#35. Помяни дьявола

Братья Конноли хмурятся, пятятся от рыжей, словно огонь, Клементины и Серласа за ее спиной. Кие-ран распахивает в изумлении рот.

– Вы не тронете ни Серласа, ни меня, ни Шея, – говорит девушка чужим голосом, и сердитое рокотание неба вторит ее речам. – Вы уйдете прочь из города, покинете его навсегда, и никогда, никогда не вернетесь!

Молния разрывает сгустившиеся тучи пополам, за нею следует грохот.

– Что происходит?!

Дугал оглядывается по сторонам; рядом с ними только домашний скот, перепуганный внезапной подступающей грозой, и Шей, сын крестьянина, оказавшийся здесь совсем случайно и бледный, как молоко. Он просто хотел помочь Серласу, чтобы Клементина наконец перестала на него сердиться и ответила согласием, чтобы все вернулось на свои места.

Откуда в милой девушке взялось это нечто, что вещает таким страшным голосом злые речи и тревожит природу?

Перепуганный Киеран достает из-за пазухи нож.

– Тебе не испугать нас, колдун! – кричит он и бросается на Серласа. Клементина оказывается у него на пути быстрее, чем кто-либо успевает это заметить и остановить.

– Все будет хорошо.

Три.

Клеменс спускается вниз по скрипучим ступенькам, стараясь двигаться осторожно. Голова все еще гудит и кружится, но теперь девушка ясно чувствует, будто внутри нее сосуд, до краев заполненный неведомыми ранее знаниями, той самой пресловутой «мудростью», о которой говорил Персиваль.

Боудикка и Несса, Клеменция, Клементина – все они сливаются в один образ спасительницы, недостижимой для Персиваля. Кого бы он ни видел теперь в Клеменс, сама девушка прекрасно знает, что с ролью не справится – или же погибнет, пытаясь исполнить эту роль.

Умирать в столь юном возрасте она не планировала.

– Все погибли, – сообщает она хриплым голосом, как только оказывается в гостиной. Персиваль и Элоиза, до этого тихо беседовавшие, поворачивают головы на звук голоса Клеменс. – Все они погибли, все ваши дочери.

– Браво, – комментирует Элоиза и хлопает в ладоши, поджав губы. – И вот на это я потратила столько времени, Перси? Чтобы глупая девчонка делала такие пустые выводы?

– Терпение, дорогая. – Персиваль улыбается и окидывает застывшую в арке фигуру Клеменс двусмысленным взглядом. – Моя малышка только что видела смерть своей предшественницы, дай ей время успокоиться. Она еще удивит тебя, вот увидишь.

Клеменс видит лица довольного собой Персиваля и раздраженной – снова раздраженной не к месту – Элоизы сквозь мутную пелену. На глаза наворачиваются слезы, она зажимает рот рукой и медленно зажмуривается, боясь, что опять провалится в лимб, навязанное горькой травой забытье, проживая последние мгновения чужой жизни. Той рыжей девушки, совсем юной, влюбленной до беспамятства в человека с лицом Теодора.

Она до сих пор слышит его крик и мольбы, и ругань жестоких братьев Конноли, и плач коренастого юноши с коротким шипящим именем. Она до сих пор проговаривает про себя последние слова Клементины и не может остановиться.

– Что это значит? – шепчет Клеменс, спотыкаясь об порожек под аркой и припадая на спинку старого кресла. Она упирается в него руками, не замечая пелены слез – та размывает очертания мебели в гостиной и фигуры Элоизы и Персиваля, – и опускается в кресло.

– Что значат ее последние слова? – повторяет Клеменс. – О чем она говорила?

Персиваль не может сдержать очередной улыбки-ухмылки. Элоиза фыркает, поднимается с дивана и уходит из комнаты мимо девушки. От нее пахнет горькой травой, из который был приготовлен чай, – «зельем знаний». Клеменс хмурится.

– Миссис Давернпорт приготовила для тебя ценный отвар, малышка. Не будь с ней так строга, она совсем не такая бука, какой кажется, просто устала.

– Если бы ты мешал какую-то дрянь в котле один год и один день, ты бы тоже устал, Перси! – сердито говорит Элоиза из кухни. – Подумать только! Зелье знаний, ха! Целый год подготовки ради высшей цели, божественной, Балор ее задери, благодати! А в итоге спустить все на нелепую девчонку – на нее!

Клеменс слышит ее сердитые причитания, но понимает, что для ее ушей они не предназначены.

– Она тоже должна вам что-то? – спрашивает девушка, и Персиваль, скрестив на груди руки, медленно качает головой.

– Нет, что ты. С миссис Давернпорт мы заключили особую сделку. Она помогает мне с нашим долгоиграющим зельем, а я отдаю ей желанное. Не стоит тебе задумывать об этом, Клементина. Вернемся к твоему вопросу.

Отзвучавшие в далеком прошлом слова вновь жгут губы Клеменс, и она подается вперед, безбоязненно склоняясь к Персивалю.

– Вы мне расскажете?

– Нет, – на выдохе произносит тот; Клеменс слышит издевку в его голосе, но терпеливо ждет продолжения. – Ты сама все расскажешь. Мне и Теодору, когда он до нас доберется.

Клеменс снова хмурится. Кусает губы, сжимает вспотевшие руки в кулаки. Персиваль не предлагает: все это звучит угрозой. И ее пугает настойчивость, с которой он подталкивает ее разгадывать загадки из прошлого, когда у нее нет никакого желания это делать.

– Я дам тебе подсказку, – благосклонно говорит он и дарит ей еще одну усмешку. – Она совсем простая для такой умной девочки, как ты. Какое проклятие самое сильное? Подумай хорошенько, ответ кроется в твоих новых знаниях.

Тягучая, как болото, память на этот раз изменяет ей: Клеменс хочет заглянуть внутрь себя, но чужие воспоминания, до того яростно атаковавшие ее яркими нежеланными образами, теперь прячутся по углам сознания. Она пропускает сквозь себя слезы Клементины и надрывный крик Серласа, спускается по воронке этой боли ниже, в глубины чужой памяти, мутной и топкой.

– Имя, – выдыхает она наконец. – Самое сильное проклятие – это имя.

Персиваль хлопает в ладоши, его глаза, неотрывно следящие все это время за Клеменс, теперь блестят; он широко улыбается и почти смеется. Но она останавливает его энтузиазм внезапной фразой:

– Я поняла. Я хочу заключить с вами сделку.

К Трали Теодор подъезжает с упавшим сердцем и раскалывающейся головой. Травяное пойло Саймона спасло его от тошноты, но не отменило того факта, что Атлас получил пулю в лоб и теперь вполне резонно расплачивается за это мигренью. Кровь стучит у него в ушах, он ловит себя на бессмысленной злости – во всем виноват чертов город, куда он поклялся не возвращаться никогда в своей жизни, даже если жить ему предстоит тысячу лет и еще три года.

Он просит таксиста высадить его на юге города, прямо у набережной. Раньше здесь не было ничего (пастбища заканчивались до изгиба реки, и дальше отсюда шли неухоженные территории – город официально заканчивался каменной чертой ограды), и через Ли был переброшен один-единственный мостик… а теперь Теодор с раздражением отмечает благоустроенный берег, одинаково белые аккуратные дома в три этажа с одинаковой же черепицей и отрезанные все той же оградой ярко-зеленые поля по другую сторону реки. Он переходит через мост и идет вдоль жилых домов на запад. Ветер дует ему в спину, будто подгоняя – быстрее, быстрее!

Теодора разрывает от противоречивого чувства: ему следует поспешить и найти Клеменс в целости и сохранности; ему следует остановиться, осмотреться в месте, с которого началась его история. Ноги его не слушаются и идут медленно, вяло, а голова гудит.

Дорога ведет Теодора в Уайтхолл, и он знает, где именно Персиваль будет поджидать его: даже если умозаключения Атласа насчет его природы не найдут оправдания, встреча неизбежно случится именно там. На полях Уайтхолла, где когда-то давно были леса, где британские войска сражались с ирландцами и во множестве гибли люди.

Где однажды на исходе восемнадцатого столетия очнулся от беспамятства человек без имени.

Чем ближе Теодор к намеченной цели, тем сильнее стучит у него в висках разбушевавшаяся кровь, тем больше охватывает его засевший в костях страх. Он так долго бегал от ирландского прошлого, что забыл, каково это – бояться собственной природы и не чувствовать своего «я». Вместе с каждым шагом, приближающим его к знакомому роковому месту, он все больше вспоминает, как пугался даже собственной тени в первые дни после пробуждения. «Кто я такой? – вспыхивает в его мыслях давний вопрос, о котором он старался не думать. – Зачем я здесь? Ради какой цели я живу?»

Судорожно ищущая ответы душа его замирает, когда Теодор видит вырастающий из-за горизонта одинокий дом и три фигуры, стоящие у порога. Одна из них оборачивается и, помедлив, срывается с места, бежит ему навстречу, превращаясь из темной точки в Клеменс.

«Спасибо!» – с облегчением думает Теодор, отсылая благодарность всем известным ему богам. Клеменс налетает на него, и он сжимает ее в объятиях, стискивая ее, худую, бледную, почти до хруста.

– Ты нашел нас, я знала, что ты нас отыщешь! – плачет она. Теодор чувствует ее слезы на своей щеке, жмурится, чтобы не видеть скудного пейзажа – одни отвратительно зеленые поля вокруг них, и вдыхает аромат, исходящий от девушки. Горький, травяной. Клеменс пахнет ведьминскими отварами и чужим, не своим духом, но это она, и она цела.

– Ты в порядке? – выдыхает Атлас ей в ухо. Клеменс быстро-быстро кивает.

– Он бы не тронул меня.

Теодор знал это с самого начала, но тревога, растущая в нем подобно опухоли, заполняла собой все тело, пока не взяла под контроль все его чувства и разум, и теперь он испытывает такое облегчение, что подкашиваются колени.

– Мы можем сбежать? – спрашивает Клеменс. Теодор отстраняется от нее, видит ее исхудавшее лицо, огромные глаза в пол-лица, испуганные, как у олененка. Качает головой. Она рвано вздыхает. – Он хочет тебя убить.

– Я знаю.

Атлас находит ее ладонь, крепко сжимает в своей и ведет обратно по узкой дороге к одинокому дому. Навстречу поджидающим им Персивалю и – он не может удержаться от удивленного вздоха – Элоизе Давернпорт.

– А что здесь делает Элиз?

– Не поверишь, – фыркает Клеменс, – отдает дань всем ведьмам. Варит зелье.

Они подходят, и Персиваль, широко улыбаясь, вопреки прежним своим образам просто отвратительного психа выглядит теперь отвратительным раздражающим психом. Элоиза кидает на Теодора многозначительный взгляд и скрещивает на груди руки. Кажется, она совсем не рада его видеть.

– Добро пожаловать в родные земли любимой твоей Ирландии! – громогласно объявляет Персиваль. Он весь сияет и пышет энергией, так что Теодор задается вопросом, какая муха его укусила и что же последует за этим пугающим оптимизмом.

– Ты рад долгожданной публике? – догадывается Атлас. – Поэтому так счастлив?

– Я слишком давно готовил свое представление, – кивает Персиваль. – Но перед этим… Поужинаем? Я приглашаю.

И он гостеприимно распахивает входную дверь.

– Как я могу отказать такому радушному приему? – язвит Теодор.

Никто из них не думает сопротивляться: Атлас послушно шагает следом за Персивалем, чью природу только теперь начинает понимать, сжимает маленькую ладонь Клеменс и косится на тихую, но очень злую Элоизу. В дом они входят друг за другом и оказываются в маленькой кухне.

Все дальнейшее становится фарсом, издевкой над обыденностью: вчетвером они рассаживаются вокруг круглого стола в кухне, Элоиза, поджав губы, ставит перед всеми запеченную в духовке курицу и картофель, Персиваль разливает по стареньким чашкам со сколами свежезаваренный чай. Клеменс шепчет на ухо Теодору, что пробовать эту отраву не стоит и что от нее случаются глюки, но двое других заговорщиков необычного квартета преспокойно пьют из своих чашечек. Так что, помедлив, Атлас следует их примеру.

В чашке у него дымится Эрл Грей, и он невольно вспоминает Бена, которого так и не навестил.

– Зачем ты здесь, Элиз? – спрашивает Атлас; женщина издает смешок.

– Серьезно? До сих пор так ничего и не понял, Тео?

Она кидает на него странный взгляд, серьезный, хмурый, какого он никогда не видел на ее лице за все время их знакомства. Теодор ищет для него подходящее слово и некоторое время молчит.

«Тоска, – думает он, продолжая механически жевать жестковатое куриное мясо. – Это тоска».

– Элиз очень помогала мне весь последний год, – участливо говорит Персиваль и тычет вилкой в сторону Теодора. – А ведь все ради тебя, мой друг.

– Персиваль! – шипит Элоиза, но он, вдруг загоревшись какой-то неведомой идеей, вскакивает с места.

Теодор второй раз думает о том, что таким Персиваль нравится ему еще меньше.

– Элиз не хочет, чтобы я раскрывал перед вами карты, но я все же напомню давнюю историю, которая случилась с Теодором лет двадцать назад… – Он замирает напротив узкого окна, и струящийся свет, разделенный на четыре равные части, вырезает его фигуру из пыльного кокона старого дома.

– Тогда у Теодора не было этого имени, он скрывался за фамилией Лэйк и слыл тем еще слабаком. Но у берегов Англии, куда он позорно сбежал от ответственности за юного Бенджамина, ведь мы все помним печальную гибель его родителей, не так ли? Чего только стоило столкнуть их с моста в ту зимнюю ночь…

– Что?..

– …Уильям Лэйк повстречался с высокомерной дочерью богачей, мисс Элоизой Вебер. Ох, Теодор, сколько женских сердец ты разбил в отместку за свое? – Персиваль делает паузу. Растягивает губы в наглой широкой ухмылке, поворачивается и смотрит на Клеменс. Этот взгляд не предвещает ничего хорошего, поэтому Теодор, сам того не замечая, находит под столом руку Клеменс и сильно сжимает в своей. – Элиз любила нашего героя так сильно, как ты, возможно, не сможешь.

Клеменс никак не реагирует на его выпад. В душной пыльной кухне становится холоднее, будто все тепло испаряется от слов безумного кукловода.

– Все, кто любят его, в конце концов умирают, – говорит Персиваль. – Ты хочешь присоединиться к ним, малышка Клементина? Думаю, нет.

Каждое слово впивается в тело Теодора иглой. Этот псих прав. Бог он или сумасшедший, возомнивший себя богом, трикстер или властитель вселенной, сейчас он прав.

– Несса, – неожиданно произносит Персиваль. – Клементина. Эша. Вера Фарлонг. Все эти женщины, Теодор, отдали за тебя жизнь, только чтобы ты был в безопасности. Я нахожу этот факт твоей биографии крайне несправедливым.

Теодор почти обездвижен из-за сидящей рядом с ним Клеменс и не знает, что на уме у Персиваля, потому не может рисковать. Ставить ее в один ряд с уже погибшими по его вине Атлас не хочет. Только не ее.

– Вера Фарлонг, – с явным удовольствием произносит Персиваль. Теодор вспыхивает. – Она ждала тебя, ты знал? Умная девочка не поверила в россказни твоего друга и осталась в маленьком Дублине. Терпеливо ждала, долго. Написала о тебе повесть и разослала ее во все части штата. Думала, это поможет тебе отыскать к ней дорогу. Но ее нашел я.

Теодор вскакивает, едва контролируя себя.

– Ублюдок! – его трясет, лицо Веры – тонкий нос, бледные скулы, несмелые веснушки на щеках – встает перед взором Атласа так ярко, будто он видел ее вчера. – Что ты с ней сделал?

– Убил, – просто заявляет Персиваль и пожимает плечами. – Она знала о Филлипе Уилларде слишком много, ей нельзя было давать столько свободы.

Все в Теодоре обмирает, сердце прекращает стучать. Все вокруг – маленькая кухня со старой посудой, Элоиза, Клеменс, худая фигура Персиваля – становится алым от его гнева.

– Я убью тебя, – шипит он, дрожа от ярости, и Персиваль вдруг успокаивается.

– Наконец-то мы пришли к единодушию, – вздыхает он. – Но перед этим…

Он достает из кармана пиджака револьвер; щелкает взведенный курок. «Тридцать восьмой калибр», – невольно подмечает Теодор. Переживет ли он вторую пулю в лоб, если выстрел сделает кто-то вроде Персиваля? Тот смотрит на него, усмехается. Поднимает руку и стреляет. Не в Теодора. Не в Клеменс.

Элоиза ахает, хватается на грудь и сползает на пол со стула.

– Господи! – вопит Клеменс, Теодор, заледенев, смотрит, как женщина жадно втягивает носом воздух, как кровь разливается по ее сиреневой блузе, вытекает тоненьким ручейком из уголков ее рта. Она на глазах бледнеет. Затуманивается ее взгляд, теряют цвет кожа и волосы. Элоиза смотрит на Теодора, распахивает рот в немом крике; тянет к нему руку. Клеменс на коленях подползает к женщине.

– Что ты наделал! – кричит девушка, срываясь на плач. Она пытается остановить кровь: стаскивает с себя свитер и прижимает его к ране в груди Элоизы, пока Теодор не находит слов. Все они кажутся незначительными, слабыми отголосками его гнева – ярость разливается по телу жаром, мутит рассудок. Боже.

– Я принес жертву Андрасте! По всем традициям знаменитой Боудикки! – Персиваль хохочет, и в этот миг совсем теряет человеческий облик. Сквозь бледную кожу и впалые скулы проступает его страшная натура, безумная настолько, что даже у Теодора не хватит воображения представить ее целиком.

Элоиза умирает со слабым вздохом прямо рядом с Теодором, и больше он не слышит, как быстро стучит ее сердце.

– За что? – всхлипывает Клеменс, невидяще глядя перед собой. – Она не сделала ничего плохого!

– Тебе жаль ее? А она тебя ненавидела! – восклицает Персиваль, запрокинув голову. – Она хотела стать для Теодора единственной! Женщиной, которую Теодор Атлас никогда не забудет! И ты, девочка, была для нее бельмом на глазу!

Он скалится, словно зверь, и в этот миг совсем не кажется богом.