#30. Все людские проклятия

– Он запретил мне размыкать уста.

– А говорить современным языком тоже он тебе запретил?

Шон фыркает, обиженно поджимает губы и отворачивается. Теодор закатывает глаза, прежде чем вернуться к созерцанию картины над каминной полкой в доме женщин Карлайл. Это пейзаж: теплая долина с небольшим водопадом, вытекающим из рощи. У берега ручья сидят пастухи, рядом пасутся овцы, коза и буйвол.

– Пильман, – заявляет Шон, указывая на картину длинным ногтем указательного пальца. Теодор хмурится.

– Что?

– Пильман, – повторяет мальчишка. – Жан-Батист. Работал с монархами, декорировал им интерьеры и писал вот такие пейзажи. Катался по теплым странам, а после революции остался не у дел. Родился и умер в Лионе. Что неудивительно, раз его работа удостоилась чести радовать глаз миссис Карлайл.

Закончив внезапную лекцию, Шон поворачивается к Теодору и скалит зубы.

– Что? Не один ты знаток искусства, да, старик?

– Теперь я старик? – Атлас выгибает бровь, окидывает развалившегося в кресле Шона внимательным взглядом.

Без совести, без понятия о чести и определенно без некоторых извилин в голове тот все-таки выглядит крепким малым, сломить волю которого не способно простое слово. Тем не менее Персиваль пригвоздил его к порогу дома одним коротким приказом, и бедняга не смог сойти с места, пока не потерял его и Клеменс из виду.

– Повтори-ка еще раз, – просит Теодор. – О чем тебе нельзя рассказывать посторонним?

Шон громко вздыхает и яростно растирает ладонью лоб. Одна его нога дергается, как в конвульсиях.

– Он запретил говорить обо всем, что его касается. Даже если бы я знал его настоящее имя или сколько ему лет, то не смог бы сказать.

– А что ему нужно?..

– Не могу сказать.

– И как ко всему этому причастна Клеменс, ты тоже не ответишь?

Шон морщится.

– Этого я даже не знаю. Клянусь, я до последнего понятия не имел, что он охотится за ней.

Он повторяет эти слова уже в десятый раз, но легче Теодору не становится. В глубине души Атлас зол на мальчишку за его чертово молчание, словно во всем виноват именно он. А еще Оливия, этот ублюдок Персиваль и, что куда важнее, сам Теодор.

– Ну и как это работает? – спрашивает он, сминая в руках забытый Клеменс лист с записями. На нем размашистым почерком написано одно имя, и как раз его Теодор хотел бы видеть в самую последнюю очередь. «Клементина».

Шон пожимает плечами, будто они обсуждают детскую книгу или досужие сплетни соседей.

– Сам не знаю. Только когда Перс… он говорит, то словно… вкладывает свои слова мне в голову. И получается, что я сам начинаю хотеть то, чего он от меня просит. Если он говорит мне стоять – я стою. Если говорит бежать – я бегу. Будто я сам хочу стоять и бежать.

– И будто ты сам не хочешь мне ничего рассказывать, – заканчивает его мысль Теодор. Шон кивает, отправляя в рот соленый арахис из плошки на столике между ними. На некоторое время его дергающаяся нога замирает в воздухе, и пока он жует, Атлас приходит к неутешительному выводу: узнать что-либо о Персивале через Шона не получится.

– Постой, – вдруг говорит Теодор. – Но ведь ты рассказывал мне, как этот… колдун, чтоб его, сделал тебя бессмертным. Ты же говорил о нем, не затыкаясь, весь полет до Лиона трещал.

– Да-а, – с готовностью тянет Шон. – Потому что та история касалась напрямую меня. Ну и я уж-жасно хотел обо всем поведать. Ты меня поймешь: я лет двести ни с кем об этом не разговаривал, а тут вдруг такая возможность, я не мог…

– Не мог удержаться от желания. – Теодор встает с дивана, бросает истерзанный лист бумаги на пол и начинает мерить шагами гостиную. – Значит ли это, что ты при большом желании смог бы преодолеть навязанные тебе приказы?

Шон выпрямляется, сбрасывает с колен клетчатый плед с крошками орехов. Трясет головой, как собака, и только потом, замерев, задумывается над словами Теодора.

– Думаю, да, – наконец соглашается он. – Тогда ведь я жутко боялся за Клеменс и думал, что она в опасности. Я, знаешь ли, не эгоист.

– Я и не говорил, что ты…

– Но если речь вдруг зайдет о моей, скажем, жизни, то я тоже молчать не стану.

Теодор оборачивается к Шону.

– Другими словами, если ты вдруг окажешься в смертельной опасности, то тут же сможешь все выложить, обойдя его запреты?

– А ты хочешь это проверить? – ухмыляется Шон.

Господь милосердный. Теодор мысленно ставит на лоб отвратительному подростку отметку помощника сатаны и стонет.

– Если придется, я проверю, не сомневайся, – говорит он. – Но сейчас это просто теория. Мысли вслух.

Шон кивает и, крепко задумавшись, кусает ноготь большого пальца. Теодор с удивлением понимает, что бессмертный юноша всерьез ведется на простую провокацию.

– Вряд ли мне когда-нибудь грозит смерть, – говорит Шон спустя полминуты, – разве что от его собственных рук – такого я еще не пробовал, да и ни к чему было такие эксперименты ставить, знаешь ли. И он меня под пули лезть не просил, с моста в реку кидаться не просил, вешаться тоже не…

– Ближе к делу.

– …но если бы он вдруг решил убить меня, я бы понял это. И точно молчать бы не стал.

Теодор кивает. Сказать ему нечего, выводы делать рано, и единственное, на что они оба пока способны, – это стать живыми щитами для девчонки, что возомнила себя ведьмой.

– Вчера, в восемь вечера по местному времени на мосту святого Георгия было совершено жестокое убийство. Жертвой стал турист, семнадцатилетний англичанин Шон Байерс, сирота. Убийца скрылся с места преступления. Очевидцы сообщили, что он свернул жертве шею и сбросил тело в реку на глазах…

– Ни к чему тебе это слушать.

Теодор отключает гудящий в кухне телевизор и подходит к Клеменс. Та сидит за столом, смотрит в одну точку и не двигается с тех пор, как Атлас застал ее здесь. Бледная, хрупкая как стекло. Ее голые плечи блестят в утреннем свете, солнечные лучи пробиваются сквозь растрепавшийся пучок ее волос, делают их светлее, рыжее.

Теодор рассматривает ее сгорбленную спину, проводит взглядом по выпирающим углам узких лопаток, задевает чернеющий в вороте свободной пижамной майки кружок татуировки.

Клеменс всегда пугала жестокость.

– Ты как? – Теодор задает стандартный вопрос и мгновенно чувствует себя идиотом, слоном в сувенирной лавке, где каждая хрустальная тонкая балерина качается на стеклянных полках и дрожит от малейшего движения неуклюжего толстокожего зверя.

Конечно же, она не в порядке. Можно ли спрашивать о подобном?

– Хочешь чего-нибудь?

Девушка мотает головой, и это немного бодрит. Пока она реагирует хоть как-то и не уходит гулять в свои мысли, путаясь в домыслах, не все потеряно.

– Кофе? Чай? Виски?

Будь она собой, обязательно фыркнула бы в ответ или взглянула на мужчину так, как смотрит обычно: с осуждением и едкой ухмылкой. «Великий целитель Теодор Атлас от всех болезней знает лишь одно лекарство?»

Только вот даже крепкий алкоголь не спасает от душевных травм, не лечит раны, сокрытые в сердце. Многие ошибаются, надеясь на стакан виски, и топят в нем горе вместо того, чтобы бороться с утратой другим путем. Правильным путем. Кому, как не Теодору, знать это.

Клеменс молчит, только глубоко, тяжело дышит, буравя взглядом окно кухни. Теодор берет дело в свои руки: неспешно готовит завтрак на двоих, аккуратно перебирает расписанные синим кружевом тарелки, стараясь не греметь и не пугать ее. Включает кофемашину, убирает в посудомойку оставшиеся с вечера стаканы и блюдце. Осколок от чашки, которую Клеменс разбила, как только оказалась вчерашней полночью дома, Теодор выкидывает в мусорное ведро.

У Клеменс дрожали руки, а пальцы были похожи на переломанные птичьи лапки и не хотели слушаться. Они с Оливией едва сумели ее успокоить и уложить в постель до того, как истерика вывернет девушку наизнанку.

Теперь же Клеменс выглядит равнодушнее античной статуи с пустыми глазами, в которых нет ни единой эмоции.

– Ешь, – Теодор ставит перед ней тарелку, подает вилку и стакан молока. Она мотает головой. – Не хочешь? А чего ты тогда хочешь?

Клеменс что-то бормочет и, когда Теодор нетерпеливо переспрашивает, повышает голос.

– …чтобы умер. Хочу, чтобы он умер.

Внезапный порыв ветра распахивает неприкрытое кухонное окно и врывается внутрь дома. Теодор вздыхает, отодвигая в сторону свой завтрак.

Спорить с ведьмой – рыть себе могилу.

– Хорошо, – с готовностью отвечает он. – Я тебя понимаю. Меня этот ублюдок тоже в мире живых не устраивает. Но!

Он обходит барную стойку и останавливается рядом с Клеменс – большие глаза на худом бледном лице, темные зрачки, почти скрывающие радужку, она смотрит на Атласа снизу вверх, похожая в этот миг на Клементину из той Ирландии, далекой и полузабытой. Как ему защитить девочку, если все снова скручивается вокруг них двоих, будто заговор, проклятье, у которого нет ни конца, ни начала?

– Чтобы отправить его на тот свет, нужно знать, с кем мы имеем дело, – говорит Атлас, предчувствуя, что о словах своих он сильно пожалеет.

– Я узнаю, – кивает Клеменс. – Шон предоставил нам все что нужно.

– Уверена?

Она смотрит мимо Теодора на ярко-зеленые мигающие цифры микроволновки.

– Он хотел, чтобы я услышала и запомнила его слова. В конце концов, в них вся суть.

Есть ли у них теперь иной выход?

Девочка, пережившая смерть друга, вряд ли останется в своем уме, если не отыщет цель, ради которой сможет ожить сейчас.

Месть – не лучший выбор, только другого судьба Теодору не предоставила. Он и сам понимает – давно уже догадывается, – что за личностью Персиваля кроется нечто более страшное, чем убийца, что-то, с чем он еще не сталкивался и что отчаянно желает получить Клеменс Карлайл. А раз так, то Теодору не остается ничего другого, кроме как одолеть страшное зло внутри таинственного безумца.

И, быть может, на этот раз он сумеет искупить свою вину перед ведьмами.

Бен сверлит Теодора сердитым взглядом. Пока Клеменс принимает душ, заверив их обоих, что топиться в ванной не собирается, Паттерсон отчитывает бессмертного за все его последние прегрешения.

– Тебе незачем втягивать в эти разборки бедную девочку! – шипит он прямо с экрана ноутбука. Теодор вертится на неудобном крохотном стуле в спальне Клеменс, стараясь принять наиболее комфортную позу. Под причитания Паттерсона сделать это весьма сложно.

– Я знаю, – вздыхая, говорит Атлас. – Знаю, ее лучше вообще увезти подальше из Франции, на какие-нибудь далекие острова. Но не сейчас. Ты не видишь ее, не понимаешь. Она раздавлена. И ей нужна цель, чтобы преодолеть горе.

– Месть – это не выход, Теодор! – почти срывается на визг Бен. – Одумайся! Ты хочешь ее к еще одному убийству привлечь! Это же… Ты ей жизнь разрушишь.

Даже сквозь блестящий экран, глядя на расплывающееся пикселями лицо Бена, Атлас чувствует его осуждение. Оно немым куполом давит на плечи. Теодору следовало остановить Персиваля до того, как тот сломает мальчишку.

Теодору следовало спасти его раньше.

– Я вовсе не собираюсь решать вопрос мести, – цедит он сквозь стиснутые зубы. «Думаешь, я не зол на себя, Бенджамин?»

– Этот маньяк хочет получить Клеменс. Я сделаю так, что он ее не получит.

– Угрозы. Как банально, – фыркает Бен. – У тебя хоть что-нибудь на него есть, кроме вселенской ярости?

– У меня есть.

Клеменс появляется в дверях своей спальни с полотенцем на голове, и, обернувшись, Теодор давится воздухом. Картину портят лишь потемневшие злые глаза и искусанные губы. Девушка подходит к столу с компьютером, кивает Бену.

– У меня есть кое-что. Если я не ошибаюсь, это то, что ему нужно.

– Что?

Теодор знает ответ еще до того, как слышит его из уст решительной девчонки, в одно мгновение превратившей его страшный кошмар в правду.

– Ведьмина сила. Персиваль говорил, что хочет научить меня быть сильной. Быть уверенной в себе и своих желаниях. Что ж… – Клеменс недобро усмехается, и Теодор окончательно теряет в ее новом взгляде ту девочку, с которой познакомился на одном непримечательном аукционе в галерее Генри Карлайла. – Теперь я в себе уверена и знаю, чего хочу.

Она поворачивается к забытой на кровати толстой книге из библиотеки. Наклоняется, чтобы взять ее. И взгляду Теодора открывается полустертый от времени рисунок на коже Клеменс.

Змей, кусающий себя за хвост. Уроборос.

– Это было неизбежно… – горько усмехнувшись, бормочет он сам себе. Ни Клеменс, ни Бен его не слышат, а Теодор распадается на осколки и тонет в самом себе прямо на их глазах.

– Ты считаешь себя ведьмой? – хмурится Бен по ту сторону экрана. Клеменс отрывается от книги, чтобы закатить глаза. – Верно, бесполезное уточнение, в наше-то время…

Он трет свободной ладонью лицо, уставший и сонный, ошарашенный всеми новостями сразу. Теодор замечает круги под его глазами. Наверняка он не спал всю ночь, получив сообщение о смерти Шона, не находил себе места, да и теперь страшится за них обоих.

– Подумаешь, ведьмы… – нервно смеется Паттерсон. – Ведьмы, колдуны – что такого, верно? Я же живу с бессмертным, меня не должно беспокоить, что в мире существуют…

– Бен.

– Да, простите. Я сейчас.

Он хватает со стола кружку, делает большой глоток, и чай стекает по его лицу мимо рта. Нервничает. Неужели новости о ведьме Клеменс испугали его больше безумного колдуна?

– И как… как все работает? – Паттерсон утирается дрожащей рукой, замечает хмурый взгляд Теодора и отмахивается. – У нас холодно. Кондиционер с утра барахлит, да и вся электроника как-то странно себя ведет. Магнитные бури, должно быть. Клеменс?

Та присаживается на стул рядом с Атласом.

– Убери руки, мне надо погуглить.

Пока перед ее глазами всплывают окна веб-страниц с кричащими заголовками: «Салемские ведьмы – предрассудки или заговор?», «Молот ведьм – вся правда о ведьмах», Теодор рассматривает ее профиль. Только чтобы не видеть мельтешащие пугающие картинки, он ведь ничего не понимает в Интернете. Осунувшееся лицо, подсвеченное искусственным сиянием, выглядит еще более болезненным, острые скулы отбрасывают на щеки тень. Ей бы плакать, проклинать убийцу друга, выть. Она ничего этого не делает – и оттого пугает своим холодным спокойствием сильнее прочего.

– Я долго над этим думала, – говорит наконец Клеменс, вырывая Теодора из его невеселых размышлений. Он моргает несколько раз и затем обращает внимание на экран. – Ты видишь, Бен?

Тот кивает.

– Вот моя теория…

На Теодора смотрят многочисленные изображения средневековых колдуний, за ними ползут строчки из «Молота ведьм», упоминания проклятых деревень в Европе и Америке.

– Все рассказы о ведьмах строятся на домыслах. То, что люди раньше не могли объяснить – редкие генетические заболевания, инфекции, целое поголовье скота, выкошенное каким-нибудь паразитом, – все это сваливали на темные силы, и под тяжелую руку попадали преимущественно женщины. Порождения Ада, любовницы Сатаны – и прочее, и прочее. Конечно же, теперь мы знаем, что эти истории рождались из слухов и подпитывались людскими страхами. Сплетни, не более. Так?

Бен кивает, а Теодор молча наблюдает за меняющимся взглядом Клеменс. Сплетни, дорогая девочка, в те времена становились силой пострашнее, чем ведьминские проклятия, и убивали людей вернее, чем любая тьма.

– Мы знаем, что бывали случаи, когда, например, какая-то женщина в сердцах могла сказать обидевшему ее человеку нечто недоброе, а тот потом внезапно заболевал. Отбросим то, что ведьмы действительно существуют, и тогда у нас останется простой вывод. Совпадение, каких много.

– Но ведь все друг друга проклинают в сердцах, – говорит Клеменс, кусая губы. – Люди готовы послать к праотцам каждого, кто встанет у них на пути. Почему же только женщин доводили до костров и виселиц, мучили и пытали?

– Если бы они, как простые мужчины, решали все проблемы кулаками, тогда не отвечали бы потом за свои слова перед набожным судом, – усмехается Бен. Клеменс мотает головой и вскакивает с места, напряженная, как струна.

– Вот и нет! Если признать, что среди убиенных во время святой инквизиции все-таки были ведьмы, то любое зло так или иначе они творили словами. Проклятия не подействуют, пока их не произнесешь вслух и не нашлешь на обидчика. Я права, Теодор?

Он вздрагивает. Погрузившись в старые воспоминания, Теодор не сразу возвращается мыслями в теплую спальню Клеменс Карлайл. Теперь, наблюдая за ней, вдруг представшей перед ним совсем иной, он не может понять, что чувствует. Облегчение? Страх? Злость?

– Несса, – выдыхает Клеменс. Она едва ли пыталась произносить вслух чужое имя, подарившее Атласу столько горя, зато теперь смело смотрит ему в глаза. И повторяет: – Как она прокляла тебя?

– Взяла с меня обещание и сама кое-что обещала, – отвечает Теодор сиплым голосом. Ему вдруг хочется выйти из комнаты. – Дни сольются в года в нескончаемой круговерти. Ты дал слово. Не знать тебе больше…

– …смерти, – заканчивает вместе с Атласом Клеменс. Впивается в его лицо внимательным взглядом, поджимает губы. – Это страшные слова, Теодор.

Боль ядовитой слизью вытекает из его застарелой раны.

Бен приходит в себя первым.

– Значит, мы можем предположить, что кто-то из убитых женщин был настоящей ведьмой. Как Несса, – рассуждает он. – И если так, то они обладали некоей силой. Которая…

– Скрывается в их словах, – заканчивает Клеменс. Вместо победной ухмылки на ее губах Теодор предпочел бы видеть, как она плачет по погибшему другу – куда безопаснее, куда проще. Бен продолжает развивать тему, а Атлас хочет заткнуть его. Замолчи, хватит, ты помогаешь ей, а должен остановить!..

Забрать бы девчонку из этой страны и спрятать там, куда вездесущий Персиваль не сможет сунуться. А потом найти и убить своими руками. Но он опоздал со спасением на две сотни лет.

Что же ты наделала, девочка…

– В тебе течет сила, – хрипло говорит Теодор, наконец признавая очевидное, – что древнее меня или Шона.

– Знаю, – грустно улыбается Клеменс. – И я всего лишь сосуд для нее, если не стану ей пользоваться.

«Так не пользуйся, – молит Атлас. – Оставь все как есть!»

Клеменс его не слышит. Не видит, не думает о том, как бесповоротно ломает себе судьбу. Ведьма, не иначе.

– Но я желаю смерти убийце Шона, – говорит она. – И отныне мои желания будут сбываться.