#26. Пойдем со мной
Все, что знает Теодор о мире, в котором живет уже два столетия, вдруг обращается в пыль и рассыпается под ногами. Прошлое не вернуть. Эту истину он впитал вместе со всеми ведьминскими наговорами, вместе со знанием, что проклятия существуют и действуют на реальных людей точно так же, как болезни и любая хворь, от которой еще не придумали лекарств. Это говорили ему все гадалки, встреченные им на долгом пути.
Прошлое не вернуть. Время застывает в его жизни и идет вперед только в жизнях других людей. События, люди, незначительные детали не копируются природой: каждый человек единственен, каждая история уникальна. Сколько бы совпадений ни угадывал его пытливый разум, скольких бы женщин и мужчин ни принимал за тех, с кем уже встречался, каждый раз они оказывались незнакомцами со схожими чертами лица.
Даже Клеменс Карлайл, в первую их встречу, во вторую, в десятую – всякий раз оказывается не Клементиной, а только самой собой.
Если история, как бы умело ни сворачивали ее спиралью искусные летописцы, никогда не повторяется, то реинкарнаций не существует. Об этом Теодору стоило бы подумать в тот раз, когда впервые ему на глаза попалась дочь смотрителя галереи. Теперь, увы, их связывает не только и не столько эфемерными слухами о ведьминских проклятиях.
Теперь он видит перед собой женщину с лицом Нессы – и не знает, что делать.
Ее профиль маячит за широкой витриной очень французского кафе – с крашеным деревянным заборчиком, ограждающим ухоженный ярко-зеленый газон, с бежевыми вывесками и выведенными чьей-то умелой рукой витиеватыми надписями, с узорчатыми спинками деревянных стульев на открытой веранде и скатертями в мелкую клетку на круглых столиках, – и тень ближайшей липы, отражаясь в стекле витрины, пляшет на скулах женщины. Она хмурится, разговаривая по телефону, прижимает ко лбу тонкие пальцы руки, разглаживая одинокую морщину. У нее русые волосы, собранные в тугой пучок на затылке, бледная кожа. Теодор помнит, что в гостиной своего дома она смотрела на него серо-зелеными глазами.
У Нессы были точно такие же.
Женщину, что сидит в кафе через дорогу от Теодора, зовут Оливией. Она мать Клеменс Карлайл. Теодор проговаривает про себя эти простые фразы, но самогипноз не помогает: мозг продолжает пульсировать от мысли, что глаза его видят Нессу, что история повторяется, что Клеменс все-таки является Клементиной и что теперь, как бы он ни отворачивался, как бы ни бежал прочь, прошлое неумолимо настигает его и завоевывает настоящее, как чума, остановить которую он не в силах.
– Шон? Шон! – раздается встревоженный голос Бена в телефоне, и Теодор вздрагивает с непривычки. Сотовая связь явно не создана для человека, рожденного в восемнадцатом столетии.
– Это я, Бенджамин, – отзывается Атлас, мысленно надеясь, что нервный приятель будет сильно удивлен и потому в расспросы не кинется.
– Теодор? Что с Палмером? – «Черт». – Он рядом? Откуда у тебя его телефон? Что случилось с Клеменс? Она все еще не берет трубку, вы ее нашли?
Теодор вздыхает. Ему с трудом верится, что еще этим утром он был в Англии и толком не знал ни о взбалмошной девице, ни о ее матери.
– Все в порядке, – говорит он, чеканя каждое слово. – Клеменс дома вместе с этим выскочкой. Никто не пострадал. Мы зря так неслись сломя голову. Таинственный колдун Палмера прислал еще одну записку. Нет, мы его не видели. Я почти уверен, что он уже прибыл сюда и нашел девчонку.
На этой фразе Бен театрально охает в трубку, и Теодор морщится. Не хватало еще, чтобы Паттерсон кинулся на выручку перемазанной томатным соком девчонке – с точки зрения Атласа, ей хватит внимания и двух бессмертных.
– Прекрати, Бенджамин, никто никому не угрожает. Палмер присматривает за ней, они сидят дома, как послушные дети, никого не впускают и не выпускают.
Теодор соврет, если скажет, что доверяет мальчишке полностью. Необъяснимый страх, подкармливаемый рассказами о таинственном преследователе – и пусть, пусть колдунов не существует, пусть бессмертный убийца и властитель чужих душ кажется вымыслом! – терзает Теодора и сеет сомнения: не подверг ли он Клеменс еще большей опасности, оставив на попечение мальчику-марионетке? Ему бы следовало остаться рядом с ней и защитить, если того потребует случай, ведь он и прибыл в Лион ради этого.
Ведь он был проклят ради этого. Защищать дочь ведьмы от любых бед. Беречь ее покой. Укрывать от злых сил. Спасать, проживая ее жизнь бессменной тенью.
Сейчас, когда Оливия Карлайл, так похожая на Нессу, маячит перед взором Теодора, он почти уверен, что чертова судьба вела его к встрече с Клеменс целых два столетия не просто ради плевка в лицо. Смотри, из-за кого ты проклят! Смотри, ради кого ты должен был жить!
– Теодор? – зовет Бен. Тот с трудом отводит взгляд от фигуры Оливии Карлайл – женщина покидает кафе, все еще не отнимая телефонной трубки от уха, спешит к высокому офисному зданию и скрывается за его автоматическими дверьми – и возвращается мыслями к приятелю в Англии.
– Бенджамин, у меня есть для тебя задание, – говорит Теодор. Проклятье, он вовсе не уверен в том, что делает. Лучше не трогать это болото, на его дне хранится слишком много тайн, которые не желают всплывать на поверхность: там столько грязи, что хватило бы на троих.
– Задание? – удивленно переспрашивает трубка. Теодор вздыхает.
– Да, – он кивает и прикрывает на миг глаза. Солнечная улица с закатным маревом тускнеет и отпечатывается на внутренней стороне его век оранжевыми бликами в стеклах проезжающих мимо автомобилей. – Разузнай все, что можешь, про генерального директора агентства недвижимости «Фурнье». Ее зовут Оливия Карлайл.
– Ну и ну! Матушка Клеменс? – присвистывает Бен, и Теодор почти чувствует его удивление.
– Да. И Клеменс не должна узнать о твоих поисках.
На секунду в трубке повисает звенящая тишина.
– Теодор… Что ты задумал?
***
Через каждые десять футов фонари освещают правую сторону дороги, так что до набережной, обдуваемой влажным ветром, дотягиваются лишь слабые лучи желтого света. Они выхватывают только половину лица идущей впереди женщины, и Теодор, следуя за ней тенью, чувствует себя преступником. Ее прямая спина, собранные в тугой пучок волосы, ритмичный стук высоких каблуков. Все это совсем не похоже на ту, что Атлас знал два столетия назад, но ее лицо, ее голос… Кажется, будто Несса переродилась в теле властной особы, чтобы напомнить о себе и своем проклятии.
– Понятия не имею, важно ли это… – Голос Бенджамина в трубке звучит устало и монотонно. – Но ее первое имя Ванесса, а не Оливия.
Этот факт почти не удивляет Теодора, разве что сердце на мгновение замирает в грудной клетке, стискиваемое прутьями ребер.
– Что еще?
– Единственная наследница крупного строительного треста, главный акционер одноименного агентства недвижимости. В разводе, одна дочь…
– Не то, – тихо обрывает Теодор, и приятель вздыхает. Оливия Карлайл в пяти футах от мужчины замирает перед проезжающим мимо велосипедистом.
– Что ты хочешь узнать? Ей-богу, я тебе в сыщики не нанимался, а в Интернете есть только…
– Узнай, связана ли она с галереей Генри Карлайла.
Оливия продолжает путь вдоль набережной. Теодор, ступая как можно тише, идет следом шаг в шаг.
– Издеваешься? – возмущенно сопит Бен. – Она бывшая жена нашего смотрителя!
– Давно они в разводе?
– Теодор, ты… – Паттерсон умолкает на несколько секунд, до уха Теодора доносится напряженный стук клавиш. – Нашел. Дело было тринадцать лет назад. На развод подала Оливия, оставила дочь себе. Мы тогда только переехали в Англию.
– Когда я познакомился с Генри, он был уже одинок, – кивает Теодор. Напряженные мысли перебивают одна другую. Что-то не дает Атласу покоя, что-то сбивает с толку. Что же это, что, кроме сходства с Нессой, мешает ему здраво мыслить? – Из-за чего они разошлись?
– Теодор! – вскрикивает Бен. Слышно, как смартфон со стуком падает из его рук на стол, как Паттерсон вздыхает и фыркает в кулак, прежде чем успокоиться. – Ты совсем разум потерял? Я не стану копаться в личных делах порядочного человека!
– Оливия Карлайл не порядочн…
– Я говорю про Генри! Его бывшая жена может быть какой угодно стервой и тиранкой, но Генри Карлайл – хороший человек и наш друг, и искать на его семью компромат ради каких-то твоих грязных делишек я не стану! – От возмущения Бенджамин кидает трубку, не удосужившись получить ответ, и Теодор остается стоять посреди улицы, обвиненный приятелем в преступлении, которого даже не совершал.
Он вздыхает, отнимает телефон от уха и кривит губы – современные технологии никак не улучшают его жизнь, и этот разговор явное тому подтверждение.
– Из вас никудышный шпион, мистер Атлас, – раздается за спиной Теодора. Он оборачивается и застает Оливию Карлайл прямо перед собой.
Не стоило терять ее из виду и отвлекаться на разгневанного приятеля.
– Обычные люди задают вопросы мне напрямую, а не играют в детективов, – говорит Оливия. Она стоит перед ним, скрестив на груди руки, и выглядит хозяйкой положения, поймавшей преступника с поличным.
– Я не обычный человек, миссис Карлайл, – отвечает Атлас. – И вопросы у меня не обычные.
– Неужели? И что же это вас так интересует, что вы боитесь спросить у меня лично? – Оливия выгибает тонкую бровь дугой – недоверчивое движение, совсем не подходящее к лицу спокойной уравновешенной женщины. Теодору с трудом удается вернуть себе самообладание; она не Несса, она чужой человек. Нельзя искать в ней черты умершей.
Теодор хмурится, когда Оливия, скривив губы, кивает ему.
– Я вами тоже интересовалась. Ох, прошу, не надо делать удивленное лицо, мистер Атлас. Вы довольно тесно общаетесь с Клеменс. Я должна была знать, что такому пьянице и дебоширу нужно от моей дочери.
– Совсем не то, что вы могли подумать, – быстро говорит Теодор. Ситуация, в которой они вдвоем оказались, ставит его в тупик, и незримое присутствие Клеменс все только ухудшает. Но Оливия ухмыляется – нетипичной, чужой улыбкой – и качает головой. А потом разворачивается и идет вдоль набережной, показывая проигравшему сыщику свою незащищенную спину.
Теодор остается на месте, пригвожденный собственным промахом, и борется с собой. Лицо Нессы, голос Нессы лишают его воли. Об этом ли говорила Клеменс? Так ли трудно ей противостоять собственной матери, как сейчас Теодору?
Какие тайны скрывает эта женщина и есть ли связь между нею и Нессой?
– Миссис Карлайл! Подождите!
Атлас гонится за ней, похожей теперь на призрака в сумрачном городе, и настигает у пешеходного перекрестка. Он почти уверен, что, обернувшись, она покажет ему свое истинное лицо, а не Нессу, и что это наваждение сгинет в опускающемся на набережную вечере. Но Оливия нагло, уверенно смотрит на него серо-зелеными глазами, сжимает губы в тонкую линию, скрещивает на груди руки.
– О вас ходит столько неприятных слухов, мистер Атлас, – говорит она. – Одна моя знакомая думает, что вы бегаете только за молоденькими девушками вроде моей Клеменс. Зачем же вам сдалась я, ее возрастная мать?
Один кусочек сложной мозаики из догадки превращается в доказательство и занимает свое место в выстроенной Теодором схеме.
– Так вы знакомы с миссис Давернпорт? – переспрашивает Атлас, и Оливия усмехается.
– А вы догадливы…
Они смотрят друг на друга, одинаково изучая. Теодор чувствует, как резкий взгляд знакомых глаз сверлит в его голове дыру.
– Но за молоденькими девушками я не бегаю, миссис Карлайл, – выдыхает он. – Позвольте кое-что прояснить: меня интересует только…
– Думаете, я позволю увиваться за моей дочерью? – шипит Оливия, не давая ему закончить. – Вам, мошеннику, пьянице и разгильдяю?
Теодор качает головой.
– Вы поверхностно судите о людях, миссис Карлайл, я вовсе не…
Они подходят к дому Карлайлов, и слова оправдания застревают у него в горле: входная дверь распахнута настежь, и темный проем глядит на освещенную улицу двумя слабыми зрачками настенных ламп из глубины коридора.
Не сговариваясь, Теодор и Оливия бросаются в дом, откуда тянет тревогой и стылым холодом. Переваливаются через порог, спешат в гостиную – там тоже темно, фонарный свет с улицы едва ли дотягивается до картин на стене и двух кресел в углу у камина.
И застают там одного только Шона.
Он сидит прямо на полу, невидяще перебирает в руках бокалы из-под выпитого вина и оранжевые фруктовые корочки. В воздухе застыл пронзительный аромат апельсина, и в нем сложным узором угадывается неяркий сладкий запах какого-то одеколона.
– Что случилось? – хмурится Оливия, глядя на юношу сверху вниз. – Где Клеменс? Опять сбежала? Я предупреждала эту несносную девчонку, что…
Шон мотает головой, поднимает глаза и смотрит не на женщину, а на Теодора. И сердце последнего падает в желудок, чтобы в тот же миг ему стало невыносимо тошно от приторного аромата, оставленного неизвестным как след, отпечаток собственных рук на месте преступления.
– Он забрал Клеменс, – судорожно сжимая в потных ладонях бокал, шепчет Шон. – Теодор, он пришел сюда и забрал ее!
***
– Ну здравствуй, малышка Клементина.
У него мягкий голос. Его можно назвать приятным, если не смотреть в лицо говорящему. Не видеть холодных бесцветных глаз и искривленных губ с паутинкой красных сосудов на болезненно бледной коже.
Шон стискивает ее ладонь и с силой тянет к себе, вглубь коридора. Бежим.
– Не пригласишь гостя в дом? – спрашивает человек.
Клеменс чувствует, как от страха Шон не может сказать ни слова, как ужас завоевывает каждую клеточку его тела и не дает сдвинуться с места, но теперь, глядя в лицо своему преследователю, она совсем не боится. После всех рассказов и недомолвок со стороны и своего никудышного друга, и бессмертного пьяницы, что бросил их вдвоем в запертом доме, ее тоже должен пугать этот бледный тип с лицом призрака. Но вместо страха Клеменс чувствует злость. И любопытство где-то в глубине души.
– Я вас не знаю, – отвечает она. Шон испуганно дергается, будто слова предназначаются ему и бьют по нему.
Человек улыбается – растягиваются его тонкие губы, изгибаются неровной дугой, и в узкой трещине рта чернеет провал. У него не хватает одного зуба.
– О, дорогая… – тихо говорит визитер. – У нас с тобой гораздо больше общего, чем ты думаешь: мы ведь не чужие друг другу люди. Но ты и сама уже догадалась, верно?
Клеменс чувствует, как густеет между ними вечерний воздух, шумная улица стихает и превращаются в далекий гул сигналы проезжающих мимо автомобилей. Замолкает вдали река. Человек смотрит на нее, и ей становится холодно: под кожу проникает мороз, липкие пальцы холода цепляются за руки, горло и грудь. Шон безвольно отпускает ее ладонь и шагает вперед, закрывает Клеменс плечом.
– Оставь ее, – шепчет он. – Пожалуйста.
Человек медленно поворачивается к нему, выпуская Клеменс из капкана своих глаз, и роняет одно хлесткое слово:
– Прочь.
Оно, словно хлыст, ударяет по Шону: тот шагает вглубь коридора и с тихим вздохом сползает вниз по стене. Клеменс хочет обернуться к нему, взглянуть, что стало с мальчишкой, который никогда и ничего не боится, который первым решается на авантюры и втягивает в них подругу, который до скрежета зубов ненавидит, когда его называют слугой стоящего на пороге человека.
Что происходит с двухсотлетним юношей, если одно слово, ломая, превращает его в безвольную куклу?
– Кто вы такой?.. – выдыхает Клеменс.
Бледный человек медленно поднимает руку и протягивает ей раскрытую ладонь.
– Пойдем со мной и узнаешь.
Это не жест доброй воли. Пойдем со мной, и этот мальчик не пострадает. Невысказанная угроза повисает в воздухе, и Клеменс чувствует ее всей кожей. Никто никогда не угрожал ей и не желал смерти… Тем не менее сейчас она чувствует опасность, исходящую от замершего напротив человека, имени которого даже не знает. Это чувство кажется знакомым, хотя она никогда не испытывала его прежде. Фикция подсознания? Дежавю?..
– Я пойду с вами, – медленно выдавливает она, – если вы назовете свое имя.
Человек усмехается.
– Ты схватываешь на лету, Клементина, – кивает он. – Твоя мать звала меня Персивалем.
В одной секунде наступившей после этого тишины сердце Клеменс пропускает удар. Тук. Тук.
– Тебе любопытно, не так ли? – Она кивает против воли. Шон издает сдавленное «Нет!». – Тогда пойдем. Я отвечу на все твои вопросы, малышка.
У Клеменс нет причин верить его словам, но она не находит в себе сил отказаться.
Она вкладывает свою руку в его холодную сухую ладонь и шагает за порог дома, оставляя раздавленного Шона за спиной. Тот яростно бьет кулаком по полу и стенам, и глухие удары отчетливо слышатся даже в уличном шуме, пока Клеменс уходит прочь от знакомого переулка об руку с бледным высоким человеком по имени Персиваль.
Кажется, судьба вела ее к этому моменту долгие годы. Кажется, знакомство с Шоном не было случайным и произошло не по прихоти самого юноши. Кажется, что в этот миг Клеменс наконец-то все понимает.
– Я знаю вас, – говорит она, когда Персиваль выводит ее к площади Карно. К вечеру здесь, несмотря на многочисленные предупреждения полиции, все еще собираются цыгане в разноцветных одеждах; румынские беженцы с песнями вместо денег и французские бездомные без монетки в кармане. Когда-то цыганка с этой площади нагадала Клеменс сильную судьбу с твердым именем, и теперь девушка невольно вспоминает тот далекий солнечный день.
Персиваль – то ли имя, ради которого стоило терять голову?
– Я знаю вас, – повторяет Клеменс, вырывая руку из несильной хватки блондина. Он оборачивается – высокий, болезненно худой, холодный как лед, – и удовлетворенно кивает.
– Ты догадливее Шона, моя дорогая.
В ответе на ее следующий вопрос кроется все, что Клеменс о себе знает.
– Вы мой отец. Верно?
