#IX. Нерушимые узы

Свое шестнадцатое лето Клементина проводит, ступая босыми ногами по родной земле. Мать повелела ей вернуться к берегам Ирландии, отказавшись от скитаний и страхов, что их с ее немногословным спутником найдет злая участь. Серлас пришел в ужас, узнав об этом, но Клементина была настойчива и убедительна, а он слишком устал, чтобы спорить с нею ежечасно.

Поэтому жаркое влажное лето он встречает под ясным голубым небом ирландских земель и впервые надеется, что Несса, придуманная ее взбалмошной дочерью или же нет, будет права. Он больше не ждет, что та явится во сне и к нему тоже или что когда-нибудь он услышит ее голос в полудреме; Клементина все реже говорит о ней. Должно быть, его время рядом с юной ведьмой, набирающей силы, подходит к концу.

Об этом он пытается договориться со всеми богами, каких только удается вспомнить: пусть уже девочка найдет себе счастье на родных островах, а ему даст уйти. Он достаточно пожил рядом с ней и достаточно выстрадал, чтобы рассчитывать на желанный покой.

Серлас старается не говорить об этом, не думать даже, но паразит сильнее любой болезни сидит в нем уже давно – идея, что отравляет разум, точно змей-искуситель. Годы, прожитые им рядом с подрастающей девочкой, оставляют на них обоих заметный след: она взрослеет, приближаясь к возрасту своей матери. Нессе было едва ли девятнадцать лет, когда они впервые встретились. А он, сколько бы времени ни прошло, никак не стареет.

Значит ли это, что Несса оставила его жить не ради дочери, а вместе с нею? Значит ли это, что невидимая сила, недоступная ни глазу человеческому, ни пониманию, отводила большие беды от него, Серласа, защитника Клементины, чтобы он стал и ее спутником? Смеет ли он думать о таких вещах, с давних пор обещая лишь беречь дочь ведьмы?

Никто не предупреждал его, что отпускать повзрослевшую девушку навстречу обычной жизни будет ему в тягость. Никто не обещал, что долгожданную свободу от ведьминских проклятых пут он примет с отрадой.

Иногда собственные фантазии кажутся ему единственной правдой, несмотря на воспитание, подаренное Нессой, и мораль, которую он выучил сам. Людские сплетни так плотно, так сильно скрутились вокруг их крохотной странной семьи – отца и дочери, брата и сестры, какими он и Клементина представляются обществу, – что Серласу сложно отличить выдуманные кем-то злые наговоры от реальности. Ему не нравится то, что говорят о нем и Клементине люди вокруг. Еще больше он ненавидит растущие, как снежный ком, сплетни о ней и подмастерье сапожника.

– Еще лето не кончится, – смеются горожане, – а мы уже будем гулять на их свадьбе.

Знали бы люди, какая сила вытягивает из их уст подобные разговоры, держали бы язык за зубами.

Серлас сам хотел, чтобы Клементина наконец нашла себе мужа и успокоилась. Теперь же за подобное решение он корит себя. Корит? Нет-нет, ненавидит! Презирает за то, что вообще допускает мысли, которые выдают в нем человека, мужчину, а не отца или брата юной девушки, и не может набраться смелости, чтобы принять их окончательно.

Серлас ненавидит и ее тоже: когда Клементина уходит на долгие прогулки с городскими юношами, не спросив его разрешения; когда улыбается, думая, что он не замечает; когда напевает песни, чтобы потом спеть их для Шея. Когда и словом, и делом доказывает Серласу, что более не подчиняется ему и не соблюдает правила их дома.

Думал ли он об этом, наблюдая за взрослением Клементины? Знал ли, что долгие годы жизни рядом с ней сделают из него не просто родственника чужому ребенку, а собственника, не желающего мириться с остальным миром и его незыблемыми законами?

Эти вопросы иногда донимают его ночами, когда он не может заснуть и долго ворочается в постели, прислушиваясь к размеренному дыханию девушки за стеной. Сперва Серлас стыдится чувств, что долго, постепенно росли в нем эти годы – и теперь, словно плоды ядовитого растения, созрели и лопнули, заразив его. Потом, покорно следуя своим мыслям, он устремляется глубже, ищет причины, источник его болезни. Это ведь болезнь, лихорадка, верно? Ее можно излечить. Затем, потеряв вдруг интерес к поискам, Серлас возвращается на поверхность – к себе настоящему. Имеет ли он право на эгоизм? Стоят ли годы его одиноких страданий такой цены? И если не Клементина, то кто исцелит его?

Если не Клементина, то кто, в конечном итоге, будет его наградой за верную службу данному ведьме слову?

Иногда Серласу удается уговорить себя: он требует слишком многого, невозможного. Иногда, плюясь и проклиная общество, что презирало их обоих с самого рождения Клементины, хочет бросить все это притворство, скинуть маску и заявить, что рыжеволосая девушка принадлежит ему – ему, а не Шею, подмастерью сапожника, и никому другому в крохотном Коуве. Но, конечно же, все его тягостные ночные думы так и остаются фантазиями, и наутро Серлас признается себе только в одном: он всегда был трусом, и это не изменили ни годы, ни проклятие, нависшее над ним.

И когда в один солнечный яркий день Клементина, торопливо перебирая босыми ступнями по их дощатому полу, прибегает, чтобы рассказать Серласу новость, тот не находит слов для ответа.

– Шей позвал меня в жены, – без предупреждения говорит девушка. Стоит перед ним, ошарашенным, уперев руки в бока, теребит нижнюю пухлую губу и …дуется? злится? – Слышишь, Серлас? Я пойду за Шея замуж.

Она говорит это, и взгляд ее бегает по лицу мужчины – испуганный внезапной новостью или рассерженный из-за безмолвия Серласа. Он не знает и не видит, как вытягивается лицо Клементины, как она злится еще сильнее.

– Что ты молчишь? Порадуйся за меня или рассердись. Благослови на брак, накажи, запри в доме. Сделай хоть что-нибудь, Серлас!

Он медленно садится на скрипучий стул за своей спиной, прислоняется к ребристой его спинке. Закрывает глаза, скрещивает на груди руки, чтобы скрыть, как они дрожат.

– Хорошо, – наконец отвечает он. И голос его хрипит и ломается, и он ждет, что Клементина, не заметив этого, вновь кинется с головой в собственные переживания. – Разве Шей не должен прийти ко мне, чтобы просить твоей руки?

Девушка вспыхивает, словно пламя.

– Ты мне не отец, и Шей это знает. Все в городе это знают, Серлас, и только ты все еще живешь в придуманном мире.

– Скажи это матери у себя в голове.

Они не должны ругаться теперь. Но ни он, ни девушка больше не подчиняются размеренному ритму жизни. Правила и границы этих правил, что они оба устанавливали для себя годами, теперь не имеют над ними власти. Клементине почти шестнадцать. Совсем скоро она сможет решать за себя. Она уже решает все за себя.

– А знает ли твой Шей, кто ты такая? – цедит Серлас. Яд плещется у него в горле, выливается в словах злостью, травит рассудок. Клементина давится возмущением и не может ему ответить. – Что он скажет, когда узнает всю правду? Расскажи ему до свадьбы, девочка, и посмотрим, что будет.

Она смотрит на Серласа долгую молчаливую минуту. Кусает губы, дрожит всем телом от невысказанной злости.

– И скажу, – выдавливает девушка. – Он хороший человек, он поймет.

Серлас в это не верит. Он знает, что и Клементина не думает так, как говорит. Сколько он ее помнит, девушке всегда хотелось быть собой, открываться миру и людям.

Только жизнь не может позволить им такой роскоши. «Быть собой» – значит обнажить истинную природу, которую этот мир не приемлет ни в каких формах. Ведьма и нестареющий проклятый – не самая лучшая компания для религиозного общества. Клементину не примут в нем. Ни влюбленный беззаботный Шей, ни кто-либо другой.

– Он знает, что я не злая, – шепчет Клементина, уже в разы неувереннее. Серлас чувствует, как меняется ее голос, видит, как сжимается она вся под его тяжелым взглядом.

– Ты не злая, – соглашается он. Ему бы усмирить свой гнев, унять ненужное вспыхнувшее желание, отдать девочку в руки тому, кто вдруг ее полюбил. Но Серлас не в силах.

Шей не спасал младенца, рискуя собой десятки и сотни раз. Шей не растил ее, отдавая все чувства – правильные ли, скудные – в обмен на девичьи улыбки и первые слова. Шей не видел, как взрослеет она, как становится девушкой, как неведомая никому магия делает ее сильнее и увереннее.

Как может Серлас отдать свою девочку Шею, который ничего не знает о ней?

– Ты действительно пойдешь за него? – спрашивает он, ощущая, как сердце в груди горячит кровь, как собственное тело перестает его слушаться.

Клементина вскидывает подбородок, чтобы вперить в Серласа смелый взгляд и кивнуть. Но что-то ее останавливает. Что-то незримое, что появилось между ними уже давно и неуклонно росло, ширилось, что-то, что отдаляло их друг от друга только ради вот этого мгновения: когда Серлас, напряженный и злой до жестокой ненависти к себе, не может позволить Клементине уйти, и она остается стоять на месте, открытая его взору.

– Ты этого хочешь? – крошится его грубый голос.

Клементина вдруг начинает плакать.

– Нет! – всхлипывает она, пряча вмиг покрасневшее лицо в ладонях. – Боже, нет, не хочу!

Он ждет, что она добавит еще оправданий, насыплет их ему под ноги целую груду. Тогда это примирит Серласа с самим собой, тогда разобьет все сомнения и размоет расставленные обществом границы, с которыми он свыкался долгие-долгие годы. Но Клементина все плачет и плачет, больше ничего не говоря, а бесконечное «нет» перетирается меж ее губ и становится пылинками в сухом доме.

Серлас встает со стула, отворачивается от девушки. Его шагам вторят скрипучие половицы, он идет в кухню, наливает в жестяную кружку воды из кувшина. Приносит ее обратно и подает Клементине. «Выпей, – говорят его руки. – Это все, что я могу тебе дать».

Она убирает ладони от распухшего заплаканного лица, смотрит на кружку так, словно не понимает, что это. И вдруг хватает Серласа за запястье.

– Разве ты не любишь меня? – выдыхает Клементина ему в лицо, вытягивающееся от изумления. В глазах Серласа застывает страх – он раскрыт перед нею, он гол, он зол.

– Люблю, – отвечает он.

Это слово почти забылось, это чувство стало историей. Почему так легко, так просто вдруг оказалось признать его? Он вытягивает свою ладонь из девической, отшатывается от Клементины. Такие разговоры не доведут до добра, и Серлас должен остановиться.

– Почему? – шепчет Клементина. Забытая ими кружка падает ей под ноги, вода льется на подол ее летнего платья, на босые ступни. Девушка ступает прямо в эту лужу, и Серлас дергается, словно пойманный в капкан зверь. – Почему тогда ты отдаешь меня чужаку?

Потому что так правильно. Потому что так нужно. Потому что он боится. У него есть много ответов, но самый верный, единственный, Серлас произносит теперь:

– Потому что я должен быть тебе отцом, Клементина. Защитником, опорой в жизни.

– Серлас…

– Я любил твою мать, и она завещала беречь тебя, – обрывает он ее. – На большее у меня нет прав.

Клементина мотает головой, вскидывает руки. Коса, распустившись из тугой ленты, распадается на огненные пряди у нее на груди.

– Неправда! – вспыхивает она. – Кто сказал такое? Мама? Она давно умерла, Серлас, забудь же о ней!

Если бы он мог, то услышал бы, какая обида скрывается за всеми наивными речами Клементины. Только Серлас борется с собой и на нее не желает смотреть. Подумать только, когда-то он молил бога забрать жизнь Клементины в обмен на жизнь Нессы! Будь у него такой выбор теперь…

Серлас закрывает глаза, сжимает руки. Будь у него теперь такой выбор, он не смог бы его сделать. Признайся, Серлас: ты, Несса и Клементина навеки связаны нерушимыми узами, вплетенными нитями в колдовство, тебе не подвластное! Даже про́клятому не совладать с этим.

– Я тебя люблю, – просто объявляет забытая им Клементина и, делая последний шаг, совсем стирает расстояние между ними. – Я тебя люблю, – повторяет она.

Серлас поднимает к ней тяжелый взор, смотрит на нее. Загорелая кожа, веснушки на носу, слабая неуверенная улыбка. Она одновременно так похожа и не похожа на Нессу, что у него сжимается сердце.

– А ты? – спрашивает она. – Разве ты не любишь меня, Серлас?

«Мы уедем», – говорит Клементина, доверчиво прижимаясь к груди Серласа. За окнами небо покрывается розовыми пятнами, ночь сползает в морскую воду, а месяц тает вместе со звездами – проходит день, второй, неделя. Кажется, что ничего не меняется, что время застыло. Серлас в который раз горько усмехается своей глупой мысли – не может такого быть, это лишь его годы замерли и более не отнимают у его тела силы, а весь мир, весь этот огромный, странный, прекрасный и жестокий мир живет дальше.

«Мы уедем?» – спрашивает Клементина, когда он в который раз не дает ей ответа. Да, они уедут из Коува, покинут этот город, как множество предыдущих, снова сбегут. Такой ли жизни ты хочешь, девочка?

– Мы уедем, – соглашается Серлас, как только жаркий влажный июль подходит к концу. Клементина радостно улыбается и кидает за окно нетерпеливый взгляд.

Она не выходит из дома, не показывается в городе, ни с кем больше не разговаривает. Горожане считают, что она заболела, а Шей каждый день приходит, чтобы проведать ее, и уходит ни с чем. Она не дала ответа на его предложение и теперь не осмеливается отказать. Скрываться ото всех ей легче, чем смело взглянуть правде в глаза. Серлас только теперь понимает, насколько они похожи.

– Говорят, в город приехали иноземцы, – сообщает ему Клементина однажды вечером. – Из-за моря, из Франции.

– Хочешь на них взглянуть?

– Нет. – Она мотает головой, но Серлас видит, что любопытство грызет ее изнутри.

– Мы и сами с тобой иноземцы, – говорит он. Клементина неуверенно кивает, и тогда он, чтобы отвлечь ее, бросает: – Поплывем обратно во Францию?

Она бросается к нему с объятиями, забывая об ужине.

Плыть решают через неделю, во время отлива, и Серлас идет в город, чтобы отыскать иноземных французов, о которых Клементина упоминала вечером. Может, удастся договориться с ними? Может, в этот раз никто не захочет отдать его в руки французским морякам ради наживы? Теперь у него есть деньги… и взрослая Клементина.

Немноголюдный в этот день город приветливо распахивает врата перед Серласом. Он идет вдоль ставших привычными улиц, сдержанно кивает встречным горожанам. «На каком дворе остановились иноземные гости? Где я могу найти французов, что прибыли день назад?»

Слухи приводят его к пабу, и, чуть не расхохотавшись в голос от совпадения, Серлас заглядывает внутрь, чтобы найти чужеземцев. В полутемном пабе громко смеются, громко говорят и жадно, громко же пьют. Среди обычных завсегдатаев «Костей капитана» никаких французов не наблюдается, зато в дальнем углу, почти скрытые тенью широкой лестницы на верхние этажи, сидят двое. С широкими спинами, обтянутыми похожими рубашками, с темно-рыжими волосами. У них знакомые грубые голоса, резкие фразы, каждый звук которых впивается Серласу в уши.

Он ненароком слышит их разговор. Различает говор, с которым не сталкивался шестнадцать лет, и вдруг замирает посреди паба. Сердце подскакивает к горлу, ладони потеют и холодеют. Он чувствует этот страх, даже не понимая еще, не разбирая знакомой речи: так говорили давным-давно в Трали, так ругались и спорили братья Конноли.

Серлас медленно отходит к дверям паба и спиной натыкается на чужой стол. Дергается, взмахивает руками, и стол кренится набок, толстостенные кружки летят с него на пол, проливая добрую пинту пива. Кто-то ругается, вскакивает со своего места.

Те двое оборачиваются вместе со всеми – и видят его, Серласа, замершего посреди учиненного беспорядка. Он смотрит в их лица с паникой, охватившей внезапно все его тело.

– Знакомая рожа, – говорит Дугал и сплевывает себе под ноги.

– Верно, братец, – кивает Киеран, поднимаясь с места.

Глаза обоих недобро блестят в тени лестницы.