#27. Яблоко от змея

– Почему мы здесь? – спрашивает Клеменс, невидяще уставившись в чернеющий за рекой силуэт города. Тусклые окна гаснут одно за другим, доносящийся с площади Карно шум становится все мелодичнее – цыгане тянут песни, вплетая румынские напевы в свои торопливые речи и разговоры спешащих домой людей.

Они сидят в маленькой забегаловке, где подают недорогое пиво и домашнюю еду. Расставленные на веранде круглые столики вперемешку с разномастными стульями хранят отголоски прежней жизни заведения – раньше это место было приличным пабом, но хозяин обанкротился, спустив все свои деньги на азартные игры, хорошее место на набережной выкупила семья фермеров, и теперь здесь подают алкоголь и куриные бульоны. Прежний хозяин спился, но его сын приходит сюда каждый вечер, чтобы обсудить с приятелями последние новости: сегодня «Олимпик Лион» прошел в финал Суперкубка.

– Тебе здесь не нравится?

Персиваль сидит прямо напротив Клеменс и не сводит с нее внимательного, пронизывающего взгляда. У него холодные глаза, и они не нравятся ей гораздо больше, чем пугающий узор сосудов вокруг рта.

– Ты бы хотела вести беседы в более… тихом месте?

Каждое его слово звучит двусмысленно настолько, насколько это возможно, и даже среди общего шума – голосов посетителей, цыганских песен с площади, гудящих вдалеке автомобилей – Клеменс явственно слышит угрозу в его голосе. Она держит руки под столом, чтобы Персиваль не заметил, как потеют у нее пальцы. Между ними всего лишь три фута стола, обтянутого выцветшей скатертью, но кажется, будто Клеменс стоит у обрыва и этот человек вот-вот столкнет ее вниз.

– В знакомой обстановке, – говорит он, – тебе будет спокойнее, Клементина.

– Знакомой?..

– Разве ты не работала здесь… лет пять назад?

Чтобы вздохнуть, ей приходится постараться – спертый воздух застревает комом в горле, в груди колотится разбухшее нервное сердце. Сейчас оно не помещается в грудной клетке, ему там мало места. Клеменс опускает глаза вниз, на свои сцепленные в замок под столом пальцы, лишь бы не смотреть на бледное лицо сидящего напротив существа.

– Мистер Каган хорошо о тебе отзывался, – продолжает Персиваль. – Мне довелось поработать с ним, пока он не прокутил свое состояние в казино. Я говорил ему повременить с большими ставками, но этот жадный эбрах решил, будто знает все лучше меня.

Клеменс едва дышит. Из немногословной мягкой речи этого человека она отчаянно пытается выловить хоть что-то, что поможет ей справиться с неизвестным страхом: пусть он допустит ошибку, оборвет себя на полуслове, будто оговорился, пусть повысит голос, сделает его эмоциональнее, чтобы не звучать так гипнотизирующе-спокойно. Она облизывает пересохшие губы и отвлекается от созерцания его лица, смотрит в сторону площади.

Женщина в цветастой юбке догоняет маленького ребенка. Многочисленные обручи на ее руках и шее звенят, и, когда она ловит девочку, Клеменс замечает темный узор на ее плече. Бутон тюльпана, извивающийся восьмеркой. Персиваль поворачивается спиной к площади и горбится.

– Вы следили за мной с рождения? – спрашивает Клеменс и видит, как дергается уголок его неправильных губ.

– Следить за ребенком неинтересно.

– Вы обещали ответить на все мои вопросы. Это не ответ.

Если отключить все эмоции и говорить с опасным соперником в его манере, не реагируя на бешено стучащее в груди сердце, становится проще. Клеменс стискивает замызганный уголок скатерти под столом и мысленно проговаривает про себя все, что хочет спросить.

– А ты знаешь цену словам, Клементина, – с удовольствием замечает Персиваль. Она уверена, что его настоящее имя никто не знает, но спрашивать об этом, теряя драгоценные мгновения, не осмеливается.

– Меня зовут Клеменс, – говорит она. – Вы путаете меня с кем-то.

– Хочешь узнать, с кем?

Нет. Нет-нет-нет, сейчас это совсем не имеет значения. Клеменс отчаянно гонит прочь назойливые мысли, но едкое любопытство отравляет ее уже так давно, что она почти готова сдаться. Кто эта Клементина, которую Теодор зовет в горячке, думая, что умирает? Кто эта Клементина, которую ищет человек рядом?

– Уверен, мой дорогой Теодор не скажет тебе всей правды, даже если ты попросишь его об этом, – добавляет Персиваль.

Отлично понимая, что словами можно ранить так же сильно, как старым антикварным ножом с ручкой из туфа, Персиваль вонзает в нее лезвие и с явным наслаждением проворачивает внутри. Слова несут медленную смерть, каждый слог в них отравлен, и вряд ли ответ на терзающий Клеменс вопрос будет противоядием.

– Меня не интересует Клементина, – наконец отвечает она.

– Нет, – соглашается Персиваль. – Ты хочешь знать, кто я такой и почему появился только теперь. Верно?

Клеменс ждет от него подвоха. Кивает, не сводя с него глаз. И он улыбается, демонстрируя темную дыру на месте одного из клыков.

– С твоей матерью мы познакомились двадцать семь лет назад. Ей было всего восемнадцать – молодая душа. Надменная и высокомерная уже в таком юном возрасте. Совсем не похожа на… – Персиваль впервые запинается и, облизнув белый ряд зубов, косится на Клеменс.

Та уверена, что это было сделано специально, но молчит и ждет продолжения. Нет, ей не интересно, с кем сравнивают Оливию. Она не поддастся на эту уловку. Персиваль вздыхает с видимым разочарованием.

– Забавно, ведь она ненавидела имя Ванесса. У женщин этой семьи странные привычки, Клементина… Хорошо, что ты взяла от своей матери только лучшее.

Глубокий вдох. Медленный выдох. Из спутанных воедино чувств Клеменс удается вытащить на поверхность одно: ей чудится, будто Персиваль вьет из бесконечных слов паутину и оплетает ее руки и ноги, обвивает ими горло, мешая дышать полной грудью. Он говорит не то, что Клеменс хочется услышать; он, словно змея, ускользает от ответов, что обещал ей. Путаясь в мыслях, Клеменс вскидывает голову и упирается взглядом в спокойное лицо Персиваля.

Так мог бы смотреть на мир мертвец.

– Вы мой биологический отец, я знаю, – шепчет она. – Об этом в моей семье не говорят, но я знаю. Меня волнует совсем другое.

– Тогда задай мне вопрос, – осклабившись, произносит Персиваль. Он откидывается на спинку стула, скрещивает на груди руки – похожий на преступника, играющего с неумелым следователем-самоучкой, или на убийцу, оценивающего будущую жертву. – Чтобы получить ответ, Клементина, ты должна спрашивать, не давая противнику даже шанса отвертеться и заговорить тебе зубы. Ты должна контролировать то, что говоришь.

– Вы… – задыхается Клеменс. – Вы поучаете меня?

– Увереннее. В твоих словах слишком много эмоций, они тебе мешают.

Внезапно Персиваль наклоняется – деревянные ножки стула под ним визгливо скребут по неровному настилу веранды – и тянется указательным пальцем ко лбу Клеменс. Она чувствует ледяное прикосновение чужой руки и вздрагивает.

– Слова отражают мысли, малышка Клементина, и с ними нельзя играть.

Клеменс медленно отодвигается, не сводя глаз с бледного лица. Смотреть на него, не мигая, не подавая виду, что его спокойствие пугает до нервной дрожи, сложнее, чем видеть умирающего Теодора, но в этот момент ей кажется, будто разговор с Персивалем, кем бы он ни был, важнее спасения одного бессмертного пьяницы.

– Хорошо, – говорит она. Стихает шум городской площади и пение цыган, становятся тише разговоры в кафе. – Вы заявили о своем существовании только сейчас. Почему?

– Я решил, что теперь настало подходящее время.

– Для чего?

– Для воссоединения отца и дочери.

Ответ кажется Клеменс неубедительным, наигранным.

Со словами нельзя играть. Если хочешь получить ответ, надо задать правильный вопрос.

– Вы мне не отец, с этим я не могу согласиться, – отрезает она. – Вы могли прийти раньше, поводов было предостаточно. Когда родители развелись. Когда мы переехали во Францию. Когда умер дед. Значит… Вам от меня что-то нужно?

Персиваль демонстрирует ровный ряд зубов и оставляет на лице устрашающе широкий оскал.

– Умница.

Клеменс чувствует, как медленно, но неукротимо ее тянет в западню собственное любопытство и маленькая гордость. Ее похвалил человек, от которого она не должна ждать ничего хорошего, и вдруг ее это… радует?

В этот момент, как по сигналу, в вакуум, возникший между нею и Персивалем, врывается остальной мир: невысокая полная женщина, торопливо перебирая ногами, приносит им напитки и чипсы. Прозрачную газировку для психа, зовущего себя отцом Клеменс, и стакан сока для самой девушки.

– Пей, – кивает на стол Персиваль, – я заказал его специально для тебя.

Клеменс видит в нем все больше зловещего, точно он Пеннивайз, о котором говорил Шон. Демон из потустороннего мира, крадущий детей и питающийся их страхами.

Девушка опускает глаза на стакан перед собой – за толстым граненым стеклом в оранжевом апельсиновом соке спиралью поднимается со дна похожий на кровь темно-красный сироп. Она осторожно делает один глоток, пробуя на вкус. Гранатовый ликер? Если это завуалированная метафора, то Клеменс ее оценила.

– Что же? – кусая губу, спрашивает она. – Что вам от меня нужно?

– Помощь.

– Какая помощь?

– Та, оказать которую в данный момент ты не в силах.

Змей-искуситель. Он подает ей яблоко с дерева познания и обещает ответы на все вопросы, хотя не отвечает ни на один из них. Съешь запретный плод, глупая Ева, и узнаешь все тайны мира – они обрушатся на тебя непосильной ношей и станут проклятием. Оглянись на горящий Содом, жена Лота, утоли свое любопытство и обернись в наказание соляным столбом.

Клеменс мысленно считает до десяти. Эмоции только мешают.

– Для этого вы явились? Научить меня? Чтобы я стала – что? Сильнее?

– Именно.

Это признание лишает ее дара речи. Плоский ответ все еще скрывает в себе множество «почему» и «ради чего», но Клеменс не может отбить удар и сидит перед Персивалем с открытым ртом. Вокруг их столика душным коконом висит напоенный чужими дыханиями воздух.

– Чего вы от меня ждете? – шепчет она.

– Я скажу тебе, когда придет время, – загадочно улыбается он. – Будь готова ответить на мою просьбу должным образом.

Просьбу? До сих пор этот человек брал то, что пожелает, без особого разрешения, контролировал людей, как марионеток, и не считался с чужим мнением. Вряд ли он попросит Клеменс о чем-то. Уверенная в своих выводах, она качает головой.

– Значит, приказать мне вы не сможете. Раз так, то у меня есть ответное условие – в угоду моей будущей помощи.

Промелькнувшее удивление в бесцветных глазах Персиваля она все же успевает заметить и удовлетворенно хмыкает. Вздыхает, прежде чем продолжить, проговаривает эту фразу про себя несколько раз.

– Отпустите Шона. Освободите его.

Персиваль щурится, изучает ее лицо внимательным взглядом – они совсем не похожи друг на друга, в Клеменс нет ни одной черты этого человека. Он медлит с ответом, рассматривает ее, прощупывает взглядом изгиб ее губ, каждую бледную веснушку на ее носу, и Клеменс пробирает холодный озноб.

– Разве не презабавная он собачонка? – наконец спрашивает он.

– Это не ответ.

Персиваль вскидывает брови, потом растягивает губы в усмешке, не предвещающей ничего хорошего.

– Я создал его, девочка.

Он никакой не колдун. Он сумасшедший, псих.

– Вы обрекли его на вечную жизнь, подобную вашей. Так? Вы привязали его к себе, чтобы сделать своим слугой, – запальчиво шепчет Клеменс. Она так боится повысить голос, выдавая в нем напряжение, разбивая хрупкое ощущение собственной смелости, что может только шептать. Персиваль следит за тем, как медленно шевелятся ее губы, и повторяет их движение. Это гипнотизирует не хуже его неподвижных глаз.

– Вы не создатель, – выдыхает Клеменс. – Нет, не так. Вы – не Создатель.

В руках Персиваля скребет неровными сколами по столешнице стакан с газировкой. Персиваль проводит тонкими пальцами по каплям конденсата, рисуя невидимый узор на полупрозрачной стеклянной стенке.

– Хорошее сравнение, Клементина, – говорит он, и его тихий шепот стелется по столу, точно змеиное шипение. – Мне нравится, как ты храбришься, но ты тратишь силы на слабое существо.

– Нет.

– Правда? – усмехается Персиваль и, сцепив руки в замок, склоняется к столу. – Этот мальчик хотел только долгой жизни, и я дал ее, забрав всего лишь его жалкое имя. У него не было цели, и я дал ее, привязав к себе. У него не было семьи, и я подарил ему семью, заменил и отца, и мать. У него не было ничего, и я дал ему все, чего он хотел и не хотел. Он обязан мне своим существованием. Такое слабое создание не будет тебе хорошим союзником.

Клеменс сжимает руками холодный стакан.

– Может быть. Но я не буду верить вашим словам до тех пор, пока вы помыкаете живым человеком как рабом. – Она наклоняется ближе, отодвигая злосчастный сок в сторону. – Он вас боится. Так не должно быть, это неправильно.

Некоторое время Персиваль не двигается и просто смотрит ей в глаза, склоняя голову то вправо, то влево, будто пытается выискать в ее образе скрытые мотивы, которые будут видны только при определенном ракурсе. Но Клеменс страшится его взгляда не больше, чем раньше: у нее чистые намерения, и шантажировать девушку Персиваль не сможет – здесь нет ни Шона, ни Теодора, ни ее матери.

– Поборница справедливости, – наконец сплевывает Персиваль и откидывается на спинку стула, внезапно как будто потеряв к ней всякий интерес. Клеменс остается только тихо выдохнуть:

– Отпустите его. Без этого условия я не стану помогать вам, чего бы вы ни потребовали.

Персиваль щурится и недовольно цокает языком.

– Как быстро ты осознала свою власть, а? – замечает он и тут же, без предупреждения, усмехается, довольно скалясь. – Умная девочка. Быстро учишься.

Клеменс ждет, что в любую секунду он кинется на случайного прохожего, выбросит в воздух бомбу, припрятанную ради подходящего эффектного момента, схватит ее и уведет в тихое место, где им никто не помешает. Что в любой миг он совершит что-то страшное и опасное или взорвется сам, став эпицентром катастрофы.

Потому что от него веет опасностью и страхом, потому что он внушает ужас, просто сидя вот так, напротив нее, потому что каждое его слово напитано ядом.

– Я не стану отпускать Шона, – отрезает Персиваль. Сердце Клеменс сползает в желудок, а он, внезапно улыбнувшись, договаривает: – Это сделаешь ты.

Песни на площади смолкают в один миг, как по заказу, становится тихо-тихо. В обрушившейся на Клеменс немой ночи ей удается расслышать только биение собственного сердца.

– Я?

– Этот пустоголовый мальчишка связан со мной, – кивает Персиваль. – Если ты не сможешь разрушить эту связь, если не поможешь Шону, то я буду знать, что ты бесполезна.

Теперь его слова еще больше похожи на угрозу. Что такой человек делает с бесполезными ему людьми? Клеменс заставляет себя не думать об этом и повторяет про себя только одну фразу. Разрушить связь, помочь Шону.

– Но как я… – она запинается на полуслове, ловя насмешливый взгляд Персиваля. Его губы дергаются, будто он хочет сказать что-то, но останавливает себя. Или же это напускное, или же он, точно так же как его «протеже», страдает чем-то нервным. Тогда Клеменс могла бы понять, кто расколол сознание ее приятеля на две половины и сделал из него зависимую от эмоций марионетку. Кто научил его подчиняться своим словам, но не научил контролировать ярость, страх, гнев и боль.

С каждым новым витком ее запутанных размышлений Клеменс все явственнее осознает, что перед нею сидит чудовище в человеческом обличии.

– Ты хочешь забрать у меня мое создание, – говорит Персиваль, – и я помогу тебе только тем, что дам на это право. А теперь…

Он вдруг встает, протягивая девушку ладонь, и Клеменс, подчинившись, медленно поднимается следом и выходит из-за стола в полной растерянности. Персиваль притягивает ее к себе, касается холодными пальцами руки Клеменс. От этой внезапной близости кружится голова, кровь пульсирует в ушах.

– Думаю, наш разговор подошел к концу, моя дорогая, – шепотом произносит Персиваль. – Твой защитник слишком быстро нашел нас. Какая жалость.

– Что?..

Но он уже отходит от Клеменс, отпускает из плена своих ледяных ладоней.

– Фас, Теодор, – бросает он и дарит ей последнюю холодную усмешку, прежде чем Клеменс хватают за плечи чужие горячие руки.

Она вздрагивает и оборачивается, и бледное лицо Персиваля сменяется перед ее глазами на взволнованного Теодора Атласа – со шрамом поперек брови, с темным, по-настоящему испуганным взглядом, с сединой на виске; он дергает ее, как тряпичную куклу, и открывает рот, словно ему не хватает воздуха, и произносит ее имя.

– Клеменс! – восклицает он так, будто последний час только и делал, что звал ее. – Ты в порядке? Ты в порядке?

Клеменс облизывает пересохшие губы. Нет, она не в порядке.

– Да, – отвечает она. – Со мной все хорошо.

Теодор скользит внимательным взглядом по ее лицу, а она боится, что тот сможет увидеть тлеющий в ее глазах страх, и отворачивается.

Персиваля напротив них нет, а на столике рядом стоят нетронутые стаканы с газировкой и соком и крупная купюра. На мгновение Клеменс думает, что последние два часа ей привиделись. Что никакого Персиваля не было и она просто сошла с ума, разговаривая сама с собой все это время. Было бы куда легче думать, что она сумасшедшая.

– Он был тут, верно? – тихо спрашивает Теодор. Он все еще держит Клеменс за плечи, и, не сдержавшись, она утыкается носом в его грудь – пуговицы его рубашки царапают щеку, от него пахнет чем-то терпким и солоноватым.

– Клеменс?

Будь в ее власти время, она зациклила бы это мгновение в длинный день, неделю, месяц, чтобы растянуть миг, когда сердце, обмерев, падает в желудок и сжимается там, противясь действительности: все разом свалилось на Клеменс и балансирует на тонкой грани между реальностью и выдумками из страшных сказок братьев Гримм, так что у нее нет и шанса остаться вменяемой. Все казалось ненастоящим, но ощутимым, даже ее собственный необъяснимый страх перед Персивалем; все, что он говорил, Клеменс решила принять за данность, потому что иного выбора он ей не предоставил. Сейчас ей не хватает времени разложить все по полочкам, и она думает, что если не час назад, то через минуту точно сойдет с ума.

– Где Шон? – спрашивает она, выдыхая Теодору в плечо. Тот удивляется сильнее, чем она могла бы подумать.

– Дома.

– Тогда пойдем.

Клеменс отодвигается, берет Теодора за руку и тянет к выходу из кафе. Он подчиняется только потому, что совершенно сбит с толку. Наверное, сейчас она кажется ему такой же непоследовательной, как и Шон, но в ее голове тугой клубок постепенно разматывается, вопросы всплывают один за другим в обратном порядке. Сейчас ей предстоит решить одну проблему.

Вдоль дороги мелькают неяркие фонари – в это время ночи желтый свет в них начинает угасать, уступая предрассветному розовому. Клеменс и Теодор, держась за руки, шагают по тротуару, и девушка подгоняет их. Быстрее, быстрее, пока она ничего не забыла. Клеменс кажется, что память подведет ее: если в ее силах освободить Шона, то она должна сделать это сейчас, пока разговор с Персивалем теплится в ее сознании. Клеменс проверяет свободной рукой смартфон в кармане: она включила диктофон в самом начале вечера, и он все еще работает.

– Клеменс, – зовет ее Атлас. Она не реагирует, прокручивая в голове последние фразы Персиваля. – Клеменс, черт, да послушай же!

Он останавливается, дергает ее за руку и поворачивает к себе лицом – он все еще растерян, выглядит испуганным, и в его глазах – Клеменс ясно читает это – недавно утихший страх за ее жизнь теперь замещается новым. За ее сознание.

– Что с тобой? – нервно спрашивает Теодор. – Что сказал тебе этот человек? Угрожал? Шантажировал как-то? – Она мотает головой. – Проклятье, Клеменс, что?

– Ничего, – сухо говорит она. – Мы просто поговорили. Он сказал, что…

Теодор кивает – продолжай, ты можешь рассказать мне, ты можешь верить мне. «Твой защитник слишком быстро нашел нас». Твой защитник. Клеменс чувствует, что запуталась окончательно, и поверх всех вопросов в ее голове всплывает один-единственный, касающийся только Теодора.

– Кого ты видишь во мне? – спрашивает она, вынимая руку из его вспотевшей ладони. Теодор открывает рот, безвольно опускает руку. Отступает на шаг назад, будто этим вопросом Клеменс его оттолкнула. – Кто я, Теодор? – продолжает напирать она. – Кто?

Атлас хмурится и молчит.

– Не можешь ответить?

Клеменс злится: внезапная обида и ярость поднимаются со дна ее желудка и топят все разумные доводы – сейчас не время для таких расспросов, сейчас нужно добраться до дома, оказаться в родных стенах и смыть с себя испуг, отыскать Шона, в каком бы углу он ни прятался, и вытащить его из лап Персиваля… Но все это отходит на второй план.

– Ты так испугался за меня, потому что видишь во мне ее? Я для тебя Клементина?

Прозвучавшее имя действует на Теодора как удар молнии, и он дергается, отступает еще дальше и спотыкается. Незнакомая Клементина встает между ними невидимым призраком.

– Я права? – Голос Клеменс дрожит, и она злится на себя еще сильнее. – Ты видишь во мне ее и потому так отчаянно за меня цепляешься, да?

Теодор молчит. Она открывает рот, чтобы сказать еще, добить его, выплескивая из себя ненужные чувства, словно это он виноват в том, что разобраться в себе Клеменс не может.

– Слишком много эмоций, – вместо этого говорит она и вздыхает. Стоящий перед ней Теодор кажется побитым щенком, и это непривычное зрелище пугает ее.

Так много в мире вдруг стало ее пугать.

– Я задам тебе этот вопрос, когда придет время, – роняет Клеменс. – Будь готов ответить на него должным образом. А теперь идем домой. Мне нужно найти Шона.

Они возвращаются с рассветом – молчаливый, оглушенный Теодор и уставшая, выбившаяся из сил Клеменс. Оливия вскакивает с кресла, когда они вдвоем проходят в полутемную гостиную.

– Где ты была?! – кричит мать, не утруждая себя предисловиями. Она не спала всю ночь, не сменила одежду, не смыла макияж, и теперь выглядит старше своего возраста: спутанные волосы, собранные в слабый пучок, помятая рубашка, выпачканные в апельсиновом соке брюки. – Где тебя носило?!

От ее криков хочется взвыть в голос – голова раскалывается на части, тело не держит от вселенской усталости. Клеменс делает глубокий вдох и медленно выдыхает.

– Я разговаривала с отцом, – припечатывает она. Бессонная ночь лишила ее сил на какие-либо эмоции, и потому Клеменс говорит равнодушным сухим голосом.

Этот внезапный пустой ответ заставляет Оливию замолчать. Она открывает рот, но ничего не говорит, и Клеменс, окинув ее застывшую фигуру безразличным взглядом, идет вглубь комнаты. Пересекает ее, выходит в кухню.

Там, за барной стойкой, сжимая в руках пустой бокал из-под цитрусового сока, сидит Шон. Опустошенный, как брошенная, ненужная никому кукла. Сейчас, в ярком белом свете восходящего солнца, Клеменс отчетливо видит на его лице отпечаток прожитых им лет – старческие морщины на мальчишеских щеках, пожелтевшую кожу и уставшие, вечно заспанные глаза с темными пятнами под ними.

– Эй, – зовет Клеменс. Шон поднимает к ней взгляд. – Прежде чем ты что-то скажешь, послушай. Я не…

– Это моя вина, – беззвучно шепчет Шон. Он смотрит на Клеменс так, будто самолично повязал и отдал в руки опасному психу, но это неправда. Важно, чтобы он понял.

– Послушай, – с нажимом повторяет она. – Со мной все в порядке, он меня не тронул. И не тронет, я уверена. Я нужна ему живой и здоровой.

Позади Клеменс, пока она не видит, увлеченная Шоном полностью, встают в проеме двери Оливия и Теодор. Она все еще напугана уверенностью дочери, которой не было в Клеменс никогда на ее памяти. Он раздавлен открытием.

– Послушай, Шон, – говорит Клеменс.

«Слишком много эмоций, они мне мешают, – повторяет она для себя сказанное Персивалем. – Увереннее».

И, отпустив беспокойство, выдыхает:

– Я помогу тебе избавиться от него. Я смогу разорвать вашу связь.

Шон вскидывает голову, сползает со стула.

– Как? – тихо шепчет он.

Клеменс считает про себя до трех, прежде чем ответить.

– Все просто. Я ведьма.