#32. Тик-так, тик-так
Стрелки огромных часов на белоснежной стене аэропорта ползут медленно-медленно, и Теодор нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Сидеть он не может, стоять – тоже, приходится ходить из стороны в сторону, гипнотизировать циферблат и мысленно проклинать всех богов, вместе взятых, а потом им же молиться.
– Все будет хорошо, – повторяет Клеменс фразу, явно призванную убивать всякую надежду, а не окрылять. Теодор кидает на нее злой взгляд и поджимает губы. Фомор ее задери, как так вышло, что он согласился с доводами девчонки и взял с собой, а не запер в доме, чтобы она держалась подальше от неприятностей?
– Раз ты так в этом уверена, – огрызается Атлас, – то сообразила бы нам телепорт. Взмахни волшебной палочкой, перемести нас на острова, как твоя любимая Гермиона… Сделай хоть что-то!
Она на мгновение прикрывает глаза – заходящее солнце ложится на ее щеку оранжевым мазком – и открывает их, прозрачные, чистые, как родник в лесу.
– Бен жив, – говорит она. – Верь мне.
От бессильной ярости на себя – не стоило соглашаться с ней, не стоило тащить с собой! – и злости на девицу, которая теперь не желает никому подчиняться и сама лезет в самое пекло, он готов выть, но вместо этого лишь кивает.
Теодор должен поверить словам ведьмы, отказаться от данного самому себе обещания. Всего раз, ради Бена.
Клеменс хочет что-то сказать, но он закрывает ей рот ладонью, грубо, резко, чтобы она не успела обронить ни слова.
– Нет, – отвечает Теодор на ее немой вопрос. – Ты остаешься здесь.
Он уверен, что Оливия с ним согласится, – и та не разочаровывает.
– Ты остаешься, – повторяет она за Атласом. Встает, делает решительный шаг в сторону дочери, зажатой в руках бессмертного, как в капкане. Клеменс дергается, мычит прямо ему в ладонь. Определенно ругательство, определенно не подходящее воспитанной девице ее возраста.
– Мы с тобой потом побеседуем, – говорит он и отпускает девушку. Но не успевает даже дернуться к лестнице – взбежать по ней, ворваться в спальню Клеменс, забрать документы, а потом спуститься вниз, поймать такси на улице, которое умчит его в аэропорт, а оттуда – в Англию… Выстраиваемый шаг за шагом план распадается на части, как только Клеменс яростно дергает головой.
– Я с тобой.
– Нет, – отрезает Теодор.
– Нет, – кивает Оливия.
Клеменс переводит настороженный взгляд с одного на другого и вскидывает в бессилии руки.
– Да что ж вы… Как вы не понимаете! – восклицает она. – Персиваль ждет меня. Меня! Он ничего не сделает Бену, пока не увидит меня, разве не ясно?
– Что за глупости, – фыркает Оливия.
– Это вовсе не глупости, мама, – сердится Клеменс. – Он четко сказал, что ждет встречи со мной. Я должна поехать, иначе…
«Иначе он убьет Бена» остается висеть в воздухе немой угрозой, сплетаясь с брошенными недавно словами Персиваля. Теодор хватается за голову. Клеменс смотрит прямо на него и ждет. Оливия вся сжимается, как пружина, и готова броситься на них обоих.
Теодор знает, что девочку следует держать подальше от психа. Теодор знает, что защитить и Бена, и Клеменс у него не получится. Теодор знает, что даже сил бессмертного не хватит на то, чтобы сохранить жизнь Паттерсону, если все мысли его займет упрямая ведьма.
– У меня нет времени препираться с тобой, Клеменс, – тихо говорит он. – Поэтому, пожалуйста. Пожалуйста, не упрямься.
Ни резкий приказ, ни тихий шепот на нее не действуют – Клеменс мотает головой, скрещивает на груди руки.
– Не догадался еще? Он не убьет Бена, пока не получит меня. Ему нужны зрители, понимаешь? Как тогда, на мосту святого Георгия. Он ждет, что его будут бояться, что перед ним будут трепетать. Если он не получит свою публику, то…
– Я буду его публикой, – рычит Теодор, хотя понимает, что она права. Все, что говорит Клеменс в последние дни, оказывается правдой, и оттого ему еще сложнее принимать ее новую природу.
Нет, не новую.
Старую, древнюю, спавшую в ней все это время.
– Я боюсь, только тобой он не удовлетворится.
Клеменс говорит правду. Такую же дикую и странную, как и существование в этом мире ведьминских сил, бессмертных проклятых и всесильного колдуна, способного превращать людей в марионетки.
Бен Паттерсон или Клеменс Карлайл? Решиться на это – значит расколоть свое сердце на части. Но он давно мертв, и сердце его – каменное крошево.
– Я тебе не позволю, – встревает вдруг Оливия, о которой и Клеменс, и Теодор на мгновение забывают. Клеменс поворачивается к матери; в глазах у нее стоят слезы, и от невыразимого страха она почти готова заплакать.
– Как ты не понимаешь, мама! Жизнь человека в опасности!
– И что? Подумай о себе и своей жизни. – Оливия непреклонна, и следующая фраза ставит точку в этом споре окончательно: – Он тебе никто, Клеменс.
Это безразлично брошенное «никто» медленно оседает в раскалившемся вдруг воздухе. Мотая головой, девушка смотрит на Оливию так, будто видит перед собой незнакомого ей человека, и Теодор понимает: сейчас, когда Клеменс готова сорваться в Англию к психу, только чтобы уберечь Бена, хуже уговоров и придумать было нельзя. Клеменс может понять многое, почти все в этом чертовом мире. Все, кроме равнодушия.
– Не верится, что мы с тобой родственники, – глухо произносит она. Потом поворачивается к Теодору, смотрит ему в глаза. И говорит: – я еду с тобой.
И дневной свет, преломляясь в стекле раскрытого настежь окна гостиной, падает на ее волосы, заплетенные в небрежную косу, чтобы отразиться в них рыжим блеском. «Еду с тобой» – порыв ветра уносит слова на улицу, смешивая их с автомобильным шумом и людскими разговорами.
«Ведьма», – обреченно думает Атлас. Оливия вздыхает и садится в кресло рядом с его застывшей фигурой.
Им говорят, что ближайший рейс задерживается на час. Им говорят, чтобы они не волновались. И на каждое вежливое слово вышколенных работниц аэропорта Теодор готов ответить сотней ругательств на гэльском, французском и даже немецком языках. Клеменс, напротив, кажется спокойной, точно сошедшая с картин Уотерхауса модель, и такой же белой от переживаний. Нимфой. Наядой.
Только вот Теодор в своей немой ярости на себя самого совсем не похож на Гиласа.
Он хочет выпить, но Клеменс фыркает. «Никто не позволит тебе пить на территории аэропорта», – говорит она, скрестив на груди руки. Тогда он идет в зону для курения и просит у первого же встречного сигарету. Клеменс идет за ним, только чтобы не потерять из виду, и сперва удивленно распахивает глаза, а потом морщится и кривит губы в неудовольствии.
– Ты что, куришь?
Вопрос приправлен таким осуждением, что первую затяжку Теодор делает, отвернувшись от девушки.
– Лихие годы в Америке, – говорит он, выдыхая горький табачный дым. – Дешевые сигареты, разбавленное пойло вместо добротного бурбона. Старина Фитц Спешиал в кармане. Рисковое было время.
Клеменс его не понимает, а Атлас не спешит объяснять.
– Когда прилетим, – рвано твердит он уже в третий раз, – ты будешь держаться рядом, ясно? И если встретим его, ты останешься со мной. Поняла? – Клеменс послушно кивает. – Никуда не отходи от меня, никого не слушай. Что бы ни случилось…
– Я никуда с ним не уйду. – Она тянет Атласа за руку, когда он оказывается у длинного зубчатого ряда кресел, и заставляет сесть с ней.
– Никуда с ним не уйдешь, да. – Он часто моргает, запускает пальцы в волосы. Смотрит на Клеменс. Отчего она такая спокойная?
– Повтори это еще раз.
– Что? – хмурится она.
– Скажи вслух: ты с ним никуда не пойдешь. Что бы там ни случилось.
Один уголок ее губ ползет вверх – Клеменс улыбается, насколько позволяет ей скованное страхом лицо.
– Я никуда не пойду с Персивалем. Останусь с тобой.
– Хорошо, – кивает Теодор.
Они не говорят об этом вслух, но все и так очевидно: Теодор наконец-то научился пользоваться этой странной невидимой магией, что хранится в словах ведьмы Клеменс.
Девушка берет его за руку, переплетает их пальцы. «Бен жив», – говорят ее действия. Теодор неуверенно кладет свою ладонь поверх ее, тонкой и хрупкой. Его сердце стучит ровно, хотя должно биться-биться-биться, разбивая грудную клетку, в страхе за Бена. Но Теодор рассматривает лицо сидящей рядом девушки, и ему вдруг нестерпимо, необъяснимо хочется расхохотаться в голос.
«Двух женщин вижу, – говорила ему гадалка. – Любовь вижу, желания сердца, порыв душевный. И цель, что с ними расходится».
Цель, что с ними расходится. Если это ответ твой, судьба, то ты опоздала.
Теодор склоняется к девушке, обнимает ее одной рукой. Клеменс чуть улыбается и вдруг выдыхает ему прямо в шею:
– Мы полетим через пятнадцать минут.
– Что?
Она выпутывается из его неловкого объятия и повторяет, глядя куда-то поверх его головы:
– Мы полетим через пятнадцать минут.
Атлас хочет спросить, какого черта Клеменс делает, но видит, как на большом табло время вылета их рейса в расписании перескакивает на полчаса назад.
Фоморова ведьма.
***
Аэропорт – такси – город. Теодор поторапливает водителя черного кэба как может, рычит на него, скалится, словно зверь, и бедняга то и дело испуганно оборачивается, боясь увидеть на месте пассажира какого-нибудь оборотня. Абонент Бен Паттерсон недоступен последние три часа, телефон в антикварной лавке не отвечает. Ситуация зеркально отражает ту, в которой Теодор уже был неделю назад. Только теперь его нутро пожирает действительный страх, а не навязанное одним бессмертным мальчишкой беспокойство. Он знает, что может увидеть и очередную издевательскую записку, и место взрыва взамен старой лавки, и бездыханное тело друга. Все что угодно.
И когда вместе с Клеменс он выбирается из кэба напротив «Паттерсон и Хьюз», то видит сперва только сигнальные огни полицейского автомобиля, а уже после – предупреждающие ярко-желтые полосы заградительной ленты, крест-накрест перекрывающие то, что осталось от аккуратной лавки Бена. Вокруг толпятся люди – туристы, соседка Анетта, жители ближайших домов. Все шумят. Теодор подходит к лавке и упирается грудью в узкую надпись «Не заступать».
– Отойдите, – просит его молодой полицейский в темно-синей униформе. – Посторонним запрещено стоять рядом с местом преступления.
– Боже мой… – выдыхает Клеменс. Теодор наугад вытягивает за спину руку и ловит ее ладонь своей, пока она не шагнула ближе.
Они видят хаос. Вывернутую наизнанку стеклянную дверь без стекла. Разбитые витрины с блестящими зубьями лакированных рам. Выброшенные прямо на тротуар кресло и софу.
Все внутри, покрытое мелким крошевом и заботливо укутанное ночной тьмой, как будто стонет, в голос воет о несчастье: полки опрокинуты, осколки люстры украшают лежащий на боку чайный столик, а весь товар разбросан по залу так, словно спасался бегством из эпицентра взрыва.
– Что произошло?
Теодор думает, что бормочет вслух, но вопрос задает Клеменс, и полицейский, отодвигая их назад на тротуар, бодро отвечает:
– Вооруженное ограбление со взломом. Девушка, прошу, уведите своего кавалера. Это не развлекательное представление.
– Нет, вы не поняли, – и он слышит, как дрожит голос Клеменс, как она, захлебываясь подступающей к горлу паникой, начинает тараторить: – Это… Это мистер Атлас, он хозяин лавки. Что произошло?
– Вы владелец? – переспрашивает полицейский, и Теодор кивает только тогда, когда Клеменс настойчиво дергает его за руку. – Тогда вам нужно ответить на несколько вопросов. Пройдемте со мной.
Ему сложно отвести взгляд от развороченной пасти некогда аккуратной лавочки. Сейчас, освещаемый только мигающими красно-синими огнями от ближайшей полицейской машины и тусклым фонарным светом, магазин похож на безумную инсталляцию в музее современного искусства. Безжизненную и бессмысленную.
– Пройдемте со мной, – повторяет полицейский. Клеменс поворачивается к нему первой, закрывает глаза на устроенный неизвестными апокалипсис.
– Что здесь случилось?
– Вооруженное ограбление, – чеканит юноша в униформе. – Трое неизвестных разбили кирпичом витрину и забрались внутрь, владелец попытался им помешать. Произошла драка. На шум сбежались соседи, к тому моменту преступникам удалось скрыться. Мистер Паттерсон доставлен в больницу с тяжелыми травмами, и…
Мир со всеми его звуками – монотонным голосом полицейского, сиренами, шумом с набережной, сплетенными в тугой комок голосами людей – врывается Теодору в уши вместе с последней фразой молодого человека.
– Он жив? – выдыхает Атлас, и полицейский, вздрогнув, медленно кивает.
– Его доставили в больницу четыре часа назад.
Теодор ловит решительный взгляд Клеменс. Они срываются с места и бегут в единственный в городе госпиталь, что находится совсем рядом с домом Генри Карлайла.
– Он жив! – на бегу повторяет Клеменс. Оглянувшись всего раз, Теодор видит ее улыбку, но сам боится дарить ответную. Бен в больнице. Бен ввязался в драку. Бен! Который способен довести любого до самоубийства своей болтовней, но никогда не поднимет на кого-то руку!
В приемной их просят подождать. «Мистер Паттерсон в реанимации», – услужливо сообщает им медсестра у стойки регистрации, молоденькая девушка, ровесница Клеменс. Ее зовут Маргарет, и она просит Теодора не нервничать и дождаться врача. Теодор желает ей балорова огня в судный день.
Через двести сорок девять секунд – Атлас считает их, вымеряя длину коридора нервными широкими шагами, – к ним спускается врач, высокий мужчина лет пятидесяти, с подернутыми сединой висками. Клеменс вскакивает с узкой лавки и подбегает к нему вместе с Теодором.
– Открытый перелом правой ноги, трещина в ребре и сотрясение мозга, – сообщает мужчина. – Но в целом его жизнь вне опасности. Мистер Паттерсон – крепкий орешек.
Камень, груда камней срывается с души Теодора куда-то вниз, в желудок. Он выдыхает так тяжко, будто только что бежал марафон через всю страну, и с трудом опускается на негнущихся ногах прямо на холодный пол. Врач понимающе кивает и разговор продолжает уже с Клеменс. Теодор слушает их глухие голоса – он почти оглох от облегчения, все вокруг тонет в шуме его собственной крови, стучащей в ушах, – и почти ничего не понимает.
– Его вовремя к нам доставили. Вам следует поблагодарить своего друга, мистера… Честно говоря, я не запомнил его имени. Маргарет записала данные, спросите у стойки регистрации.
– Хорошо, конечно же. – Клеменс теребит рукав тонкой кофты с лиственным орнаментом на груди, и с пола, с того места, где Теодор устало прислоняется спиной к стене, ему видно, как блестят на щеках девушки уже подсыхающие дорожки слез.
– Мы прооперировали его, сейчас он под наркозом, но должен прийти в себя через час. Вы сможете повидать его, я думаю. – Доктор хмурится, оглядывает Клеменс с головы до ног. – Разумеется, если вы являетесь близким родственником. Вы же…
– Его невеста, – без запинки отвечает она.
– А он?
«Он» оказывается старшим братом. «Он» медленно поднимается на ноги и идет к стойке регистрации. «Он» просит медсестру Маргарет, милую девушку, которую недавно послал к фоморовому богу, сообщить ему данные так называемого друга, что помог Бену. Если им окажется кто-то с именем Персиваль, то Теодор найдет и убьет его прямо на месте.
– Мистер Маккоул, – надув губы, сообщает Маргарет. – Саймон Маккоул.
– Кто это? – спрашивает Клеменс. Теодор переводит на нее недоумевающий взгляд и почти пожимает плечами, так его шокирует эта новость.
– Поставщик хорошего виски, – не задумываясь, отвечает он.
– Маккоул? Владелец паба?
Девушка отводит взгляд, хмурится, тянет к губам ноготь правой руки. И Теодор мог бы заметить, что ее лицо вытягивается от удивления, вся она замирает, что-то обдумывает. Но Теодор не способен ни на что, ведь облегчение вытянуло из него почти все силы. И сейчас он хочет приберечь оставшиеся ради одного короткого разговора.
– Останься в больнице, ладно? – просит он. Клеменс вскидывает голову, снова хмурится. – Я спрошу кое-что у Саймона и вернусь сюда.
– Теодор, я не думаю, что…
– Я быстро.
Если бы она попросила увереннее, тверже, если бы призвала на помощь свою невидимую силу, Теодор не решился бы ее оставить. Но Клеменс глотает слова и не дает им сорваться с языка. Поэтому он притягивает ее к себе, обнимает одной рукой. И выдыхает прямо ей в макушку:
– Я вернусь через час, как раз когда Бен очнется.
От Клеменс пахнет неимоверной усталостью. Она вздыхает. Теодор думает, что здесь, в окружении врачей, медперсонала и вооруженной охраны, среди камер наблюдения и множества людей, маленькую ведьму никто не тронет.
– Все будет хорошо, – говорит он и усмехается. – Скажешь это три раза, и я вернусь. Поняла меня? – Клеменс кивает. – Отдохни и поешь чего-нибудь. – Она снова кивает.
Они прощаются очередным неуклюжим объятием, и Теодор покидает госпиталь – внушительное здание из рыжего кирпича светит ему немногочисленными бело-желтыми огнями из окон больничных палат. Если бы он остановился и задумался – на один миг, этого бы хватило! – то даже не посмотрел бы в сторону Тревентан-роуд, а вернулся обратно, под крышу госпиталя, чтобы вместе с Клеменс дождаться Бена.
Но Теодор устал и вымотался, он почти отключается на ходу, пока ноги ведут его знакомым маршрутом в сторону излюбленного паба. «Сегодня пятница, – медленно думает он. – Какой фомор потащил Саймона к Бену?»
Атлас ожидает привычную компанию из десятка-другого завсегдатаев «Финна Маккоула». Ждет, что поговорить с Саймоном удастся не сразу. Что одноглазый ирландец предложит ему пинту пива, стакан виски, пойло собственного изготовления, прежде чем соберется ответить на все его вопросы.
Но паб встречает Теодора неожиданной тишиной: двери наглухо закрыты, внутри темно, а владельца нигде не видно. «На что ты рассчитывал», – думает Теодор. И ругает сам себя, с удовольствием смакуя резкое гэльское словечко.
– Саймон! – протяжно зовет он, стучит в запертую дверь три раза, для верности.
– Пришел, – вдруг раздается за его сгорбленной спиной. Теодор оборачивается и видит рыжебородого ирландца в свете одиноко горящего в этом закоулке фонаря.
– Пришел, – соглашается Атлас. Он не чувствует ног от усталости, а силуэт Саймона расплывается перед его глазами. Как же хочется спать, черт возьми, как хочется спать.
– Ну пойдем, – вздыхает Саймон. – Поговорим.
Саймон отпирает паб и заходит в помещение первым. Теодор, запинаясь об порог, шаркает следом. Здесь темно. Саймон включает лампу над барной стойкой, обходит ее, чтобы встать на свое законное место.
– Бен как? – спрашивает он. Его руки хватают ближайший толстостенный стакан и привычным движением протирают его грязно-белым полотенцем, подобранным тут же. Теодор завороженно наблюдает за его действиями.
– Жив. Он в порядке.
Саймон кивает.
– Хорошо.
Вздыхает. Теодор чувствует, что здесь что-то не так, что скребущая нутро тревога поселилась в нем с первым же взглядом на закрытый паб и до сих пор не покинула тело. Что быть здесь, стоять напротив Саймона, такого молчаливого и угрюмого, ему не следует.
Но тут он слышит знакомый щелчок – словно время скрутилось в спираль, сжалось, соприкоснулось с далеким тридцать пятым годом прошлого столетия его жизни – и только теперь понимает все окончательно.
– Прости, Теодор, – глухо произносит Маккоул. Теодор поднимает голову.
Прямо на него смотрит узкое дуло револьвера. И Саймон стреляет.
***
Тяжелая сумка отдавила ей плечо настолько, что теперь Клеменс едва его ощущает. Она бредет в сторону туалета по длинному коридору, равнодушно заглядывая во все двери, открывающиеся слева и справа. Неуместное чувство тревоги не дает ей покоя: оно пришло на смену страху и теперь грызет девушку изнутри.
Слава богам, что владелец паба в пятничный вечер оказался рядом с антикварной лавкой, но ей не нравится этот факт – не своей неожиданностью, но чем-то, что Клеменс описать не способна. Не в таком состоянии.
Она выуживает из сумки чистую майку, переодевается, оставляет сообщение матери: «Мы на месте, все живы, я в порядке, отцу ничего не говори», – и возвращается к палате Бенджамина, чтобы терпеливо ждать. Спасительную фразу ей хочется произнести три раза почти сразу же, но Клеменс осаживает себя. Она подождет полчаса, а потом еще пять минут.
«Все будет хорошо».
Клеменс проваливается в неглубокий беспокойный сон – ей видится Теодор, бледный как смерть, – потом приходит в себя, получает разрешение посетить палату Бена. После операции на ноге Паттерсон выглядит не так ужасно, как она предполагала, и некоторое время девушка рассматривает его спящее лицо, не боясь быть замеченной.
Она гадает, встретил ли Бен Персиваля, и если не он, то кто подговорил каких-то глупцов грабить антикварную лавку. Ей жаль все эти маленькие статуэтки иноземных божеств, старинную мебель, ту люстру с длинными хрустальными каплями, останки которой теперь покоятся на чайном столике Бена. Но все это меркнет и бледнеет в сравнении с тем фактом, что Бенджамин все-таки жив и почти здоров.
Почти.
Клеменс считает минуты до истечения срока. Теодора все еще нет.
А Бен открывает глаза ровно через час, как и было обещано, и, ничего не понимая, пытается крутить головой.
– Тише-тише, – баюкает его Клеменс. Паттерсон слабо вдыхает полуоткрытым ртом, поворачивает голову на звук ее спокойного голоса. Клеменс уже выплакала все глаза и теперь говорит сипло, едва слышно. Этого хватает на их рваный, будто с помехами, разговор.
– Где?..
– Ты в больнице. Тебе ногу сломали.
– Помню…
Бен морщится, стонет, стискивая зубы, и Клеменс бросается к дверям.
– Все нормально. Вернись.
Она возвращается, не понимая, отчего слушает пациента, едва отошедшего от наркоза.
– Врач говорит, все обошлось, – шепчет Клеменс, – потому что какой-то мистер Маккоул тебя нашел и вызвал скорую.
– И это помню. – Бен проглатывает окончание каждого слова. Облизывает пересохшие потрескавшиеся губы, пытается пошевелить головой. Кривится от боли. – Кирпичом витрину разбили. А я в подвале… Электричество барахлило, хотел проверить. Это…
Он запинается, задерживает дыхание. Клеменс ждет, что следующая же фраза начнется с имени Персиваля. Страх услышать это въелся ей под кожу и мешает думать, но вместо этого Бен медленно тянет:
– У Шона друзья были. Они решили, что это мы его…
– Что? Убили? – охает Клеменс, когда Бен выдерживает паузу и дарит ей выразительный взгляд поверх всех своих бинтов и повязок. – Как они могли подумать, что… Они искали Теодора?
– Все же видели, мы на том фестивале в Труро… Теодор его сам утащил, – Паттерсон кашляет и уводит глаза в потолок.
Понимание обрушивается на Клеменс, как лавина. Вот оно что. Всему виной прозаичная недосказанность? Чьи-то нелепые наговоры? Кто нашептал в уши глупым малолетним подросткам, что Шон погиб от руки Теодора? Ответ ей не нужен; Клеменс сжимает кулаки, жмурится, так что на обратной стороне век отпечатывается бледно-зеленое лицо Бена, и оно смазывается, преображается ее сознанием в лицо Персиваля. Ему бы оказаться трикстером, богом лжи и обмана. Такая мысль не дает ей покоя.
– Это Персиваль, – шепчет она и тут же, спохватившись, зажимает себе рот обеими руками – провинившаяся маленькая девочка, которой не следует выдавать секретов. Произнесенные вслух, они в итоге оказываются правдой. Не лучше ли держать их за зубами, малышка Клеменс?
– Тебе не следует здесь… – вяло шепчет Бен заплетающимся языком. – Теодор?
Клеменс смотрит на равнодушный циферблат больничных часов на стене напротив, белых, с тонкими черными зарубками римских цифр по ободку. Теодора нет больше часа. Тик-так, щелкает секундная стрелка, тик-так. Клеменс вздыхает.
– Все будет…
Она не успевает договорить – дверь в палату отворяется со скрипом, что распарывает опустившуюся на них хрупкую тишину, и к ним заглядывает врач.
– Мисс Карлайл? Там вас разыскивают.
Бена, снова впавшего в полудрему, Клеменс покидает с неспокойной душой и спешит за врачом по длинному бесцветному коридору в приемную. Она срывается на нервный шаг через каждые три спокойных, замирает, делает вдох-выдох, идет дальше. «Если это отец, – думает Клеменс, – то я сейчас же пошлю его обратно домой. Ничего не случилось, все в порядке. Ничего не случилось, все в порядке. Все будет…»
Но когда Клеменс заворачивает в холл приемной и видит перед стойкой регистрации женщину, то понимает: что-то все же случилось.
– Миссис Давернпорт? – хмурится Клеменс. – Что вы здесь делаете?
Элоиза поднимает на нее холодный надменный взгляд и вздыхает.
– Твоя мама попросила забрать тебя, – произносит она. – Идем.
Клеменс не двигается с места, и тогда женщина, усмехнувшись, достает из своей маленькой сумочки телефон. Демонстративно включает его, набирает неизвестный номер отполированным ногтем – характерные гудки дробятся на глухое эхо в полупустом больничном вестибюле.
– Идем, – повторяет Элоиза с нажимом. – Или ты хочешь, чтобы я позвонила ей?
Боковым зрением Клеменс видит, как минутная стрелка настенных часов, круглых, крупных, соскальзывает на цифру двенадцать. Часы над стойкой регистрации отбивают полночь.
– Я не могу.
Она качает головой и шагает спиной к проходу, обратно в коридор, под неяркий свет длинных ксеноновых ламп. Те мигают с характерным треском, и Клеменс вдруг видит себя героиней триллера. Теперь Элоиза кажется ей злодейкой с ножом в сумочке вместо помады.
Она бы усмехнулась таким абсурдным мыслям, вот только миссис Давернпорт в самом деле смотрит на нее враждебно, с плохо скрываемой злостью, будто видит в Клеменс препятствие на пути к своей неведомой цели.
– Как там поживает мистер Паттерсон? – внезапно интересуется Элоиза. – Сильно ему досталось, не так ли?
Клеменс не отвечает и ждет, когда перед ней размотается весь этот клубок из внезапных встреч, которых за сегодняшний день набралось слишком много. Что она упускает из виду? Куда все ведет?
– Идем со мной, – четко выговаривает теряющая терпение Элоиза. – Ты же не хочешь, чтобы к мистеру Паттерсону пришли снова? На этот раз бедняга не отделается простым переломом.
– Я никуда с вами… – Клеменс запинается, перестает дышать и вся обмирает.
Вдруг, сразу и без предупреждения, ей все становится ясно, как день: она видит всю картинку целиком, даже недостающие ее детали, видит, какое место в этом водовороте событий последних дней, чертовски неправильных, вопиющих и жестоких, занимает эта женщина.
– Вы от него… – неверяще выдыхает Клеменс и давится каждым словом.
Элоиза Давернпорт даже не думает подтверждать ее опасения – только морщит лоб, кривит накрашенные темно-алой помадой губы, нетерпеливо цокает.
– Идем же, девчонка. У нас с тобой не так-то много времени на разговоры. Ты знаешь, что он может сделать. Советую не злить его.
«Советую разорвать с ним все связи, – горестно думает Клеменс и, обернувшись через плечо, бросает взгляд в конец коридора. – Прости, Бен».
В итоге она плетется следом за разозленной Элоизой – ее шаркающие медленные шаги вторят резкому стуку каблуков женщины – и даже не удивляется, когда видит перед въездом на территорию госпиталя красный «Ситроен».
– Проще было ее похитить, – сообщает Элоиза водителю, глядя в тонированное темное окно автомобиля. Отходит в сторону, открывает дверь пассажирского сидения. Оборачивается к застывшей позади Клеменс. – Прошу, принцесса.
Прежде чем сесть, Клеменс высматривает уходящую в темноту улицу справа от госпиталя – ее глаз хватает на десятка два футов, не более, а дальше все проглатывает смоляно-черная ночь. Теодора не видно, и он вряд ли появится. Этот вывод аккуратно встает на свое место рядом с такими же правильными и удручающими выводами последнего вечера.
– Вам не стоило связываться с ним, – бросает Клеменс Элоизе и только потом ныряет в салон автомобиля, приветливо распахнувший ей объятия.
Лондонские номера, кричащий об опасности цвет. Она могла бы догадаться и раньше.
– Здравствуй, малышка Клементина, – знакомый голос вливается в уши Клеменс настоящим ядом, и девушка прикрывает глаза, боясь заплакать.
Элоиза садится в машину спереди рядом с водителем, оглядывается на бесконечно уставшую девушку всего раз и кивает Персивалю.
– Я заказала транспорт на три часа. Рассвет будем встречать уже в Ирландии.
