#29. Тени на мосту святого Георгия

К полудню просыпается Оливия. Стрелки настенных часов лениво скользят по большому циферблату с резным узором, и короткая застревает между единицей и двенадцатью, когда старшая Карлайл спускается в гостиную. За ней шлейфом тянется шелковый подол халата, накинутого поверх простой блузы и раскрашенного в цвета моря. Сонный Теодор замечает мелкий орнамент на светло-бирюзовой ткани, и перед его уставшими глазами тот становится травой, что шелестела под босыми ногами Серласа в далеком прохладном Трали.

– Вы разочарованы, – Теодор не спрашивает, а констатирует простой факт, замечая выражение лица женщины. Та, недовольно поджав губы, кивает.

– Я рассчитывала, что больше вас не увижу, – говорит она. – Тем более в своем доме.

– Ну, как видите…

Теодор поднимается с дивана, на котором спал до этого времени, и морщится: дневной яркий свет колет глаза лучами-иглами, а небольшая гостиная вместе с двумя креслами, в одном из которых спит Шон, искусственным камином, картинами на стенах, стеклянным столиком с разбросанными на нем тетрадными листками словно бы кружится в неприятном водовороте и грозит прыгнуть прямо в лицо Атласу.

– Сожалею, что доставляю вам неудобства, – без тени раскаяния произносит он, – но в ближайшее время нам придется лицезреть друг друга довольно часто.

– На что это вы намекаете? – хмурится Оливия.

– Ни на что. Констатирую факт, миледи.

Она окидывает его подозрительным взглядом – Теодору не привыкать, он и в глазах незнакомых с ним дам вовсе не выглядит принцем на белом коне, – и спешит мимо него на кухню. Мысленно поблагодарив Шона за расторопность и неожиданную аккуратность, Атлас следует за Оливией.

– Кажется, между нами возникло недопонимание, – говорит он, шагая в кухню, где его окутывает теплый кокон ароматов раннего завтрака – жареные яйца, подгоревшие тосты и цитрусовый сок, не тронутый Клеменс. Кухня наполняется шумом, по мере того как Оливия, не обращая внимания на Теодора, методично включает один за другим все электроприборы – телевизор, кофемашину, чайник – и превращается в живой организм. Теодор, как никогда прежде, чувствует себя микробом, чужеродной бактерией, отравляющей чью-то тщательно организованную жизнь.

– Давайте кое-что проясним, – повышая голос, повторяет он. – Я здесь не для того, чтобы следить за вами. Если мои действия вызвали у вас такие подозрения, то готов поручиться: они беспочвенны.

Оливия стоит к нему спиной и постукивает пальцами по гладкой деревянной столешнице. Острый стук ее ногтей вызывает у Теодора зуд и желание проколоть себе барабанные перепонки. Ему нужно поспать, еще хотя бы три часа, чтобы не чувствовать себя разбитым, словно пустая винная бутылка.

– Я знаю, – наконец выдыхает Оливия. – Вы здесь, чтобы якобы помочь моей дочери.

Она оборачивается и мерит сгорбившуюся над столом фигуру Теодора презрительным взглядом. Сейчас, когда он весь мир перед собой видит через размытую призму недосыпа, незнакомое выражение лица Нессы не кажется ему ни обидным, ни раздражающим. По крайней мере она прекратила стучать ногтями.

– Разве вы не считаете, что в сложившихся обстоятельствах помощь ей необходима?

– От вас? Вы только проблемы приносите, – Оливия фыркает и отпивает кофе из белой тонкостенной чашки с изображением двух девушек на лугу. Теодор наблюдает за тем, как окольцованные пальцы хозяйки водят по дну чашечки, задевая голые девичьи пятки.

– На вашем месте я не был бы так строг, – отвечает он. И, подняв глаза на саму Оливию, отрезает: – Ваша дочь стала ведьмой по вашей вине.

Если бы словами можно было нанести физический вред человеку, Оливия тотчас упала бы, пронзенная обвинением, которого не ожидала услышать ни от кого из живущих ныне в ее доме. Теодор как завороженный смотрит на ее застывшее лицо. Поперхнувшись воздухом, она ставит чашку с кофе на стол напротив него. У нее дрожат пальцы, и даже жужжание кофемашины не может скрыть дребезжание ложечки по фарфоровым стенкам.

– Как вы смеете… – цедит Оливия, поджимая губы. Она прячет дрожащие руки за спину, вскидывает к Теодору горящий злостью взгляд. А он видит, как внутри Оливии борются осознание этой правды – и упрямство и гордость, присущие только женщинам, нелогичные и не поддающиеся контролю.

– Я прав, и вы это знаете, – стыдит ее Атлас. – Настоящий отец Клеменс оказался черт знает кем, и вы все прошедшие годы были прекрасно об этом осведомлены. Не так ли? Думаю, девочка раскусила вас уже очень давно и просто ждала момента, когда вы сами признаетесь ей. Это она вас щадила, не наоборот.

Он ожидает, что Оливия тут же кинется в оправдания, обвинения, проклятия или слезы, или все вместе, если считать ее самой обыкновенной женщиной, склонной по щелчку пальцев любое событие превращать в трагедию. Но она молчит, застыв в нелепой позе, и Теодор всерьез опасается за ее душевное здоровье. Если Клеменс не испугали ни новости о бессмертии, ни ее собственная не совсем обычная природа, открывшаяся внезапно, то за Оливию Атлас поручиться не может. «Но она это заслужила, – думает он с мстительностью, которой еще вчера не испытывал бы. – Эта женщина скрывала от дочери правду долгие годы. Если бы она рассказала все раньше…»

На этой мысли он запинается; история, как известно, не терпит сослагательного наклонения, и Теодор, как никто другой, испытывал этот непреложный закон столько раз, что уже сбился со счету и безоговорочно поверил в него. Тем не менее это «если» грызет его и сейчас: если бы Оливия Карлайл честно во всем призналась Клеменс, той, возможно, не пришлось бы теперь брать на себя чужие обязательства. В том, что девочке не предназначено спасать бессмертных и вытаскивать чужие задницы из рабства, Атлас уверен.

Нет. Он хочет быть в этом уверенным.

Потому что альтернатива его не радует до такой степени, что он готов винить в этом хаосе всех, начиная с себя и заканчивая Оливией Карлайл.

Вздохнув, Теодор отталкивается от стола.

– Придите уже в себя, миледи, – раздраженно бросает он. – Пока все спят, нам с вами нужно обсудить одно важное дело, и я не хочу тратить драгоценное время, уберегая ваши нервы. Вы достаточно жалели себя все эти годы.

Он уходит из кухни, считая про себя каждый шаг. Третий, четвертый, пятый… На седьмом его догоняет Оливия.

– Вы жестоки ко мне, я вас презираю, – говорит она подозрительно звонким голосом. – Какое у нас с вами может быть дело?

Теодор разворачивается к ней лицом – они стоят в двух футах друг от друга, он смотрит вниз, она – вверх. Между ними спутанным клубком повисают все невысказанные обвинения разом. Здесь смешиваются злость Оливии, раздражение Теодора, ее задетые чувства и его старые обиды – те, возможно, относятся даже не к Оливии, но Атлас не намерен разбираться в них.

– Отец Клеменс хочет ее себе, – резко выдыхает Теодор в лицо женщине. – А вы, я думаю, не зря столько лет прятали дочь от мира – вы точно знаете, что этот человек для нее опасен. Мне бы хотелось знать, с кем мы имеем дело, и вы все мне расскажете.

– С какой это радости? – шипит Оливия, вскидывая руки. – Это вы ворвались в мой дом и теперь ведете себя здесь как хозяин. Не за вами ли пришел Персиваль? Как только вы появились, в мою семью пришли беды, все из-за вас!

– Да ноги бы моей здесь не было, будь этот псих моей проблемой!

– Неужели? – щурится Оливия. Она шагает назад, не сводя с Теодора глаз, и сейчас более всего напоминает разъяренную кошку. Гордую, высокомерную, обидчивую, укротить которую обыкновенно не хватает ни сил, ни смелости. Атлас закатывает глаза – он-то никогда не был любителем кошачьих.

– Говорят, это вы ищете ведьм по всей Англии, – продолжает Оливия. – Скупаете картины, спорите с акционерами, чтобы прикрывать подпольный бизнес. Устроили какое-то детективное агентство, поставили на уши полгорода, а теперь заявились сюда, чтобы – что? Отыскать ведьму в лице Клеменс?..

Она вздыхает, и как-то разом оседает всем своим существом, хотя и остается стоять на ногах. Видно, что разговор ее вымотал.

– Зря я не приехала за ней раньше. Может, тогда вы оставили бы ее в покое.

Если Оливия разыгрывает спектакль, то Теодор на него не клюнет. Он принимает это решение еще до того, как та бросает последнюю фразу, и теперь злится сильнее.

– Поверьте, желать Клеменс такой участи я никогда бы не стал, – цедит он. – Но, похоже, ни у меня, ни у вас теперь нет выбора, кроме как считаться с ее мнением. Если вы еще не поняли, ваша дочь унаследовала это от вас.

По тому, что Оливия не задает никаких вопросов и продолжает сверлить Теодора гневным взглядом, он делает вывод, что об этом здесь уже знали.

– Что ж, – говорит он, скрещивая на груди руки. – Хорошо, что вы согласны с моими словами – меньше времени уйдет на споры и доказательства. Итак…

Атлас отходит к стеклянному столику перед диваном, где в беспорядке разбросаны записи Клеменс, отодвигает ногу уснувшего в кресле Шона – тот сопит, раскидав руки и ноги по подлокотникам, и больше походит на труп, чем на живого человека. Но он глубоко и шумно дышит широко открытым ртом, и беспокоиться за его жизнь Теодор не станет.

Атлас садится на диван, берет в руки первый попавшийся лист с криво нацарапанными там несколькими фразами.

«Знаешь цену словам. Клементина. Клементина – не простое имя».

– Клеменс отлично видит связи, недоступные обычным смертным, – задумчиво произносит он, больше обращаясь к самому себе, чем к замершей неподалеку Оливии. Но она слышит и скептически фыркает.

– Что вы в этом всем понимаете…

– Я бессмертный, которого прокляли ведьмы, и я понимаю куда больше, чем вам кажется, – без запинки отвечает Теодор на привычное замечание. Не намереваясь и дальше слушать претензии, он плюет на все запреты и говорит с женщиной – второй раз за эту чертову жизнь! – свободно и без оглядки на любые возможные опасности. Сейчас он оправдывает себя тем, что эта женщина – тоже ведьма, в каком-то извращенном, неприятном для него значении, которое судьба исковеркала и выплюнула так, будто хотела посмеяться.

Оливия открывает рот, чтобы возразить, но так и не находит нужных слов. Теодор готов поклясться, что такой ее мало кто видел.

– Давайте не будем тратить время впустую, – вздыхает он и поднимает к косому солнечному лучу, отраженному в зеркале на стене, лист с записями Клеменс. – Это написала ваша дочь. Персиваль назвал ее Клементиной. Вам знакомо это имя?

При упоминании бывшего любовника Оливия дергается и морщится, плечи ее вздрагивают, словно она прямо сейчас ощутила холод, исходящий от всего его существа. Должно быть, незримое присутствие этого человека – кем бы он ни был – она чувствовала постоянно на протяжении всей жизни Клеменс. Неудивительно, что Оливия боится даже произносить его имя вслух. Впрочем, оправдывать ее Теодор не собирается.

Ответом его так и не удостаивают, поэтому, мысленно проклиная впечатлительную женскую натуру, он произносит:

– Когда-то давно я знал ведьму. У нее была дочь. Когда эта девочка родилась, ей дали имя Клементина. Ее постигла печальная участь. И, честно говоря…

Тут Атлас прикрывает глаза – искры костра на площади в Трали превращаются в яркие осенние листья на постоялом дворе старого Дублина, в длинные рыжие пряди волос, в золотую пряжку ремня.

– Честно говоря, мне придется признать тот факт, что… Как бы мне ни хотелось обратного, Клеменс похожа на ту Клементину, которую я знал когда-то.

Застывшая у кухонных дверей Оливия наконец-то ахает, прижимает руки ко рту. И тут же выдыхает, делая шаг к Теодору:

– Не думаете же вы, что я поверю вашим сказкам? Я не верю в реинкарнации, кармы и прочую чушь!

– И это говорит ведьма.

– Прекратите! – От ее резкого выкрика звенят посуда и маленькие сувенирные фигурки на полке камина. Она встает напротив Теодора, вся напряженная, как струна, указывает на него пальцем, так что ее острый ноготь вот-вот вонзится ему в глаз. – Вы повторяете это снова и снова, как будто от ваших слов небылицы вдруг станут правдой!

– Но он прав.

Сонная Клеменс спускается по лестнице из спальни, и ее неожиданный оклик вплетается третьей нитью в их разговор, и без того запутанный. Теодор и Оливия оборачиваются одновременно. Девушка оказывается перед ними, уставшая и теплая после сна, и в этот миг кажется Атласу совсем маленькой.

– Ты знаешь, что он прав, – повторяет она, кивая матери. – Не зря же он видит в тебе Нессу.

– Кого? – хмурится Оливия, а Теодор давится удивленным возгласом. Эта девочка слишком быстро все понимает.

– Нессу. Ты похожа на нее. Несса и Клементина – мать и дочь. Прямо как мы с тобой.

Клеменс садится на диван рядом с Теодором и деловито вынимает из его рук лист с записями. Просматривает их, зевает, откладывает в сторону. Ведет себя так, словно ничего сверхъестественного не происходит.

– Я не понимаю, – Оливия говорит это только теперь, наконец признавая свое бессилие, и Клеменс просто кивает ей.

– Знаю, – соглашается она. – Я расскажу тебе.

Сперва все кажется запутанной сказкой, настолько неправдоподобно звучит даже у нее в голове. До этого момента Клеменс не задумывалась, насколько сложно объяснять людям что-то, чего они не могут хотя бы вообразить, насколько неудобно пользоваться выражениями, которые больше подходят для сценариев фантастических кинофильмов. Бессмертные, ведьмы, проклятия. Теодор живет с этим веками, а простые смертные оказываются не готовы даже слушать подобное, если сами не верят в эти небылицы.

Хорошо, что она никогда не была простой смертной.

Клеменс сидит в читальном зале муниципальной библиотеки, обложившись всеми возможными фолиантами, которые смогла найти в этом отделе. Двенадцатый этаж книгохранилища сегодня почти пустует, только в дальнем конце, у широких панорамных окон несколько студентов с факультета искусств бурно обсуждают свой будущий доклад по судебному процессу в Салеме. Клеменс изредка слышит обрывки их речей и усмехается. Такие совпадения в последнее время случаются с ней все чаще и чаще, будто она вдруг стала сердцем водоворота в океане информации, и весь мир стягивает к ней слухи, шутки, окончания фраз, вырванных из контекста, и по капле собирает рядом с ней все, что могло бы помочь решить ее проблему.

Задачу. Клеменс обрывает себя на этой мысли и упрямо повторяет про себя: «Решить задачу. Это простая задача». Так легче думать, не отвлекаясь на переживания.

Она сбежала из дома, пока Теодор и Шон в два голоса пытались разъяснить ее матери, что та стала невольным проводником между Персивалем и Клеменс, что она, сама того не ведая, стала причиной нынешнего беспорядка в своей семье. Об этом Клеменс догадывалась и без подсказок двух незадачливых бессмертных, но лишнее подтверждение своих теорий из уст пьяницы и подростка прозвучало окончательным вердиктом.

Она устало прижимает вспотевшие ладони к лицу и медленно выдыхает. От собственных беспорядочных записей ей самой становится тошно, а общая картинка не складывается в ее голове – слишком много несвязанных друг с другом деталей. Ей нужна помощь.

От этой идеи Клеменс придется отказаться: сбежавшей из-под опеки трех нервных людей новоявленной ведьме помочь могут только они или Персиваль, но от первых она сбежала, а с последним не стала бы связываться и под дулом пистолета.

Она звонит Джей-Элу, но тот полдня не берет трубку. Ей бы не помешал разговор с кем-то, не вовлеченным во всю эту бессмысленную череду катастроф.

«Мама – ведьма, – думает Клеменс, опуская глаза на стопку вырванных из блокнота листов с корявыми фразами. – Мама похожа на Нессу, ту самую, которая прокляла Теодора сколько-то веков назад. А я – Клементина. Поэтому он так трясется надо мной, чертов пьяница».

Последнее злит Клеменс больше всего, но она старательно делает вид, что связь с девушкой, которую, по словам Теодора, «постигла печальная участь», ее не беспокоит. Мало ли на кого она похожа. Та Клементина тоже была дочерью ведьмы – и, следовательно, ведьмой являлась сама. Ну и что?

Совпадений в ее жизни стало слишком много, чтобы на каждое она обращала внимание. Клеменс – Клементина? Плевать.

Она перебирает мятые блокнотные листы: «Задавать вопросы, чтобы получить ответы. Контролировать то, что говоришь. Следить за словами».

«Слова» повторяется на нескольких листках, выделяется из общей массы беспорядочных записей, прыгает перед глазами. «Слова отражают мысли, и с ними нельзя играть».

– Ничего бы не случилось, если бы девочка не указала на ведьму! – восклицает юноша из компании студентов, и Клеменс вздрагивает и оборачивается так резко, что скидывает со стола копию «Молота ведьм» – трактат в толстой кожаной обложке с глухим стуком падает на пол, привлекая внимание. Девушка, чертыхнувшись, тянется за ним, пока молодые люди у окна продолжают свой спор:

– Всему виной социальное давление, – утверждает светловолосый студент в очках. – Первая обвиняемая, если помните, была индианкой, а у пуритан с ними вообще отношения не складывались.

– Где это ты слышал, что она была индианкой? Титуба была африканкой!

– Что еще хуже!

– Ох, вы не о том спорите, – прерывает юношей рыжеволосая девушка с россыпью веснушек на скулах. Клеменс замечает блеск ее огненной косы в свете солнца, преломляющемся в кривом оконном стекле, и хмыкает. Девушка, заправив вьющуюся прядку волос за ухо, прочищает горло. – Мы все понимаем, что обвинения были беспочвенны, но вы же знаете, что в те времена можно было кого угодно назвать ведьмой и подвергнуть допросу ни за что. Титуба была рабыней без прав, Сара Осборн нищенствовала, а Сара Гуд вообще спорила с пуританами и церковью. Вряд ли хоть одна из тех женщин действительно была ведьмой.

– Никто и не утверждает, что ведьмы вообще существовали, – морщится парень в очках и деловито снимает их с длинного носа.

– Да, я просто говорю, что слухи о ведьмах распространялись в социально напряженном обществе чаще, чем в любом другом, – кивает его приятель. – Пуритане из-за всех своих ограничений и лишений любое соседское мнение принимали как установленный факт, а не простую сплетню. Такими легче было манипулировать.

– Вот почему, – рыжая девушка вскидывает подбородок и победно усмехается, – одно слово, сказанное в правильное время в правильном месте могло любую женщину превратить в ведьму.

Клеменс ловит торжествующий взгляд студентки и, очнувшись, медленно разворачивается к своему столу, опускает руки на стул и стискивает его деревянный край всеми пальцами. Те мгновенно потеют. Кровь шумит у нее в ушах, дыхание перехватывает, и голова начинает кружиться, так что стопка книг о ведьмах, демонах и прочей нечисти сливается перед ее глазами в одно пятно, а блокнотные записи превращаются в единую кашу.

«Контролировать то, что говоришь».

Кажется, сложный тайник с головоломкой вместо замка открывался просто.

– Наконец-то! – выдыхает за спиной замершей девушки грубый голос, и руки Теодора второй раз за эти долгие нескончаемые сутки хватают Клеменс за плечи. Стул под ней нервно скрипит и дергается, сама же она остается безучастной к грубому вторжению в ее личное пространство.

Теодор обходит ее стол и садится прямо напротив, сдвигая в сторону ненужные более книги. «Подспорья из них не вышло», – отстраненно думает Клеменс.

– Ты хоть понимаешь, что творишь? – выдыхает мужчина. – Очевидно, нет! Клементина, не будь я бессмертным, давно бы скончался от нервного срыва из-за твоих выходок!

Девушка поднимает глаза к взмыленному Атласу. Испуганный, злой, нервный – и беспомощный, как ребенок.

– Клеменс, – четко выговаривает она. – Меня зовут Клеменс.

Теодор замирает, давится следующим ругательством, и оно клокочет у него в горле, вторя частому стуку сердца девушки.

– Я…

– Замолчи.

Фраза действует на Теодора, словно пощечина. Он откидывается на спинку стула, открывает рот, но так и не говорит ни слова. Извинения тают у него на языке, пока Клеменс, впиваясь в его лицо внимательным взглядом, изучает каждую морщинку в уголках его темных широко распахнутых глаз через призму своего открытия. Когда шум собственной крови в ушах стихает, девушка тянется через стол к побледневшему бессмертному.

– Ты меня боишься, Теодор? – спрашивает Клеменс. Выравнивает дыхание, понижает голос, убирает из него лишние эмоции. Подражает Персивалю, по собственной воле копируя его манеру.

– Что за черт… – Теодор выдыхает эти слова вместе с удивлением и страхом – да, страхом, он отражается в его глазах так чисто и ярко, что впервые Клеменс видит за его маской мужчины, окутанного тайнами, кого-то живого и более человечного.

– Отвечай.

Но в миг напряженного молчания, что натягивается между ними струной и вот-вот грозит лопнуть с оглушительным треском, из сумки Клеменс вырывается в библиотечный зал звонкая трель сотового. Моргнув, она тянется за смартфоном. «Что за наваждение…» – думает она, хмурится и прячет глаза от откровенно шокированного Теодора.

– Клемс, ты? – доносится из трубки бодрый голос Джей-Эла. Девушка кивает и тут же, спохватившись, сконфуженно морщится, но друг не дает ей сказать и слова. – Эм, не знаю, как бы тебе объяснить… Мы с Женевьевой гуляли сейчас в старом городе, ходили на ярмарку, ну, которая перед Сен-Жаном, знаешь? В общем, нас там поймал один парень, сказал, что вы с ним знакомы. Он тебя потерял и не может дозвониться.

– Это, наверное, Шон, мой приятель, – задумчиво произносит Клеменс. Теодор напротив нее медленно, неуверенно кивает. – Я перезвоню ему, пусть не волнуется…

– Нет, – прерывает ее Джей-Эл. – Этот парень представился другим именем. Такой странный… Э-э, Клемс, может, я дам ему трубку? Он тут рядом.

– Джей-Эл, слушай, у меня сейчас…

Настойчивая возня в телефоне заглушает возражение девушки, а в следующую секунду она слышит знакомый ледяной голос, и все в ней замирает от страха.

– Здравствуй, Клементина. Я жду тебя на мосту святого Георгия вместе с твоими друзьями. Составишь нам компанию?

Они прибегают к назначенному месту ровно через полчаса – такси поймать не удалось, дороги забиты вечерними пробками, и теперь закатное солнце заливает оранжевым тревожным светом фигуры взмыленных Клеменс, Теодора и прибежавшего на подмогу Шона. Хотя последнего она звать с собой и не разрешала. Ее никто не послушал; очевидно, таинственная сила слов играла свою роль только в случае полного равнодушия и спокойствия, которыми Клеменс похвастаться не могла. Не в этот миг.

Джей-Эл с Женевьевой невозмутимо ждут ее, подпирая спинами металлическую решетку моста. Они выглядят вполне довольными жизнью, и Клеменс, едва сократив расстояние между ними до десятка футов, принимается изучать лица друзей. Невозмутимые и радостные, без каких-либо признаков страха.

– Зачем вы тут? – задыхаясь от волнения, спрашивает она.

– Тот парень просил дождаться, – Джей-Эл кивает куда-то позади себя и пожимает плечами. – Да и мы хотели встретиться, чтобы, ну, знаешь, поговорить…

Он опускает руку, которой до этого обнимал Женевьеву, и та невольно хмурится. Клеменс, не глядя на них, всматривается в уходящий в темноту левый берег Соны.

– Он там? – выдыхает девушка; подоспевшие Теодор и Шон одинаково щурятся, и последний вдруг охает. Он там.

– Уходите, – бросает Атлас обомлевшей парочке, грубо хватает Джей-Эла за плечо и толкает за спину; Женевьева, охнув, запинается об тонкие ноги Шона.

– Что за фигня!

– Уходите, – повторяет за Теодором Клеменс и, кинув Джей-Элу красноречивый взгляд, машет рукой. – Сейчас же.

– Клемс, какого черта вы делаете?..

– Действительно.

Персиваль появляется из темноты, словно призрак, возникший прямо посреди моста по велению собственного сердца. Или того, что у него считается сердцем. Шон снова охает, Теодор машинально сдвигает тормозящих Джей-Эла, Женевьеву и испуганную Клеменс себе за спину. Девушка хватает его за руку и остается стоять рядом.

– Ты не хочешь познакомить меня со своими друзьями, дорогая? – скалится Персиваль. – Это было бы вежливо с твоей стороны.

Он шагает прямо к ним. Звук каждого из его шагов гулко уходит вниз, в темную воду реки – тук, тук, тук. Он останавливается ровно на середине, перед разделительной полосой грязно-белого цвета.

– Нет уж, – цедит Клеменс. – С тебя хватит и моего общества.

Ее сердце так громко бьется в груди, что с каждым ударом Клеменс чувствует, как истончается, трескается ее грудная клетка, и Теодор тоже чувствует это и потому стискивает ее ладонь своей.

– Жестоко, – отвечает Персиваль, склоняя голову. – Ты еще не знаешь, как утомительна бывает вечность, проведенная в одиночестве. Верно, Теодор? – Он переводит взгляд на Атласа, и его тонкие губы искривляются широкой ломаной дугой. – Давно не виделись.

– Ты испортил мне рубашку, – парирует тот, и в клубке хаотичных рваных мыслей Клеменс появляется еще одна. Они знакомы? Как давно? Что их связывает? Но Теодор настойчиво отталкивает ее за спину, и думать о большем она уже не способна.

– Упс, – деланно раскаивается блондин и тут же сбрасывает с лица всякий намек на эмоции. – Спасибо, что привел моего мальчика.

Позади Клеменс раздается сдавленный стон. Она дергается, чтобы поймать Шона за руку, успокоить, вернуть ему уверенность. Она не бросит его этому психу, она решила. Того трясет.

– Ты его не получишь, – шипит Клеменс еле слышно, повторяет это себе, но Персиваль ловит ее слова, точно паук – едва заметное дрожание паутины.

– О, – удивляется он. – Значит, ты нашла решение? Сможешь его спасти?

Клеменс рвано вздыхает. Бессилие заполняет каждую клеточку ее тела, проникает в сердце и расползается от него по кровеносным сосудам все дальше; Персиваль чувствует это и улыбается.

– Нет, как я понимаю. Ну что ж, у тебя было время. Оно вышло. – Он медленно поднимает руку, указывает ею в их сторону. Поворачивает ладонь вверх в приглашающем жесте. – Пойдем, Шон Байерс.

– Нет, – шепчет Клеменс. – Нет-нет-нет, Шон!..

Она оборачивается, когда рука ее ловит пустоту – сглотнув, Шон тянется к ждущему его Персивалю и, будто во сне, делает шаг вперед.

– Ты не должен, – звонко говорит Клеменс, голос ее ломается и вот-вот опрокинется в слезы. – Шон, пожалуйста!

Она знает, что ей нужно избавиться от эмоций, выровнять голос, пожелать остановить это безумие, похожее больше на фокусы Гарри Поттера, на что-то сюрреалистичное, нелогичное, неправильное, но на ее глазах бледный подросток с пустым взглядом подходит к блондину и встает под его крыло. Как марионетка. Безвольная кукла. Раб.

Клеменс дергается к нему – ее останавливает крепкая рука Теодора. Он хватает ее за плечи, тянет назад, и ей приходится рваться, бороться за свою свободу еще и с Атласом. Весь чертов мир сужается, сжимается перед ее глазами в руках одного человека.

– Что за хрень тут происходит? – сипит Джей-Эл из-за спины Теодора. – Эй, приятель! Ты не обязан слушаться, если не хочешь! Правда же?

– Много ты понимаешь, юноша, – презрительно фыркает Персиваль и вновь улыбается. – Этот мальчишка будет делать то, что я ему говорю, пока срок нашего договора не подойдет к концу.

Клеменс почти плачет. Договор с дьяволом, цена которому вечная жизнь, длится вечность.

– Бред какой-то, – бросает Женевьева. – Рабство давно отменили, придурок!

Что-то в ее словах заставляет Персиваля осклабиться еще шире, растянуть губы в широчайшей ухмылке. От нее холодеет кровь.

– Ошибаешься, девочка… – Он медленно моргает, поднимает бесцветные глаза к Клеменс. – Но мы можем договориться с тобой, Клементина. Новый договор. С новыми условиями. Что скажешь?

– Нет!.. – Шон оживает, хватает Персиваля за руку, мотает головой, будто одержимый. – Больше никаких договоров, оставь ее, я выполнил все твои требования, не трогай ее, ты обещал, пожалуйста, не надо…

– Выбирай, – одними губами произносит Персиваль, не обращая внимания на дерганного подростка рядом.

– Нет, – отрезает Теодор, и его руки до боли сжимают плечи девушки.

Персиваль открывает рот.

– Либо Шон, – говорит он, – либо твои друзья.

Сердце Клеменс останавливается, сдавливает грудь и, обрывая все нервные окончания, падает в желудок. Становится нечем дышать.

– Джей-Эл, верно? – невозмутимо продолжает Персиваль. – И Женевьева. Либо они. Либо Шон.

– Я, я! – повторяет тот. – Не нужно больше никаких жертв, я остаюсь с тобой, хватит!

Где-то в глубине парка старого города колокола собора Сен-Жана бьют час ночи.

– Кого ты выберешь, дорогая?

Клеменс ничего не видит из-за слез, застывших перед глазами мутной пеленой.

– Либо Шон. Либо твои друзья.

– Клеменс, не нужно! – вопит Шон. Мечется, разрывается на части, ломается на глазах. Бросает яростный взгляд на Джей-Эла, словно винит его во всем, смотрит на Теодора.

Кивает ему.

– Это должен быть я, – выдыхает он. – Ты получил, что хотел, оставь их в покое, Клеменс не вернет тебя обратно, она не сможет, у нее нет сил, а ты так и останешься гнить здесь, ты…

Персиваль бледнеет, распахивает глаза еще шире, словно задыхается, в холодной ярости оборачивается на Шона, а тот говорит, говорит, говорит, слова льются из него бесконечным непрерывным потоком, сливаются в заклинание, становятся силой.

– Смирись, ты изгнан, ты не вернешься обратно, никто не вернет тебя, ты проклят, ты не найдешь ту самую ведьму, Клеменс не ицена, она не сможет тебе помочь…

– Хватит.

Одно-единственное слово затыкает неумолкающего подростка; Персиваль подскакивает к нему, хватает за шею, разворачивает лицом к замершей напротив Клеменс – у той кружится голова, внутри все горит. Она не может вздохнуть, ничего не понимает и чувствует себя такой беззащитной и слабой, что подкашиваются колени.

– Ты услышала достаточно, моя дорогая, – шипит Персиваль, держа Шона в плену своих тонких бледных рук. – Теперь будь умницей и попрощайся со своим другом.

Шон распахивает рот в немом крике.

И Персиваль сворачивает ему шею.

КРАК.