#VII. Волшебство в бочонке

К берегу причаливают уже после заката. Окрашенное в зловещий темно-синий цвет небо нависает над головами, и кажется, что самые высокие из сидящих в лодке вот-вот заденут тучи макушками. Сегодня неспокойно, а потревоженная недавними штормами рыба в такую погоду сама плывет в сети. Потому рыбаки возвращаются с улова уставшие, но довольные собой.

– Славно потрудился, Серлас! – кивает ему Винсент, самый старший из них и самый опытный. Они знакомы уже пятый год, но каждый прилив старик удивляется, как впервые, силе в руках худощавого Серласа, воле в его костлявом теле. Взгляду, которым он одаривает соратников на нелегком рыбацком поприще.

Серлас мотает головой – сам знаю, старик, пойди прочь с хвалебными речами. Загребая дырявыми ботинками песок с пляжа, он плетется домой позже остальных. Хотя его, как и прочих, ждет теплая постель, горячий ужин и семья.

Девчонка с волосами, поцелованными солнцем, что прячет косы под цветастыми платками, как цыганка, и скрывает босые пятки в длинных подолах платьев.

Идти домой становится сложнее с каждым шагом. Серлас был бы не прочь помотаться по сердитым волнам моря еще день или два, выторговать себе место в трюме и спать там, невзирая на вой ветра и шторм. Но корабль, набитый рыбой до отказа, причалил к берегу, рыбаки возвращаются к своим женам и детям, и у него нет причин задерживаться в бухте дольше остальных.

С некоторых пор на суше он чувствует себя гораздо неувереннее, чем в море, и не может не признаться хотя бы самому себе: причина кроется в девице, живущей с ним под одной крышей с самого первого дня своего рождения.

Их дом стоит все там же: у холма напротив отвесных скал, вдали от разрастающегося города Джерси. Местные жители, изнывая без новостей, придумали об их маленькой семье небывалые сплетни и передают их, как заразу, со двора во двор. Даже рыбаки, по одну руку с ним вытягивающие из бурного моря сети, смотрят на одичалого Серласа с любопытством, а некоторые – с опаской. Есть ли ему до них дело? Пока никто из французов не говорит про ведьм, заговоры и проклятия, его они волнуют не более, чем переменчивый ветер над островом.

Еще не переступив порог родного дома – лачуги, которая за десять лет разрослась из мелкой хижины в приличное жилище, – Серлас слышит знакомую песню. Фыркает, втягивает носом воздух, прежде чем зайти. Отворяет дверь.

– Все говорят, что Дьявола нет, что Дьявола нет, что Дьявола нет… – разносится по натопленным комнатам веселое пение вперемешку с плеском воды в тазу. Клементина возится с посудой в кухне, и он видит только ее сгорбленную спину, обтянутую тонкой тканью цветастого платья в пол.

– Кажется, я просил тебя позабыть слова этой похабной песни, – рявкает Серлас с порога. Клементина, ойкнув, выглядывает из-за угла и улыбается.

– Вернулся! – восклицает она. Бросив скучное занятие, мчится к Серласу через всю комнату, резво перебирает босыми пятками по полу и прыгает ему прямо в руки. Он отшатывается к распахнутой настежь двери, хватается руками за стену.

– Фомор бы тебя побрал, девчонка! – шипит Серлас. Она хохочет.

– Я думала, ты раньше тринадцатого дня не вернешься!

Ее радостный смех звенит и уносится в прохладную ночь, что уже опустилась на остров. Серлас вздыхает, с видимым усилием отнимает от себя руки Клементины.

– А я, как видишь, вернулся. И голоден, как свора гончих.

Она с готовностью кивает, закрывает за его спиной дверь и тянет к нему руки. Помогает снять заскорузлый от пота и соленой воды плащ, вешает на крюк потрепанную шляпу с узкими полями.

– Я тебе воду нагрею, – говорит она вперед его указаний. Потом морщится и, скривив лицо, поясняет: – От тебя и несет, как от своры гончих.

– Следи за языком, – сердится Серлас. – Не все, что в пьяном угаре говорится мужланами вроде меня, стоит запоминать таким юным леди, как ты.

– А ты еще и пьян?

Клементина показывает ему язык, прежде чем удрать в кухню, из которой тут же слышится плеск воды и новые слова новой песни. Серлас устало падает на стул у длинного стола с остатками былого пиршества: видимо, совсем недавно Клементина делала пирог с птицей и снова натаскала в дом крапиву и зверобой – вместе с крошками засохшего теста на столе остались веточки, листики и моток нити, которой девчонка обыкновенно перевязывает свои травы.

Проклятая ведьмина дочь. Она слушает сказки, которыми ее потчует во снах Несса, и наутро рассказывает Серласу обо всем, что узнала. С завидной регулярностью, с чутким вниманием, не упуская ни одной детали. Как перевязать метелки укропа, чтобы он не причинил вреда, в какой день собирать в веники ветки ясеня, как мести сор из дому так, чтобы прогнать хворь.

Чертовая ведьмина дочь видит то, что недоступно глазам Серласа, вот уже седьмой год.

– Вода готова! – объявляет Клементина звонким голосом и появляется перед ним с самым воинственным видом. – Иди-ка мойся! Воняешь.

– Я выпорю тебя, как козу, – бросает Серлас, но она, смеясь, убегает обратно в кухню. Он вздыхает, встает со стула, разминая уставшие мышцы тела.

У него нет сил бороться с языкастой девицей, а та слишком радуется его скорому возвращению, чтобы действительно бояться расправы.

Пока Клементина хлопочет над ужином, распевая мелодичные песни – в них угадываются мотивы Нессы, в них слышится сама Несса, – Серлас смывает с себя пот и грязь и борется со сном. Он с большим удовольствием упал бы лицом в постель и уснул на целых три дня, но не может себе этого позволить. Да и спокойного сна под крышей этого дома ему не видать.

Ночью неугомонная девчонка снова будет кричать во сне, плакать во сне, шептаться с тенями, говорить о несуществующих вещах и звать Серласа. А он будет слушать все это из-за стены и не смыкать глаз, потому что не сможет уснуть до тех пор, пока та не успокоится. Он не спрашивает, как Клементина справляется со своими кошмарами без него в дни прилива, а она мужественно терпит каждое его плавание в море и ждет на берегу с остальными – женами и детьми рыбаков.

Она уже достаточно взрослая, чтобы самостоятельно управляться и с немногочисленным выводком куриц, и с годовалой козой, что только-только стала давать молоко. Днем Клементина ходит в сельскую школу, с трудом обучается грамоте вместе с местными детьми своего возраста, а под вечер, возвращаясь домой, готовит ужин, убирается в комнатах, следит за хлевом и не жалуется на свою долю. Клементина не любит посещать школу: там с ней никто не общается, потому что она странная – дочь рыбака без матери с другого берега пролива, девчонка, которая не носит башмаки.

– Серлас! – кричит она. – Ужин стынет!

Он переодевается в домашнее и идет к столу, который чересчур бодрая Клементина накрыла, будто к празднику.

– Что школа? – спрашивает Серлас, когда они расправляются с супом и нехитрым рагу из птицы и овощей. Клементина смело приправила его какой-то специей, купленной на прошлой неделе у заезжего торговца восточной внешности, но теперь есть это практически невозможно. Кривясь и кашляя, они оба отставляют миски в сторону.

– Как всегда. – Клементина пожимает плечами и прячет взгляд. Значит, лучше не стало.

Серлас знает, когда она пытается ему врать, чтобы уберечь себя от наказаний, а когда – ради его собственного спокойствия. Все разговоры о школе ведутся именно в такой манере: Клементина опускает голову, на него не смотрит и бубнит себе под нос о том, что ей все нравится и не о чем волноваться. Она говорит так уже второй год, хотя Серласу известно, что дети не особо любят одинокую девочку и не хотят иметь с ней никаких дел. Клементине там не нравится, совсем.

– Лучше бы ты мне правду говорила, – в который раз корит ее Серлас.

– Кому от этого станет легче? – спрашивает она тоном бесконечно мудрой женщины, а не ребенка, и Серлас вынужден согласиться.

С каждым днем Клементина все больше походит на мать, с каждым днем смотреть на нее и не видеть Нессу становится все труднее.

Если женщина, что снится Клементине, не плод больной фантазии ребенка без матери, не выдумки маленькой девочки, если она, Несса, правдива… Сер-лас в который раз задается вопросом: «Почему она не может прийти к нему?» Почему не подарит ему хотя бы тень улыбки, не пошлет весточки, не прошепчет ему ни слова? Почему он вновь и вновь вынужден слушать, как Клементина звонко щебечет по утрам: «Мама говорит, ты не должен скучать по ней. Но ведь ты не скучаешь?»

По утрам он готов вырвать себе сердце из-за подобных вопросов. У Клементины его, видно, вовсе нет.

– О чем задумался? – спрашивает она перед сном. Серлас сидит на своей постели – деревянные доски пола холодят гудящие от усталости пятки, ветер проникает сквозь неплотно закрытые ставни окон. Клементина стоит перед Серласом в длинной ночной рубахе. Ее распущенные до талии волосы в лунном свете кажутся желто-зелеными, веснушки на носу проявляются четче. На тонкой шее болтается шнурок с серебряным кольцом – две руки, держащие сердце.

– О том, что всем маленьким девочкам нужно идти в свою спальню и спать, – ворчит Серлас, забираясь на постель. Клементина клонит голову, как птенец.

– Можно поспать с тобой?

Мысленно Серлас посылает к праотцам и племенам Дану весь ведьминский род.

– Мы уже говорили об этом, Клеменс, ты…

– Мне страшно одной, – шепчет она. Черт бы побрал ее вкрадчивый шепот, да вместе с ее матерью, что не щадит нервы собственного ребенка… Если та вообще реальна. Серласу все чаще кажется, что он воспитывает сумасшедшую и что никаких снов с Нессой нет и в помине.

– Ложись, – вздыхает он.

Клементина с заметной радостью забирается к нему под теплое одеяло, утыкается носом в плечо. От ее волос пахнет крапивным отваром. Теперь в нем почти нет смысла: настоящий цвет кос Клементины просачивается, как отрава, с каждым днем набирает силу. Придет день, и крапива не спасет девочку от любопытных взглядов.

«Рыжая, – будут шептаться на каждом углу Джерси. – Ведьма, ведьмина дочь».

Придет день, и Серлас с Клементиной сбегут с этого острова, что пригрел их на долгие десять лет.

– Тебе бы почаще улыбаться, – сонно шепчет она. – Вечно угрюмый, как скорбный монах. Только что ругаешься похлеще любого забулдыги в пабах.

– Следи за языком, – ворчит Серлас, переворачиваясь на другой бок, чтобы не видеть спящего ребенка у себя под боком. – Улыбаться я буду, когда ты взрослее станешь и оставишь меня в покое.

Клементина фыркает, так что ее теплое дыхание щекочет Серласу шею.

– Я тебя не оставлю, – говорит она. – Можешь хоть к фоморовым тварям меня посылать.

Если бы только она ведала, какой силой обладают ее слова…

Серлас старается не оставлять Клементину надолго и уходит в море, только когда денег едва хватает на пару дней неголодного существования. Обычно это случается раз в месяц, не чаще, но во время приливов он уходит в плавание с другими рыбаками и возвращается не раньше, чем через неделю.

За это время Клементина проживает долгую жизнь, плохо спит, мало ест, почти ни с кем не общается. Ее считают отшельницей, нелюдимой застенчивой дочкой нелюдимого застенчивого рыбака из-за моря. Серлас не знает, как уживается Клементина наедине со своими кошмарами, но люди в Джерси поговаривают о ее скрытности все чаще и чаще.

– Нелюдимая, грубиянка, вся в отца, – говорят о ней за спиной, прячась в домах.

– Угрюмый одиночка, всегда себе на уме, – шепчутся про Серласа, когда он навещает местный паб или приходит на ярмарку за руку с Клементиной.

– Два сапога пара! – восклицают в голос базарные тетки и ахают, прижимая руки к пышным грудям.

Они живут, ни к кому не привязываясь, и девочка перенимает привычки Серласа, его повадки и слова, брошенные сгоряча. Обычно это ругательства на гэльском или французском. Он вспоминает о том, что маленьким леди не пристало запоминать подобные выражения, и клянется выпороть ее по три раза на дню. Та не слушается.

– Надень башмаки, – ворчит Серлас, когда солнце поднимается из-за холма, предвещая ясный воскресный день. Сегодня они идут в город, и Клементина, возбужденно прыгая из угла в угол, тревожит его нервы уже с рассвета.

– Ты пообещал! – радостно восклицает она. – Ты не можешь теперь отказаться!

«О святая Морриган», – мысленно взывает Сер-лас к богине, боясь произносить ее имя вслух.

– Босоногим девкам в приличное общество вход закрыт, – бурчит он и бросает Клементине пару туфель. Неношенными они пролежали полгода, прежде чем Клементина до них доросла, а потом еще столько же оставались нетронутыми, пока девочка отказывалась носить обувь куда-то, помимо школы.

Серлас не помнит, чтобы у Нессы была такая привычка, да и за ним не водится подобных манер, несмотря на весь его странный нрав. Иногда он клянет неизвестного отца Клементины за то, что воспитывать девицу приходится ему, а не тому колдуну, что ее породил.

– Я готова и обута, пошли, – выпаливает Клементина у порога дома, одной ногой уже стоя на улице. Серлас выходит следом за нею, на ходу поправляя ярко-рыжий платок на ее голове, который скрывает пробивающиеся рыжие пряди.

Город встречает их шумом ежегодной осенней ярмарки: в немноголюдном Джерси в эту неделю гуляют все местные жители, приезжие купцы с французских берегов и даже иноземные торговцы, пахнущие восточными специями. Последние носят яркую одежду и выделяются на фоне бледных, но улыбчивых островитян.

– Не убегай далеко, – тихо говорит Серлас воспитаннице, хотя та, кажется, совсем его не слушает. Вертит головой из стороны в сторону, выхватывает взглядом то причудливо украшенную лавку со сладостями, то зовущего посмотреть ярмарочное представление человека с тыквенной головой. Сегодня праздник урожая, самый разгар теплого сентября, и все вокруг пестрит рыжим, желтым и красным. От обилия ярких красок у Серласа кружится голова, и он малодушно помышляет о кружке холодного эля в пабе старика Филлипа.

– Пойдем туда! – ахает Клементина и тянет его за руку сквозь толпу. – Смотри, Серлас, там волшебник!

Он бурчит, с трудом пробирается вместе с девочкой к высокой бочке, на которой стоит карлик в узкой темно-синей шляпе. Его сморщенное лицо разрисовано белой и синей краской, сам он одет в смешные полосатые панталоны и грязную рубаху с разноцветными заплатками. Карлик зазывает любопытных хриплым пропитым голосом, обещая показать желающим магические фокусы почти за бесценок.

Серлас слышит, как крохотный человек, больше похожий на лепрекона из ирландских сказок, просит «малую плату за свои волшебные чары», и фыркает.

– Давай посмотрим, Серлас, ну давай! – просит Клементина. Они стоят позади всех, потому что он не захотел пробираться к самой бочке и дышать там потом и грязью остальных невольных зрителей.

– Платить этому обманщику я не стану, – предупреждает Серлас, а сам думает, что нужно было выпить перед тем, как идти сюда, ведь знал же, чем обернется невинный поход в город в ярмарочный день.

Клементина поджимает губы и закатывает глаза.

– Никто не просит тебя платить, – перекрикивая шумную толпу, объясняет она ему, как ребенку. – Давай посмотрим, что он покажет тому мальчику!

К бочке с карликом пробирается высокий тощий подросток с зажатыми в кулаке монетками. «Украл у первого же зеваки, – думает Серлас, – или стащил из кармана папаши, пока тот смотрел рассветные сны». Если бы в их доме водились деньги, Клементина, возможно, тоже тратила их на подобные глупые розыгрыши, но бедность научила ее хорошим манерам.

Пока Клементина вслушивается в напевные речи волшебного карлика, Серлас оглядывает гуляющих на площади. Здесь и английские купцы, с которыми французы заключили временное перемирие и позволяют плавать к французским землям и торговать с местными жителями, и смуглые индийцы с непонятным Серласу говором, выставляющие на прилавки специи и чай, заморские листья которого так любят английские аристократы, а за ними и весь цивилизованный мир.

Среди местного населения и колоритных приезжих лиц Серлас замечает и нескольких женщин в цыганских нарядах. Они прибыли на остров с большой земли, и только в праздник урожая их не гонят обратно, позволяя бродить по улицам, распевать свои дьявольские песни и завлекать сладостными речами полупьяных мужчин. Как только терпение у народа Джерси закончится, цыганок всем табором спровадят к кораблям, на которых они приплыли, и отправят за море, в Сен-Мало и дальше.

– Здравствуй, господин, – раздается смутно знакомый голос прямо рядом с Серласом. Он задумался, засмотрелся на цветастые цыганские юбки – и не заметил, как подкралась к нему одна из смуглолицых женщин, обвешанная блестящими обручами и ожерельями.

Вздрогнув, он оборачивается и видит гадалку. Смуглая, черноволосая, завернутая в темно-красный бархат, она напоминает кого-то из прошлого, о ком Серлас предпочел бы не вспоминать.

Смутная тревога проникает ему в сердце вместе со взглядом темных глаз, в глубине которых кроется золотистый полумесяц – блик от солнца в черных омутах.

– Хочешь, погадаю, господин, на будущее твое? – спрашивает она, и слова из ее уст льются медом, несмотря на яркий акцент. Женщина растягивает звуки, как патоку, вертит на языке, чтобы задать вопрос на выдохе, так что он вольется в уши любому глупцу и потянет за собой.

Серлас знает таких женщин лучше, чем хочет об этом думать, и потому не ведется ни на сладкие речи, ни на вкрадчивый голос.

– Пойди прочь, ведьма, – беззлобно бросает он. Говорить вслух запретное слово Серлас теперь не боится – здесь, вдали от ирландских людских страхов, посреди шумного многолюдного нынче города его никто не услышит и не заподозрит в неладном.

– Ай, – цокает гадалка и обходит его кругом. Серлас следит за нею вполглаза – не доверяет, не выпускает из виду рядом с собой, чтобы та не выкрала из его карманов последние деньги.

– Зачем гонишь, если я даже ничего не сказала тебе плохого? – спрашивает женщина. – Ни про дочь твою названую, ни про жену умершую.

Растревоженное сердце, что готово было стучать в грудь изнутри при одном только виде гадалки, похожей на свою сестру по дьявольскому ремеслу, теперь ухает в желудок Серласа и остается там. От гадалок одни беды, он знает: от их сказанных вслух слов – только страдания. Он гонит прочь заполняющий все тело внезапный холод.

– Ничего знать не хочу, фоморова девка, – рычит Серлас. – Пойди отсюда!

Она смотрит на его сгорбленную фигуру, проводит внимательным взглядом вдоль всего напряженного тела, от макушки, скрытой под шляпой, до старых пыльных сапог, и снова цокает.

– Несчастный мой господин, – вздыхает гадалка. – Который год живешь, как на привязи, и о беде своей не ведаешь. Жить тебе так, пока жизни не научишься правильной.

Серлас вскидывает руку, хватает женщину за плечо и стискивает так сильно, что слышит хруст тонких косточек ее ключицы. Вспыхнувший разом гнев заполняет его, вытесняет и страх, и сомнения; Серлас склоняется к ухмыляющейся женщине, не обращая внимания на косые взгляды в их сторону.

– Не хочу ни слышать тебя, ни видеть рядом, ведьма! От вас одни беды, с меня их довольно!

Ей наверняка больно, но виду не подает ни гадалка, растягивающая губы в презрительной усмешке, ни Серлас, разозленный, как дандовский пес.

– Как скажешь, господин, – шепчет, соглашаясь, ворожея, и Серлас разжимает руку. Ладонь горит, словно ее только что опалили огнем, а цыганская ведьма лишь кривит губы и отходит, скрываясь в толпе.

– Позаботься о названой дочери, Серлас из Ниоткуда, – слышит он ее прощальные слова.

После он решит, что все, от гадалки до странных речей и шепотков, ему привиделось на солнцепеке. Но теперь, когда цыганка растворилась среди шумных горожан Джерси, Серлас вздыхает, утирая со лба проступивший холодный пот, опускает глаза вниз, пряча от яркого полуденного солнца. И тут же снова проваливается в панику.

Клементины нет рядом.

Шумная ярмарочная площадь растворяет в десятках чужих голосов его собственный сердитый крик. Наверняка девочка, заметив что-то интересное, убежала от него к лавке со сладостями, разодетому фокуснику или индийским торговцам. Серлас пробирается через плотный людской поток – сперва к помосту с театральным представлением, на котором пляшет под нехитрую песню юноша. Не найдя там Клементину, он спешит дальше, к лавке с восточными пряностями. Здесь девочку тоже никто не видел.

Он не дает себе запаниковать – шустрый ребенок ускользнул из-под его внимания, в этом нет ничего страшного. Когда Серлас найдет ее, то обязательно выпорет за непослушание, а пока ему не стоит бояться.

Но Клементины нет ни среди ярких цыганских юбок, ни у прилавка со сладостями, ни в толпе зевак перед фокусниками. Серлас мечется между смеющимися людьми, разодетыми по случаю праздника, во все парадное, и клянет и их, и сам праздник.

Позаботься о названой дочери. Чертова ведьма, словно знала, что Клементина при любом удобном случае готова сбежать из-под присмотра нервного Серласа, вывести его из себя непослушанием и упрямством, заставить бояться за ее жизнь, даже когда угрожает ей всего лишь наказание за прогул в школе.

Лучше бы он порол ее всякий раз, как та смеет дерзить.

Мысленно помянув всех самых страшных богов племен Дану, Серлас идет вдоль домов по кругу от площади, вслушивается в гул толпы, стараясь уловить в нем смех девочки.

И вместо смеха слышит испуганный крик.

Ветер приносит голос Клементины с одной из улиц, что тонкой нитью уходит вверх от площади, и мужчина спешит туда со всех ног. У него нет острого слуха и чуткой интуиции, но девичий крик спутать с чужим Серлас не может: это испуганно умоляет Клементина, это она боится.

Он протискивается между обозом с картофелем и пыльной стеной дома, огибает невысокую деревянную ограду чужого двора, сворачивает за угол, кляня Клементину, ее любопытство, что потащило упрямую девицу в такие дебри, себя за невнимательность, – и врывается невольным зрителем на сцену страшного спектакля. Девочка стоит, прижавшись спиной к стене дома старухи Фионы, в окружении трех мальчишек выше ее на голову. И закрывает собой собаку.

– Отдай пса, воровка! – визгливо рявкает самый высокий из задир, сын рыбака Винсента. За полгода мальчишка вымахал и стал ростом почти с отца, у него ломается голос, а характер оставляет желать лучшего. Он чаще всех в городе цепляется к Клементине.

И сейчас он трясет перед ее лицом кулаком с зажатым в нем платком. Коса Клементины растрепалась, и лохматые пряди спадают ей на влажное от пота лицо, закрывая перепуганные глаза. Серо-зеленые, болотного цвета, контрастирующие с пробивающейся рыжиной волос.

– Отдавай! – поддакивает второй мальчик. – А не то получишь по ребрам! И не посмотрим, что ты девчонка!

– И зря, – встревает Серлас. Мальчишки оборачиваются к нему с самым воинственным видом, на какой способны перед лицом взрослого. Сын рыбака Винсента выступает вперед.

– Она собаку мою украла! – ябедничает он и тычет в Клементину пальцем.

– Ты ее бил! – защищается та. – Ты хотел ей хвост отрубить!

– Это не твое дело! Пес мой, и я буду делать с ним что захочу!

Серлас слушает ребяческую перепалку с ухающим от быстрого бега сердцем, и страх отпускает его нутро. Всего лишь детские разборки, слава Морриган. Местные мальчишки шумные и порой злые, но их мало кто воспринимает всерьез. И если они говорят, что дочь рыбака Серласа на уроках говорит про сны с воронами, прячет в подоле травы и защищает каждую убогую тварь, то никто из взрослых не слушает их. Они дети, и потому их россказни безобидны.

– Клементина, – зовет ее Серлас. – Отдай им пса.

Она вскидывает к нему полное решимости и обиды лицо, на щеках вспыхивают красные пятна.

– Не отдам! Пусть не бьют его!

Мальчики кидаются на девчонку с собакой, зажатую в углу, и раздается визг.

– Стоять всем! – рявкает Серлас, о котором дети позабыли в пылу драки, и все замирают. Сын рыбака Винсента шмыгает носом и кашляет.

– Это моя тварь, – сипло повторяет он, – я могу делать с ним что хочу.

– С собакой – да, – Серлас кивает, и девочка резко выдыхает, словно едва сдерживает гнев в своем худом подрастающем теле. – Но Клементина – моя дочь, и я не позволю тебе или твоим кузенам бить ее. Кроме того, она девочка. Ты должен проявить к ней уважение.

– К ней? – зло плюется мальчишка. – Она же буйнопомешанная!

Двое других поддерживают его и гогочут. Клементина трясется от бессильной ярости.

– Мать говорит, она с головой не дружит! Ведьма, не иначе!

Готовый шагнуть к детям Серлас замирает, проваливается в знакомую панику и, почти задыхаясь, видит, что Клементина расправляет плечи и встает во весь рост за спиной мальчишек.

– Ведьма, говоришь? – гневно шипит она. В ее голосе угадываются чужие интонации, грубые, совсем не девичьи. Серлас открывает рот, чтобы остановить ее, но что-то его затыкает, первый же звук застревает в горле. – Ты отвратительный мальчишка, мучаешь каждое живое существо, что слабее тебя! Такая жестокость тебе с рук не сойдет!

Клементина кричит, и эхо, поколебавшись в узком переулке, мчится дальше, вниз по улице к площади, ее слова звучат угрозой, непоколебимой, как камень. Внезапно становится холоднее. Пес, все это время жалобно скуливший у ног девочки, вдруг с визгом срывается с места и убегает, и мальчишки несутся за ним. Сын рыбака Винсента оборачивается на углу, чтобы кинуть Клементине ее платок.

Тот, кружась, падает ей в ноги, и Серлас поднимает глаза. У его девочки бледно-рыжие волосы, которые теперь не скрыть обычным платком.

Через две недели сын рыбака Винсента умрет от лихорадки, и Серлас с названой дочерью, прежде чем в их сторону посыплются угрозы, сбегут с острова на юг.