#26. Око за око
До этого момента Клеменс ни разу не была в Ирландии и не думала, что когда-либо побывает. Какой ее описывали учебники по географии? Как о ней отзывались приезжие ирландцы? Зеленая, ветреная, добродушная, гостеприимная? Все это гаснет, словно свет фонарей на рассвете, как только в узкое овальное окошко иллюминатора Клеменс собственными глазами видит растущий перед нею город.
Килларни. Они в графстве Керри, высаживаются недалеко от Фарранфора. Отчего-то ей кажется, что данный факт в числе прочих Теодору придется не по вкусу. «Возможно, – думает она, – Теодор уже бывал в Килларни и был бы не рад оказаться снова».
Эти мысли вместе с непрерывным зудом, в который превратился бывший страх и стал привычным, зудом где-то в затылке и копчике тонут в Клеменс, едва она спускается по трапу в ответвлении аэропорта. Ей подают руку – какой-то парень не старше Шона, только темноволосый и кареглазый, протягивает ей ладонь наравне с Элоизой, учтиво кивает спускающемуся Персивалю. Вот зачем ему нужна миссис Давернпорт: не столь важна она, сколь необходим был частный самолет и беспрепятственная высадка на территории Ирландии. Клеменс покорно шагает следом за Элоизой и притворяется смелой.
Выходит из рук вон плохо. Она дрожит.
– Все будет хорошо, – шепчет девушка, мысленно ставя одну галочку. Раз.
Ее сажают в подоспевший автомобиль – красный, словно алое марево гнева, – и везут от аэропорта на юго-запад. В молчании, сводящем с ума, девушка наблюдает за тем, как сменяется растительность вдоль шоссе; шоссе переходит в городскую трассу, вдоль проезжей части выстраиваются хорошенькие домики, их крыши ломают линию горизонта, скрывают восходящее бледное солнце. Потом дорога вновь превращается в шоссе, сужается и начинает петлять.
Клеменс не задает вопросов, потому что боится: голос ее выдаст. Ее хватает только на запоминание маршрута: от Фарранфора – резко вправо по N22, пересекая какую-то речушку, название которой девушка не успевает прочитать, до Фармерс Бридж. Указателей на этой дороге немного, и Клеменс с опаской подсматривает в смартфон: синяя отметка «вы здесь» на его экране мигает в нескольких километрах от залива. Она догадывается, куда ее везут, но сердце все равно неприятно ухает в желудок, когда девушка видит знакомое по чужим рассказам название города.
Трали. Они едут в Трали.
Сворачивают на одном съезде влево, на втором – вправо. За окном лениво проплывают мимо Клеменс одинаково бежевые двухэтажные дома с темно-серыми черепичными крышами. Автомобиль минует спальный район по касательной и везет ее мимо города.
Неожиданную остановку они делают прямо посреди какого-то поля: по обе стороны от дороги раскинулось зеленое пастбище с домашним скотом, в сотне футов от сонных коров стоят редкие одноэтажные дома с загонами и хлевами. Персиваль и Элоиза одновременно выбираются из машины, и Клеменс, сжав во вспотевшей руке почти разряженный смартфон, выскакивает следом.
– Нравится пейзаж, Клементина? – спрашивает Персиваль таким тоном, будто они приехали сюда выбирать жилой дом. Клеменс хочет ответить ему нецензурной бранью – она вымотана, держится из последних сил и бояться уже не может, – но ограничивается только молчаливым неодобрением.
Она осматривается: то, что предстает ее взору, очень похоже на зеленую Ирландию в представлении маленькой десятилетней Клеменс, и отчего-то вид ей не нравится. Какое-то чувство, которое девушка не может распознать и разложить на части, чтобы выявить причину его появления, терзает нутро: пока Клеменс покорно идет в одиноко стоящий у дороги дом с бледно-желтыми крашеными стенами, пока втискивается в узкий неосвещенный коридор и ждет, когда Персиваль справится с выключателем, пока слушает раздраженное дыхание Элоизы за своей спиной – все это время чувство сидит в ней и ждет своего часа.
– Проходи, располагайся, – скалится Персиваль, и Клеменс с трудом отводит взгляд от его разукрашенных неизвестной болезнью губ.
Элоиза подталкивает девушку в спину, шикает на нее и уходит наверх по узкой лестнице с белыми деревянными перилами. Несколько ступенек под ее сердитыми шагами жалобно скрипят.
Это старый и неухоженный дом. Клеменс находит гостиную с парой кресел и высокой, до потолка, книжной полкой в углу напротив окна; идет к ней, трогая по пути шершавые обои на стене – бесхитростный повторяющийся узор из бледно-зеленого плюща и узеньких одноцветных бутонов. На полке стоят пыльные книги в старых обложках.
«Что я здесь делаю?» – спрашивает у них Клеменс. Проводит пальцами по разной толщины корешкам, наугад тянет один из них.
Ей в руки падает тонкая книга в мягкой потрепанной обложке без каких-либо отметок, и девушка задумчиво листает страницы, натыкаясь на истертое временем название внутри: «Человек, который не умирает». Клеменс хмурится и, рассердившись, ставит книгу на ее законное место на полке.
– Чаю?
Вздрогнув, Клеменс оборачивается к Персивалю – тот стоит прямо позади, протягивая ей чашку с дымящимся чаем, и выглядит так скучно, так буднично на фоне бледно-зеленых стен с растительным орнаментом и старой мягкой мебели. На мгновение все происходящее кажется Клеменс сном. Подскочившее к горлу сердце теперь нервной птицей трепещет между ключиц.
Страх. Вот что это за чувство, не дающее Клеменс покоя, но оно связано вовсе не с ее отцом.
– Чаю, – повторяет Персиваль и вручает девушке чашку, больше не ожидая ее согласия. – Пей, – говорит он. Зрачки его блеклых глаз ширятся, сужаются, снова ширятся, и Клеменс, как завороженная, не может даже моргнуть или отвести от него взгляд. Она послушно делает несколько глотков – чай горчит, в нем чувствуется что-то неестественное, чужеродное.
– Вы бы не стали меня травить, – выдыхает Клеменс и сама же усмехается: подобная мысль кажется ей глупой, бессмысленной.
«Это не отрава», – думает она, пока горечь неизвестной Клеменс травы мягко, но настойчиво подталкивает ее сознание в спасительную темноту. Если бы она, ведьма, жила в век Серласа, то точно знала бы, чем ее опоили…
Персиваль улыбается ей, и это последнее, что она успевает запомнить.
***
Вместе с возвращением в собственное тело приходит боль. Теодор с трудом открывает глаза: он лежит на боку, лицом уткнувшись в старый грязный пол паба, куда сам приходил несколько лет подряд. Занятно: пол покрыт узором разноцветных стеклышек, вдавленных в бетон, – он этого никогда не замечал.
Теодор приподнимается на слабых руках – голова раскалывается, во рту ощущается столько крови, будто он ею дышит, словно она заполнила все легкие и булькает там, а еще плещется в черепной коробке, и оттого шумит в ушах. Давно он не испытывал подобного: последний раз пулю в лоб он получал на войне в середине прошлого века, и боль от такого ранения (ранения?.. убийства!), непривычная, позабытая, теперь вгрызается во все его существо, изголодавшись по плоти. Теодора мутит, весь мир кружится перед глазами. Он знает, что ему нужно на чем-то сосредоточиться, отыскать в круговороте последних событий, предшествовавших позорному просчету, цель, за которую он мог бы сейчас зацепиться и вытянуть себя в реальность. Но едва Атлас нащупывает что-то нужное, это что-то ускользает от него обратно в небытие.
Словно пулю, прошившую его голову насквозь, окропили ядом, заговорили.
– Сукин ты сын… – ругается Теодор и кое-как поднимает себя с пола. Его ведет на нетвердых ногах, слабыми руками он упирается в барную стойку, не глядя отыскивает высокий стул. Пол залит его кровью, но на волосах она уже высохла и загрубела, а потеки на лице стали сухим узором. Теодор видит себя в мутной поверхности пузатого бочонка с пивом; выглядит он неважно – похож на пошлого карикатурного вампира из молодежных романтических произведений.
Отвратительно.
– Ты очнулся.
Саймон выходит из подсобки с двумя толстостенными кружками и одну ставит прямо перед разбитым носом Теодора. Атлас фыркает, и боль в переносице тут же ударяет плотным комком в самую макушку.
– А ты не удивлен, как видно.
Он медленно обхватывает дрожащей рукой холодное стекло пивной кружки. Делает глоток, склонившись над барной стойкой, чувствует на языке незнакомый привкус какой-то травяной бурды. Саймон как ни в чем не бывало обходит его и садится напротив. Теперь он кажется посетителем, а Теодор, несмотря на скверное состояние, – владельцем паба.
– Ну, – выдыхает Атлас. – Рассказывай.
На лице вечно спокойного и серьезного рыжебородого ирландца не видно и тени вины, удивления или хотя бы облегчения, и следующая его фраза не становится для Теодора новостью.
– Он сказал, что простая пуля тебя не убьет. Да и ты… – Саймон отводит взгляд, скользит единственным глазом по длинным трещинам в дереве барной стойки. – Ты столько баек из прошлых жизней рассказывал мне. Я решил, что ты либо псих, либо действительно бессмертный. Он меня убедил. Я поверил.
– Это ты избил Бена?
Только теперь Саймон возмущенно фыркает.
– Да как я мог! У меня бы рука не поднялась!
На взгляд Теодора, верить словам ирландского пройдохи теперь не стоит, но отчего-то в заботливом отношении Маккоула к Бенджамину он уверен. Все время их знакомства Саймон казался Атласу добряком. Даже сейчас, получив от этого «добряка» пулю в лоб, Теодор не может отказаться от мысли, что рыжебородый ирландец не тронул бы невинного Бена.
– И чем же он тебя подкупил? – спрашивает Теодор.
– Ничем!
Вопрос как будто обижает Саймона. Атлас хмыкает.
Холодный непонятный напиток приятно холодит разгоряченную кожу рук и нутро после нескольких глотков. И даже проясняет муть в голове, только оставляет на языке неприятный осадок. Теодор морщится.
Возьми себя в руки, носитель фоморовского проклятия. Не в первый раз тебя убивают.
– Я был должен ему, – поясняет Саймон, спеша исправить недопонимание между ними. – Он обещал, что долг я выплачу, если задержу тебя здесь ненадолго. И дал револьвер.
– Отличный финт, я оценил. Сообщу ему при встрече, что ты сослужил ему верную службу. Тогда он отстанет от тебя?
Саймон хмурится и отводит взгляд. Упоминание Персиваля его пугает – не так сильно, как погибшего Шона, но все же ощутимо, чтобы Теодор смог это заметить.
– Думаю, он отстанет, – кивает Атлас самому себе, делает еще глоток странного травяного настоя. – Что это за дрянь?
– Помогает при похмелье, – говорит Саймон, и на его лицо ложится тень беспокойства, отличного от тревоги за свою душу. – Я решил, тебе не помешает. Проясняет голову.
– Сначала пытаешь убить, теперь помогаешь… Определись уже, Саймон.
Тот вспыхивает, и его щеки, едва видимые сквозь густую рыжую поросль, покрываются краской.
– Я не хотел тебя убивать. Но он пообещал списать долг, так что… Ты ведь все равно не умер.
– На твое счастье! – усмехается Теодор. Он с некоторым удивлением понимает, что не держит зла на Саймона, с которым водился столько лет, и беспокоит его только один неразрешимый вопрос. – Персиваль забрал Клеменс, не так ли?
Вот теперь одноглазый ирландец выглядит совсем виноватым и опускает голову. Кивает, пытаясь скрыть за этим молчаливым согласием собственную ошибку. Проклятье. Теодор с громким стуком опускает на столешницу стеклянную кружку – боль в висках простреливает всю голову поперек и на мгновение окунает его в уже знакомую дурноту.
– Как долго я был в отключке?
За широкими окнами паба он видит вечерние огни улицы, уходящей вниз, и сомневается, что это все та же ночь, когда они с Клеменс расстались в госпитале. Саймон подтверждает все его опасения.
– Весь день. Сегодня уже суббота. – Маккоул ерзает на стуле и непривычно, совсем незнакомо для Теодора бормочет: – Он сказал, что ему хватит пары дней. Значит, он ожидает тебя.
– Где?
Саймон мотает головой. «Тебе не понравится это место», – говорит его красноречивый взгляд, но Теодор уже и сам догадывается, где Персиваль мог спрятать единственную нужную ему ведьму.
– Он повез ее в Ирландию, верно?
Вместо ответа Саймон встает и уходит обратно в подсобку. Копошится там, ворчит под нос и, чертыхнувшись, возвращается к Атласу, протягивая ему билет на самолет. «Аэропорт Керри. Фарранфор, графство Керри» – значится на билете.
– Трали… – обреченно выдыхает Теодор. Будто что-то еще больше могло омрачить его нежеланное возвращение на так называемую родину.
– Я побеспокоился об этом, взял твои документы из лавки Бена, – басит Саймон. – Он сказал, что с девушкой ничего не случится, что она не пострадает.
– И ты ему поверил? – огрызается Теодор. Злость вспыхивает в нем мгновенно, словно до этого ничего его не беспокоило. А теперь сам факт существования Саймона, идущего на поводу у психа, самого этого психа и города, в который Теодор возвращаться не хотел бы, злит его до горячки. Маккоул оторопело моргает единственным глазом.
– Он не может врать. Слова – его главный козырь. Он может играть ими, но не перевирать. Я думал, ты знаешь.
– Да, а я думал, что мы с тобой добрые приятели.
Теодор встает, пошатнувшись на все еще неуклюжих ногах, и бросает на Саймона сердитый взгляд. В прошлом веке тело слушалось его куда лучше, а теперь, поглядите-ка, он готов развалиться на части от одной только крохотной пули. Он медленно шагает к выходу из паба, даже не оборачиваясь, но замирает у самых дверей.
– Ты знаешь, кто он? – спрашивает Атлас, почти не надеясь на удачу. Саймон, как и Шон, должно быть, повязан обетом молчания. Но тот удивляет его.
– Не колдун и не черт. Думаю, он что-то вроде бога.
Теодор фыркает, не особо удивляясь.
– Поганец, – припечатывает он. Толкает тяжелую дверь паба и, оказавшись почти на улице, вспоминает еще кое-что. Оборачивается, кидает через плечо: – Чем он одарил тебя? За что ты ему должен?
В спину Теодору летит тяжелый вздох Саймона.
– За глаз, – говорит Маккоул. – Я был слепым с рождения, пока не встретил его.
– Он подарил тебе только один глаз? Не оба?
– Второй забрал в качестве платы.
Теодор кривит губы и неодобрительно цокает.
– И ты все еще остался ему должен. Отвратительная вышла сделка, Саймон. Он тебя перехитрил.
И эта мысль вдруг наводит его на череду рассуждений, продолжить которую Теодору удается только в салоне самолета, летящего навстречу зеленым полям Ирландии.
