#34. Одна капля мудрости

Ей долго снится какой-то чудной берег, окутанный туманом, кожаный мешок с плачущим младенцем внутри, плывущий по озеру, и рыбак на плотине. Клеменс то видит все глазами ребенка – он гол и слаб и может заметить только качающийся берег озера с уходящими вверх сине-зелеными горами, то глазами рыбака – тот вытаскивает из холодных волн кожаный мешок, думая, что нашел что-то ценное, а находит этого младенца. Рыбак ахает, произносит незнакомую Клеменс фразу, и картинка сворачивается и превращается в новую: теперь она пшеничное зернышко, и огромная курица с алым клювом и ярко-желтыми глазами клюет ее вместе с другими зернами.

Клеменс прыгает из сущности в сущность все быстрее: она маленькая серая птичка, и за ней гонится ярко окрашенный ястреб; она рыба с высоким оранжевым плавником, и по следу ее плывет темно-бурая выдра; она серый кролик, и за ней мчится гончая. Наконец, безумная гонка из тела в тело останавливается. Клеменс, маленькая и худая, склоняется над огромным котлом, что стоит прямо посреди леса, и большой ложкой, превышающей ее рост, мешает бледно-зеленое варево в этом котле. Она встает на носочки, чтобы взглянуть на свое отражение в бурлящей дымящейся жидкости, но ее бесцеремонно выбрасывает на поверхность зыбкого сознания. Сон схлопывается; Клеменс приходит в себя, будто останавливаясь после падения прямо в футе над землей.

Вместе с руками, ногами, телом она вновь ощущает себя собой, а не каким-то животным, выдуманным ее подсознанием. Девушка чувствует и давящую на виски дурную боль. Голова у нее весит, пожалуй, тонну, еле поворачивается из стороны в сторону и грозит провалиться сквозь подушки под тяжестью своего веса.

– Боже… – стонет Клеменс; ей тут же вторит вкрадчивый голос человека, который она никогда не хотела бы слышать.

– Конкретизируй свое обращение, если хочешь быть услышанной, – говорит Персиваль. Судя по звуку, – Клеменс боится открыть глаза и встретить яркий дневной свет, – он сидит совсем рядом и… смотрит на нее? Наблюдает за ней?

– Чем вы меня опоили? – сипло спрашивает девушка. Язык во рту еле шевелится, двигать руками и ногами тяжело, а головой и вовсе невозможно. Она чувствует себя так, словно вернулась с жуткой затяжной пьянки. Наверняка стены и потолок поплывут ей навстречу, как только она откроет глаза.

– Мудрость всегда сложно дается, не правда ли? – усмехается Персиваль.

Клеменс стонет, поворачивая голову на звук его едких комментариев и, помедлив, осторожно открывает один глаз. Весь мир не прыгает ей в лицо. За окном маленькой душной комнаты, рассеченном металлическими прутьями решетки, царит сумрак, а в самой комнате слабо горит одна настольная лампа в дальнем от Клеменс углу. Персиваль сидит у изголовья ее постели на тонком деревянном стуле, старом и скрипучем. Как и весь этот дом, где Клеменс оказалась не по своей воле.

– Мудрость? – девушка пробует отзвучавшее не к месту слово на вкус. Оно горчит, отдавая ядом из чая Персиваля. – Что это за отрава? Что…

– Зелье знаний, моя дорогая Клементина, – говорит ее отец. Молодой его профиль, не тронутый морщинами и, должно быть, вечно юный и прекрасный, омрачает только пугающий шрам-сеточка у губ. Клеменс вновь возвращается к нему взглядом и не может более отвести глаз.

– Нравится мой шрам? – спрашивает Персиваль, замечая внимание девушки. – Это подарок от матушки. Она склевала меня, когда я был зерном. За такое же зелье знаний.

«Зелье знаний…» – с презрением повторяет Клеменс, отмечая, что фраза отзывается в ней мутным воспоминанием. Чужим, возникшим в ее голове вот так вдруг, на месте, где его раньше не было.

– Не волнуйся, ты скоро придешь в себя. – Персиваль встает с протяжно скрипнувшего стула и шагает вдоль постели с безвольным телом Клеменс на ней. – Я дал тебе всего одну каплю. Одну, не три!

Господи… Его речи было сложно понять и в более благоприятных условиях. Теперь же Клеменс даже не хочет слушать, не хочет думать… и быть она тоже не хочет. Но слух против воли вылавливает из огрызков внятных фраз Персиваля что-то важное и отправляет в мозг, в те закутки памяти, где хранятся остальные воспоминания о разговорах этого психа, и выстраиваются там в структуру, понятную одному подсознанию. Скоро, чувствует Клеменс, она все поймет.

Персиваль останавливается в ногах Клеменс, поворачивается к ней – слабый свет настольной лампы в красном торшере выхватывает из темноты его фигуру и обволакивает опасным маревом – и вдруг недобро ухмыляется.

– Пока ты постигаешь мудрость этого бренного мира – о, лишь малой его части, не мог же я влить в твою хрупкую голову все-все, верно? – тебе будет приятно узнать, что в грядущих моих планах ты занимаешь одну из главных ролей. Не удивлена? Вижу, что нет.

Клеменс хочет выплюнуть ему в лицо какое-нибудь проклятие, да посильнее, но боится, что ее просто вырвет от головокружения, и потому молчит. В полумраке комнаты ее взгляд вряд ли можно принять за полный ненависти. Сейчас она вообще слабо похожа на воина, которому под силу сразить неизвестного миру колдуна.

– Я не стану раскрывать все карты. Поверь мне, я знаю, насколько неразумно рассказывать все заранее… Тем более что этот интереснейший монолог я приберег для нескольких слушателей, а они еще не подоспели. – Персиваль качает головой и цокает. Актер-лицедей, скоморох при королевском дворе. Лгун. Лицемер. – Вместо этого я расскажу тебе одну сказку.

Клеменс снова стонет. Ей не нужны никакие сказки, ей нужен крепкий сон. Безопасность. Она думает о Теодоре и невольно всхлипывает – вместе с мыслями о нем к ней является страх, принявший образ высокого бледного блондина со шрамом на лице.

– Что вы с ним сделали? – хрипит девушка. Ватные руки и ноги кое-как двигаются, подчиняясь ее воле; Клеменс вяло цепляется ими за перекрученное возле колен тонкое одеяло.

– С кем, малышка? – Персиваль театрально вскидывает брови, распахивает в притворном удивлении рот. – С нашим обожаемым мистером Атласом? О, ничего, поверь мне. Я ничего с ним не сделал.

– Тогда кто-то. Не вы. Кто-то сделал с ним что-то плохое.

От усилий, которые Клеменс прикладывает, чтобы говорить чуть громче шепота, у нее на лбу проступает пот.

– Ах, кто-то всего лишь прострелил ему голову! – Персиваль взмахивает руками. Клеменс дергается. – Ты же прекрасно знаешь, что от одной крохотной дырки во лбу нашему Теодору ничего не будет. Совсем ничего, за это самолично могу ручаться. Не я его на такую жизнь подписывал, но поручиться могу. Спросишь его лично при встрече, у него большой опыт в таких делах. О нем я тоже расскажу.

Клеменс закрывает глаза, чтобы не видеть ухмыляющееся лицо человека, которого предпочла бы не знать вовсе. Сейчас, пока ее сознание еле держится на поверхности здравого смысла и не скатывается в кашу разрозненных образов не-своей памяти, ей хочется остаться наедине с собой. Пусть он уйдет и не тревожит ее некоторое время. Пусть эта «мудрость», которой он ее опоил, снизойдет на нее, словно манна небесная, благодать – да что угодно, только бы побыстрее.

Теодор в опасности. Черт возьми, она сама в опасности! Клеменс злится на себя за такое беззаботное отношение к ситуации, в которой оказалась. И только потом понимает, что Персиваль никуда не делся, что он стоит напротив нее и наблюдает за тем, как вяло и нехотя ворочаются мысли в ее голове.

– Все будет хорошо, – шепчет она себе.

– Теодор совсем скоро присоединится к нам, а ты как раз успеешь восстановить силы, – кивает Персиваль, словно отвечая на ее немые вопросы. Клеменс даже не успевает сформулировать их, а он уже отвечает. Будто все знает заранее. Будто…

Что-то вспыхивает в ее сознании и ускользает проворной рыбкой на глубину. Снова какие-то чужие воспоминания: Клеменс не помнит, чтобы когда-то пользовалась такими старинными сравнениями. Будто пророк? Провидец? Не в ее привычках пользоваться подобными словами.

– Так ты послушаешь старую сказку, Клементина?

Персиваль скалится – все это доставляет ему явное удовольствие. Клеменс молчит.

– Ты права, выбора у тебя нет. По крайней мере, не сейчас. Итак…

Он возвращается к скрипучему стулу у изголовья кровати и садится. Закидывает ногу на ногу, сцепляет пальцы в замок и, приняв удобную позу, открывает рот.

– Итак, сказка! Слушай внимательно, моя дорогая, ведь речь пойдет о твоих предках. Тебе интересно? Вижу, что да.

Мысленно Клеменс посылает не в меру словоохотливого и жадного до слушателей Персиваля к праотцам и даже добавляет несколько словечек из словаря Теодора. Но вслух не произносит ни звука.

– Несколько веков назад, – начинает Персиваль, – на землях древней Британии проживало множество разных племен. Считалось, что они были потомками легендарных племен богини Дану, кельтских богов. Но ты знаешь их и без моих пояснений, верно? Племена эти, несмотря на наследие, крайне редко прибегали к божественной помощи, хотя и почитали друидов. Теперь ты должна понимать, что друиды не были посланниками богов и не обладали даже сотой долей магических сил, которые им приписывают легенды. Не были они и потомками богов.

Презрение, сквозящее в речи Персиваля, Клеменс успевает заметить. Вместе с тем, о чем он упомянул только что: вдруг она понимает, что знает о природе друидов больше, чем изучала перед встречей с Теодором. Знает, что друиды были всего лишь умными знахарями, но никак не божественными посланниками. Наследниками кельтских богов были вовсе не друиды, а…

– Ведьмы, – удовлетворенно договаривает Персиваль. Клеменс уже не пугается его проницательности. – Потомками племен богини Дану были ведьмы. Слабые или сильные, очень немногие из них пользовались своим наследием. Большинство из них просто не знали всей своей мощи. Большинство из них прожили свою жизнь и не оставили после себя ничего примечательного.

Он почти выплевывает последнюю фразу: злость, по капле сцеживаемая им с каждым словом, неожиданно набирает силу. Клеменс вдруг отчетливо понимает: она знает, откуда эта злость берется. Она почти знает, кто сидит перед ней, осталось только вспомнить, откопать в глубинах не-своей памяти.

– Боудикка, – шепчет Клеменс, облизывая губы. – Боудикка пользовалась силами. Да?

Персиваль разворачивает к ней лицо – сеточка тонких шрамов блестит в слабом оранжевом свете лампы – и растягивает губы в холодной улыбке.

– Ты отгадала… Мой милый Джошуа не зря отдал жизнь за эту крохотную подсказку.

– Замолчите! Не смейте о нем говорить.

– У-у-у… – Персиваль щурится, скалится, обнажая ровные белые зубы и темный провал на месте одного клыка. – А ведь я снова облегчаю тебе задачу. Тебе бы прислушиваться к моим словам, малышка Клементина.

Что-то в голосе Персиваля заставляет ее успокоиться – наверное, интонация, с которой он говорит. А еще головная боль, навязчиво стучащая в висках. Клеменс поджимает губы.

– Боудикка была отменной ведьмой, – продолжает Персиваль. Будто и не было этого всплеска возмущения между ними, будто не он только что выиграл в словесном спарринге с девушкой. – Все потому, что она была наследницей самой Дану. Боги наградили ее гибким умом, хитростью женщины и отвагой мужа. Ох, она была хороша…

Снова вспыхивают и гаснут перед глазами Клеменс навязанные какой-то незримой силой образы: не та женщина в колеснице, которую девушка видела на иллюстрациях из книг девятнадцатого века, а живая Боудикка. Ее огненно-рыжие волосы, высокий ладный стан и лицо с родимым пятном в форме незавершенного круга у виска.

Она смотрит прямо на Клеменс, величественная и великолепная в своих одеждах, а потом открывает рот и произносит имя, обращаясь к ней. Имя, похожее на…

– Гидеон? – шепчет Клеменс, невольно повторяя за женщиной из странных воспоминаний. Нет, это имя лишь звучало, как Гидеон. Персиваль наблюдает за ее несмелыми попытками проникнуть в омут чужой памяти и улыбается. Клеменс не видит этого, но он улыбается, удовлетворенно кривя губы.

– У Боудикки было две дочери, – подсказывает Персиваль. Его голос гипнотизирует и еще больше погружает Клеменс в дурной сон наяву, и от картинок перед глазами ей теперь не так-то просто избавиться. Девушка жмурится, но это не помогает.

У Боудикки было две дочери. Черноволосая, смуглая, со взглядом прямым и смелым, что лицом и фигурой пошла в отца, тигерна Прасутага. И дочь рыжая. Кроткая, спокойная, ни станом, ни характером не похожая на родителей. У нее были бледные глаза. И ее звали…

– Клеменция? – выдыхает Клеменс, вспоминая то, чего никогда не знала и не могла знать. От чужеродной памяти у нее кружится голова, раскалывается на части, и ей хочется плакать – слишком много всего, слишком тяжело. Она почти не различает себя и кого-то еще внутри себя.

– Клеменция! – повторяет Клеменс. – Дочь Боудикки, рыжую, словно пламя, звали Клеменция. Она не была ребенком Прасутага.

Девушка распахивает глаза и видит лицо Перси-валя прямо над собой.

– Она была вашей дочерью.

Теперь девушка складывает воедино, как сложную мозаику, детали одной долгой вереницы событий, что привели ее сюда, в этот день.

– Клеменция, дочь Боудикки. Клементина, дочь Нессы. Господи, да кого же вы лепите? Какая ведьма нужна вам?

– Сильнейшая, – отвечает Персиваль. – Та, которой под силу будет повернуть время вспять.

Даже под действием неизвестной отравы Клеменс понимает, что это всего лишь метафора, которую снова нужно разгадывать.

– Они ведь все умерли, – выдыхает девушка. – И Клеменция, и Клементина. Вы гоняетесь за призраками.

– О, нет-нет! – восклицает Персиваль и вскакивает со стула, бросая себя в полумрак комнаты. Клеменс моргает, чтобы прогнать наваждение – он вдруг чудится ей серой блеклой птицей, той самой, из ее сна. – Это ты носишься за призраком. За человеком, которому суждено было умереть давным-давно…

Серлас выбегает из паба, у тяжелых дверей сбивая с ног отца Шея. Запинается об его ноги, почти падает, и это промедление стоит Серласу побега.

– Куда ты спешишь так, чужеземец? – Растягивая слова, будто чувствуя страх Серласа, вслед за ним выходят братья Конноли и становятся по обе стороны от него, преграждают путь.

– Давно не виделись, – басит Дугал. – Мы с братом долго ждали этой встречи…

– Верно! – скалится Киеран. – С тех пор как папаша наш отошел в мир иной, мы и не чаяли тебя отыскать! Хочешь знать, как он умер?

От страха, которого Серлас не помнил уже много лет – не пропавшего с годами совсем, а всего лишь спрятавшегося, дремлющего в глубинах его души, он не может сказать ни слова. Застарелый ужас просыпается в нем – в изломе его незаживающих ребер, в сердце, что теперь бьется в груди как сумасшедшее, – и не дает вздохнуть. Серлас делает шаг в сторону, и ему тут же преграждает путь рука Дугала.

Он слишком хорошо помнит, как тяжела она, какими сильными могут быть эти кулаки.

– Уходишь, даже не поздоровавшись? Манерам чертова ведьма тебя разве не обучила?

– Не обучила, братец! Тебе ли не знать: из зверя человека не сделать!

Они гогочут, запрокидывая головы, и их громкий хохот – грохот, а не смех – обрушивается на тихий Коув, не привычный к таким проявлениям чувств, и на его скромных жителей. Горожане обходят приезжих братьев стороной и даже не замечают зажатого между ними Серласа.

– Чего хотите? – наконец спрашивает он. Уйти без драки от возмужавших Дугала и Киерана Серлас уже и не думает – и потому лишь выпрямляется во весь свой рост и глядит с вызовом.

– Поболтать хотим, – обнажает желтые зубы Дугал. – У твоей семейки перед нашей должок есть… Пойдем-ка, Серлас Из Ниоткуда.

Они вдвоем хватают Серласа под руки и ведут мимо паба и встречных горожан Коува куда-то в подворотни. Никто не останавливает их, отводит взгляд, словно Серлас им не знаком. Он пытается вырваться – Киеран встряхивает его и тычет коленом в пах, и глухая боль тонет в его теле, превращаясь в стон.

Серлас не должен бояться их – он столько лет жил на свете и многому научился, так что кулаки братьев Конноли не принесут ему больше боли, чем он уже испытал. И все же ему страшно. Это старый, не изжитый до конца страх, это тот ужас, что зрел в нем с самого его пробуждения в злосчастном лесу на краю братской могилы, он мешается с паникой перед неизвестностью, и вспыхивают и затухают в Серласе все прошлые тревоги: кто он такой, что он делает здесь, чего хотят от него люди, которых он едва знает…

Сейчас, спустя столько лет, у него все еще нет ответов на эти вопросы. И потому они пугают его, и братья Конноли – всего лишь образы, в которые Серлас оборачивает свой страх всю сознательную жизнь.

Они заворачивают за угол; Серлас плетется, ведомый рассерженными Дугалом и Киераном, меж лавочек и жилых домов города, они петляют узкими проулками и наконец выскальзывают на окраину Коува. В десятке футов от них вырастает невысокий покосившийся забор, не защита, но обозначение: здесь тупик, конец. Дальше – высушенные летним солнцем поля для домашнего скота, где и теперь пасутся коровы и козы.

– Что же ты не навещал нас, бродяжка? – ехидно спрашивает Дугал. – Что же позабыл Трали? Мы, горожане, заботились о тебе, ласкали тебя, а ты оставил нас и сбежал, поджав хвост!

– Рассказывай эти сказки другому! – Серлас все же находит в себе силы, злость пробуждает их и вырывает его тело из рук братьев Конноли. – Ничего хорошего Трали мне не принес! Вы невинную женщину погубили из-за слухов!

Давние воспоминания разгораются в нем кострищем в центре площади: кричат злые горожане, гибнет оклеветанная молвой Несса.

– Верно говоришь… – вдруг соглашается Кие-ран и, сплюнув под ноги, наступает на обомлевшего Серласа.

– Что?..

– Ладно поешь, – добавляет Дугал. – Правильно. Ополчился Трали на бедную хилую девку, сгубил ее зазря! Не она ведь повинна была в пожарах, да, Серлас? Не она губила честных людей в городе?

Он думает, что знает мысли обозлившихся на весь белый свет Конноли, но те удивляют Серласа и говорят то, о чем он никогда не помыслил бы.

– Это ты во всем виноват!

Дугал толкает его, и Серлас, не устояв, падает назад, врезаясь спиной в шаткую деревянную ограду города. Та с хрустом ломается, Серлас летит на землю. В образовавшуюся дыру в заборе братья Конноли шагают вместе, словно натренированные дандовы псы, готовые растерзать добычу.

– Ты хорошо скрывался, иноземец, – шипит Киеран. – Пускал пыль в глаза нам, косил под невинного беспамятного! А сам в это время строил козни против всего города, даже девок наших в себя влюбил! Одна за тебя на костре сгорела, другая ее оклеветала, словно обеих ты приворожил, а?

– Мэйв?..

Серлас отшатывается и на руках, не чувствуя ног, ползет назад, сдирает ладони о сломанные доски ограды. Братья наступают на него огромными тенями, неумолимо, словно рок.

– Погибла она, – бросает Дугал. – С обрыва бросилась, дурная, через месяц. Не ты ли ее сгубил?

– Нет! Я не знал! – Серлас стонет. Мэйв была глупой девицей, и он никогда не винил ее – просто не мог возвращаться к ней в мыслях и думать о причинах, побудивших юную девушку клеветать на Нессу. Встреться они теперь, Серлас даже отпустил бы ей старый грех.

– Папаша наш умер, – добавляет Дугал, носком сапога наступая на полы плаща Серласа. – Сестрица умерла. Кузнец Финниан умер. Старик Джимми умер.

– И все после твоего побега, – кивает Киеран. Склоняется над опустошенным этими новостями Серласом, заглядывает ему в распахнутые темные глаза. И говорит: – Зря мы тебя не сожгли вместо полоумной. Это ты всех сгубил, а не она.

Дугал хватает Серласа за локоть и с силой отрывает от земли, ставит на безвольные ноги. Серласу вдруг все кажется нереальным: быть может, это воображение играет с ним злую шутку, быть может, это всего лишь сон, один из нескольких ночных кошмаров, которые преследуют Серласа всю жизнь, с которыми он уже почти породнился.

Такие мысли связывают его по рукам и ногам и лишают воли.

– Убьете меня? – спрашивает Серлас и сам дивится, насколько равнодушно звучит его собственный голос. Не этого ли он ждал долгие-долгие годы?

– А ты вину свою признаешь? – злорадно усмехается Дугал. – Добровольно на казнь соглашаешься?

Серлас не отвечает. Он не виноват в смертях горожан из Трали, но повинен в гибели Нессы. С этими мыслями он живет уже шестнадцать лет, и, похоже, настал его черед платить по заслугам. Может, братья Конноли решатся на то, что сам он совершить боится, – убьют его?

Но ведь теперь Серлас не жаждет смерти. У него есть Клементина, и она любит его, и они хотят вместе вернуться во Францию и жить там долгие годы. Разве сейчас, когда он наконец-то обрел покой, кто-то посмеет отнять его у Серласа?

– Я никого не убивал, – говорит Серлас. Братья Конноли под руки тащат его в открытое поле и благодарят неизвестного французского путешественника, что напророчил им эту судьбоносную встречу.

– Ах, Серлас! Время колдунов и ведьм давно прошло, и срок твой вышел! Взгляни на себя! – Дугал бросает его на землю – Серлас падает, ударяясь лопатками об толстый корень дуба, растущего прямо посреди пастбища. – Столько лет прошло, а ты не изменился ни капли! Колдун, сразу ясно!

– Колдунов не существует, – говорит Серлас то, о чем слышал от Мэйв. Теперь он верит в это, а не в слова покойной Нессы. – Ведьмы есть, и проклятия их есть. А колдунов нет.

– Зато ты живешь и здравствуешь, – соглашается Дугал и замахивается, чтобы ударить Серласа по лицу. Его останавливает звонкий женский крик.

– Стойте! Нет-нет, подождите!

Сердце Серласа подпрыгивает в груди, застревает у него в горле. Это Клементина, она мчится к дубу через все пастбище, путаясь в подоле своего летнего платья. За ней по пятам бежит Шей, встревоженный и сердитый одновременно.

– Господи, – выдыхает Серлас. Страх, который терзал его вместо девушки все эти годы – страх за ее жизнь, больший, чем за свою собственную, – теперь завоевывает все его тело, пронизывает до костей. «Наконец-то! – стонет в нем древний ужас. – Наконец-то пришло мое время!»

– Остановитесь, – молит Клементина оторопевших братьев. – За что вы его схватили?

– Он убил нашу семью, – рявкает Киеран и встряхивает Серласа за плечо, как тряпичную куклу.

– Не убивал, – цедит Серлас. – Уходи, девочка. Я разберусь.

Конечно же, она не слушается. Мотает головой, переводит взгляд с Серласа на Киерана, с Киерана на Дугала. Клементина не знает их, но смотрит на братьев с опаской и яростью, и Серлас боится, что дочь ведьмы вот-вот скажет что-то неправильное, страшное.

– Отпустите его, он никого не убивал! – звенит голос Клементины. И в нем вдруг угадываются властные нотки Нессы, ее манера. Серлас дергается, вырывается из крепких рук братьев.

– Уходи отсюда сейчас же! – разъяренно шипит он. – А вы делайте, что хотели, только девчонку сюда не впутывайте. Шей, уведи ее!

Вокруг дуба поднимается ветер, внезапно становится холоднее, и небо, до этого почти безоблачное, затягивается тучами. Гремит гром.