взглянул на снимок, ему пришлось подумать еще раз: ее нога оказалась сломана.

Эдна сломала ногу, споткнувшись, но при этом не упала и даже не думала, что все так серьезно.

Хамфрис вспоминал случай Эдны: «У нее был спонтанный перелом шейки бедра – а такого, как правило, не случается с молодыми людьми. Прежде мне никогда не доводилось видеть, чтобы молодая девушка спонтанно получила [подобный] перелом».

Никогда – до этого момента.

«К этому времени, – продолжал Хамфрис, – мы уже знали, что она работала на радиевом заводе, и начали понимать, что во всех этих случаях есть нечто необычное. [Но] рентген не показал каких-либо белых пятен или чего-то еще помимо перелома».

У нее не нашли отравления радием. Это совпадало с тем, что доктор Флинн сказал Эдне, когда осматривал ее. Хотя она и не могла ходить, совсем недавно доктор Флинн заверил ее, что со здоровьем у нее все в порядке.

Основываясь на рентгеновском снимке, доктор Хамфрис попросту лечил ей перелом ноги. «Они наложили мне гипс, – вспоминала Эдна, – и в этом гипсе я пролежала целый год». Луис отвез ее обратно в их маленький домик к их маленькой белой собаке, и они продолжили жить своей жизнью.

Флинн тоже продолжил свою работу. Он наткнулся на драгоценный клад информации, неосознанно предоставленной ему Кэтрин Уайли. «Я пришла увидеться с доктором Флинном, – вспоминала Уайли, – и он оказался крайне заинтересован. Он сказал, что был бы рад узнать имена и адреса всех известных мне больных девушек».

Уайли не знала, что Флинн работал на USRC, так как он эту информацию не разглашал. Не знала она и о том, что фирма «попросила доктора Флинна осмотреть этих девушек и дать свое экспертное мнение».

Итак, после того как Флинн получил их домашние адреса, 7 декабря 1925 года Кэтрин Шааб пришло письмо.

«Дорогая мисс Шааб, – написал доктор Флинн на официальном бланке Коллегии врачей и хирургов, – не будете ли вы так любезны прийти ко мне в кабинет либо, если вы предпочитаете, ко мне домой в Южном Орандже, чтобы я мог высказать вам свое непредвзятое мнение…»

Кэтрин Шааб, однако, находилась в «ужасно нервном состоянии» и никак не могла встретиться с доктором Флинном. «Я была больна, когда получила письмо, – вспоминала она, – я была прикована к кровати и не могла встать».

Она написала ему в ответ о своем затруднительном положении, и, как вспоминал Флинн: «Я не ответил на [ее] письмо, как я и сказал своему помощнику, если она не хочет приходить ни ко мне в кабинет, ни ко мне домой, то я уж точно не собираюсь ехать к ней; девушки ее класса не ценили, когда им кто-то пытался помочь».

Флинн нисколько не расстроился из-за того, что не мог осмотреть Кэтрин, так как у него было полно других вариантов; позже он хвастался: «Я обследовал почти всех девушек, работающих в этой области». Благодаря его контактам в USRC, Luminite и Waterbury – а это лишь некоторые из нанявших его фирм – он имел беспрецедентный доступ к красильщицам циферблатов. Тем не менее, несмотря на его бахвальство, он, судя по всему, мало кого обследовал из бывших сотрудниц.

Иначе Флинн, возможно, узнал бы, что вторая девушка из Waterbury, Элизабет Данн, недавно заболела. Она ушла с работы в студии ранее в 1925 году (неизвестно, до или после начала исследования Флинна), когда поломала ногу, поскользнувшись на танцполе – это можно было назвать спонтанным переломом. Узнай Флинн о ее случае – либо о смерти ее бывшей коллеги Фрэнсис Сплеттокер, – это стало бы ключевым свидетельством о том, что болезни красильщиц циферблатов выходили за пределы завода в Орандже и были связаны с работой.

Флинн также вовсю критиковал работу доктора Мартланда. В декабре 1925 года Мартланд, еще один врач по фамилии Конлон и стоматолог Кнеф опубликовали совместное медицинское исследование, основанное на их работе с девушками в тот год. Они пришли к заключению, что это была «дотоле неизвестная разновидность производственного отравления».

В наше время такая статья считалась бы классическим примером разрешения медицинской загадки. В 1925 году, однако, подобное заявление оказалось настолько в новинку, что подобной почести не удостоилось. Заключения Мартланда были настолько радикальными, что сделались предметом ожесточенных нападок, причем не только со стороны Флинна. Специалист по лечению с помощью радия, доктор Джеймс Эвинг, сухо прокомментировал на собрании общества патологоанатомов Нью-Йорка: «Мы далеки от того, чтобы говорить о вредоносных эффектах радиевой терапии».

Он, может, и был далек – однако Мартланд определенно нет. На самом деле Мартланд указал на опасность употребления внутрь или внутривенного введения радия в медицинских целях, заявив, что «ни одно из известных радиоактивных веществ не обладает лечебными свойствами».

Это заявление подействовало на сторонников радия, как красная тряпка на быка. Речь шла уже не просто о смерти нескольких красильщиц циферблатов: Мартланд теперь нападал на крайне прибыльную отрасль. «Изначальное исследование было высмеяно большинством авторитетных специалистов в области радия, – позже вспоминал Мартланд. – На меня все время совершали нападки из-за моих попыток защитить общественность и добиться компенсации для больных девушек, стоящих на пороге смерти. Производители радия проявляли особую активность и всячески оскорбляли меня, пытаясь подорвать мою репутацию».

У занимающихся радием компаний на то имелись веские причины. В письме от Radium Ore Revigator врачу было сказано, что его статья «автоматически снизила наши продажи более чем наполовину по сравнению с предыдущим кварталом».

Сомнения одолевали не только тех, чье финансовое благополучие зависело от радия. Даже Американская медицинская ассоциация – в 1914 году включившая радий в перечень «новых и неофициальных лекарственных средств» – проявила скептицизм. Все это делало претензии девушек все более и более подозрительными с точки зрения адвокатов, к которым они обращались за помощью.

В USRC не могли нарадоваться тому, как общественность восприняла работу Мартланда. Уже совсем скоро они планировали нанести ответный удар с помощью собственных медицинских исследований; вице-президент Баркер написал в служебной записке с едва скрываемым ликованием: «Наш товарищ Мартланд по-прежнему настаивает, будто мы десятками убиваем красильщиц циферблатов; его статья является частью их пропаганды. Как я понимаю, однако, вскоре будет опубликовано исследование Флинна. Ему совершенно ничего не удалось обнаружить, и я считаю, что его отчет является очень толковой работой». Он добавил: «Я склонен считать, что мы выделим ему деньги на продолжение его работы».

С точки зрения компании, Флинн был их спасением. В USRC наверняка пришли бы в ужас, узнав, что Флинн написал доктору Дринкеру: «Хотя официально я пока об этом не заявляю, я не могу избавиться от чувства, что в проблемах девушек виновата краска».

Пока ученые публично воевали по поводу причины болезни девушек, одна из них по-прежнему страдала в ее тисках, изо всех сил продолжая бороться. Маргарита Карлоу вот уже несколько недель оставалась «полуживой». По мнению Хоффмана, ее случай был «самым трагическим из всех известных». Из-за опасного ослабления иммунной системы Маргарита помимо прочего подхватила еще и пневмонию. Тем не менее ей удалось в канун Рождества вернуться домой, чтобы провести его со своей племянницей, мамой и папой. Прошло ровно два года с того Рождества, когда ей удалили зуб и начались все ее проблемы со здоровьем. Полгода миновало после смерти ее сестры.

В первые часы второго дня Рождества 1925 года Маргарита в возрасте двадцати четырех лет последовала за своей сестрой на тот свет. Она умерла у себя дома на Мейн-стрит в три часа ночи. Ее кости, как позже сказал Мартланд, оставили «красочные скопления» на рентгеновских пленках, которые он обернул вокруг ее тела после смерти.

Два дня спустя, второй раз за полгода, ее родители проводили в последний путь дочь в умиротворенной тишине кладбища Лорел Грув. Тем не менее Маргарита Карлоу умерла не молча: она первой подала иск и показала, что против убившей ее корпорации можно сражаться. Ее смерть была громогласным ревом.

Этот звук еще долго отдавался эхом: еще долго после ее смерти, еще долго после ее похорон, после того, как ее родители не спеша вернулись домой и закрыли свою дверь от внешнего мира.