#25. Птичка в клетке

Клеменс замечает странное имя, но тут же выбрасывает из головы – оно проскальзывает между ее мыслей, как вода, и утекает вглубь сознания. Позже это произнесенное на одном выдохе «Несса» всколыхнется и повлечет за собою цепочку навязанных чужих эмоций. Теперь же Клеменс думает лишь о стоящей за своей спиной матери и на реакцию Теодора даже не смотрит.

– Вы знакомы? – цедит девушка сквозь зубы, стиснутые против воли. – Прошу внимания, господа.

Она вскакивает с кресла, разворачивается лицом к матери и нараспев декламирует:

– Оливия Карлайл, генеральный директор агентства недвижимости «Фурнье», и она же держатель строительного треста контрольного пакета акций «Фурнье». К вашим услугам.

Без макияжа, со следами потекшей туши в уголках глаз, мокрыми волосами, стянутыми в небрежный узел на затылке, Оливия могла бы сойти за хрупкую женщину с картин прерафаэлитов, если бы не колкие серые глаза. Сейчас она сверлит взглядом напряженную каждой клеточкой Клеменс.

– Прекрати гримасничать, – шипит Оливия.

– Что? – парирует девушка. – Разве не так ты представляешься всем новым знакомым? Теодор. Шон. Знакомьтесь. Моя матушка.

Клеменс оборачивается, чтобы кивнуть своим нежданным гостям, и только теперь понимает, что написанное на лице Атласа удивление переросло в шок. Лицо осунулось в один миг, побледнело, будто вся кровь отлила от головы к пяткам, распахнутые глаза выражают неверие, граничащее со страхом, – если такое вообще возможно. Вряд ли двухсотлетнего человека удивило наличие у Клеменс матери до такой степени, что он не может и рта раскрыть.

Застывшую тишину прерывает возглас Шона.

– Приятно познакомиться, миссис Карлайл! – бодро здоровается он, вставая с дивана и протягивая женщине руку. Та фыркает.

– Вообще-то мисс, – поправляет она. – Клеменс, будь добра, объяснись. Кто вы?

Вопрос адресован Теодору. Он молчит. Не двигается, не моргает. Клеменс хмурится, видя это, и переводит вопросительный взгляд на Шона. Тот пожимает плечами.

– Неужели тебе не доложили, как выглядит мой новый кумир? – ядовито бросает девушка себе за спину и слышит, как Оливия возмущенно охает. – Это мистер Атлас, и сейчас он не в настроении вести с тобой светские беседы…

– Клеменс!

– …как и мой давний друг Шон, о котором ты ничего не знаешь, потому что не интересуешься моими друзьями. Идемте, мы спокойнее побеседуем вне дома.

Шон смотрит на Оливию, ойкает – наверняка женщина покраснела от возмущения и теперь похожа на фурию – и хватает Теодора под руку одновременно с Клеменс. Не сговариваясь, они разворачивают его, застывшего каменным изваянием, к выходу, чтобы протащить к двери и вывести на улицу.

Что нашло на этого бессмертного болвана? Клеменс выяснит это позже, как только они втроем покинут стены ее золотой клетки.

Возглас Оливии вонзается девушке прямо в спину:

– Мы не закончили, юная леди!

Клеменс бросает руку Теодора – все еще немого и безучастного Теодора – и оборачивается, чтобы, набрав в грудь воздуха, высказать матери прямо в лицо:

– Нет, мы закончили. На сегодня и навсегда, мама, мы закончили притворяться, что меня волнуют твои планы, а тебя – мое будущее.

Раскрасневшаяся и оттого еще более злая Оливия кидается к дочери, путаясь в полах длинного халата.

– Если ты выйдешь из этого дома, Клеменс, то…

– То – что? – выговаривает Клеменс сквозь плотно сжатые зубы. Забывая о своем неприглядном виде, о посторонних, так внезапно ворвавшихся в ее дом, Клеменс чувствует себя Везувием, что слишком долго сдерживал природный гнев и теперь готов выплеснуть лаву на неугодных богам жителей несчастных Помпей. – Выгонишь меня? Отлично. Я уеду к отцу, как и собиралась.

Именно сейчас Теодор вдруг решает вмешаться.

– Клеменс, – тихо зовет он, словно не замечая, что девушка почти плачет от гнева. От звуков его голоса Клеменс дергается, как загнанный в ловушку зверек, но не успевает ответить: в дверь, до которой им осталась пара шагов, кто-то звонит.

За полупрозрачной рябью стекла проглядывает высокая тень.

– Почта! – раздается с улицы сиплый голос, разрезая всеобщее напряжение. Почти рыча от ярости, – «Подвинься, Теодор, ты не пушинка!» – Клеменс, не глядя, распахивает дверь перед посыльным, выхватывает из его худых бледных рук стопку писем вперемешку с газетами и журналом о новостройках Лиона, и захлопывает ее обратно.

Странный изгиб губ посыльного отпечатывается у Клеменс перед внутренним взором и пропадает в красном мареве эмоционального возбуждения.

– Мы уходим, – чеканит она, чувствуя, как дрожит голос. – Все трое, сейчас же.

Оливия поджимает губы, намеревается что-то возразить – это видно по ее стану, по тому, как резко она дышит, – но выслушивать наставления матери Клеменс больше не собирается.

– Тебе лучше переодеться, – говорит ей Теодор странно-вкрадчивым голосом. Если бы Клеменс не была так зла, то заметила бы, что смотрит мужчина вовсе не на нее. Но Клеменс не видит этого.

– Хорошо, – выдыхает она и сует письма и газеты в руки растерянному Шону. – Ждите здесь. С ней можете не разговаривать, она вас обоих ни в грош не ставит.

Уже поднимаясь по лестнице на второй этаж, перескакивая через две ступеньки, Клеменс шестым чувством, которое нельзя ни объяснить, ни осмыслить, понимает: промедление может стоить ей всего побега из дома.

И интуиция ее не подводит: вернувшись в гостиную в чистой одежде, она видит, что бледным теперь кажется не только Теодор. Почти желтый от необъяснимого страха, Шон протягивает Клеменс стопку писем. Девушка хмурится, принимает их из его дрожащих рук.

– Тебе нельзя никуда идти, – выдыхает он.

Поверх писем, глянцевого журнала и двух еженедельных газет Клеменс видит тонкую полоску пергамента с уже знакомыми петлями чернильных букв.

– Я не понимаю.

Клеменс мерит шагами гостиную, стискивая переносицу пальцами. Голова гудит от злости на мать, ушедшую на очередное собрание акционеров, на Шона и Теодора, вдруг ее поддержавших, теперь хочется выть в голос. Два виновника ее нынешнего заточения сидят на диване напротив как ни в чем не бывало, и оба твердят, будто помешанные, одно и то же.

– С чего вы решили, что этот маньяк охотится за мной? Что ему нужно?

Вместо внятного ответа девушка получает лишь неуверенные взгляды. Шон мямлит что-то про джиннов и магов из прошлого, Теодор выглядит до ужаса равнодушным. Пожалуй, это бесит ее больше, чем все бессмысленные опасения Шона.

– Это всего лишь какие-то записки. Он просто вежливо поздоровался, – цедит девушка, кусая ноготь на большом пальце правой руки. Шон издает звук, отдаленно напоминающий вопль чайки.

– Он практически в лицо тебе проорал: «Я слежу за тобой», – а ты из него вежливого джентльмена делаешь?! Теодор, скажи ей!

Их внезапное единодушие удивляет и беспокоит Клеменс.

– Когда это вы так спелись? – хмурится она, глядя то на одного, то на другого. Шон хватает ртом воздух и от возмущения не может сказать ни слова, а Теодор…

Он сам не свой с тех пор, как перешагнул порог ее дома. Бледный, молчаливый, угрюмый, теперь он вообще кажется равнодушным и к этому разговору, и к самой Клеменс.

Вместо того чтобы поддержать Шона, мужчина вдруг спрашивает:

– В роду твоей матери были ведьмы?

Клеменс качает головой, от удивления не успев разозлиться.

– Понятия не имею, – роняет она.

– Дурдом, – встревает Шон. Он фыркает, как пес, и поворачивается к Теодору, застывшему в странной позе на краю дивана. – Очнись, придурок! За нами слежка от самой Англии, а тебя вдруг беспокоит ее мать? Ты вообще в курсе, что она за фурия? Без обид, Клемс, но я от тебя же это знаю, а Теодор, фомор бы его побрал, Атлас…

– Я ухожу, – говорит тот, прерывая Шона самым наглым образом. И Шон уже второй раз не находит слов для своих эмоций.

Теодор встает с места под изумленные взгляды и коротко кивает Шону.

– Проследи, чтобы она никуда не выходила. Посторонних не впускайте.

– Прости, что? – восклицает Клеменс и мчится вслед уходящему из гостиной мужчине. Поймать его удается только в дверях, и полумрак коридора мешает Клеменс разглядеть угрюмую решимость на лице Теодора. – Стой!

– Мне будет спокойнее, – отчего-то тихим голосом говорит он, – если ты останешься дома в компании Шона. Парень называет себя бессмертным, и пока что у меня нет оснований ему не верить.

– Да плевать мне на это, – огрызается Клеменс, упираясь плечом в дверной косяк. Теодор хватается за ручку, дергает ее; девушка давит на дверь.

– Клеменс!

– Куда ты идешь? – вспыхивает она. – Что вообще происходит? Вы двое похожи на сумасшедших параноиков!

– Пусть так, – неожиданно соглашается Теодор. Его пальцы соскальзывают с дверной ручки на локоть девушки – холодные, она даже сквозь ткань рукава чувствует это. – Лучше оказаться параноиком, если ты будешь в безопасности.

Клеменс ничего не понимает, но отчего-то боится. Какая-то часть ее знает, что чувство страха ей навязали – Шон, Теодор, эта их сговорчивость, скрытность, одинаково выпученные испуганные глаза. Разговоры о преследователе, лет которому больше, чем этим двум бессмертным, вместе взятым. То, с каким упорством перепуганный до обморока Шон отказывается говорить о нем.

Но если отделить придуманный страх и закупорить его в глубине сердца, то в Клеменс останется лишь недоумение. Теодор сбегает, и ей снова видится в нем сплошная тайна. Что еще может таить в себе бессмертный?

– Что такого вы оба знаете, чего не говорите мне? – шепчет девушка в темноте коридора, позволяя себе сейчас, вдали от яркого света, побыть растерянной.

– Шон тебе все расскажет, – отвечает Теодор, и Клеменс вдруг ощущает его руку на своей скуле. – Выпусти меня из дома, девочка.

Она закрывает глаза и делает шаг назад; в ноздри ударяет запах лимона, солоноватого пота и кофе. Так пахнет в гавани поутру. Теодор отпирает дверь и выходит в закатное солнце, и его фигуру освещают оранжевые лучи. Клеменс чувствует подвох в каждом его движении.

– Никому не открывай и ни с кем не разговаривай, – говорит он девушке, прежде чем закрыть за собой.

Клеменс возвращается в гостиную, не понимая, отчего чувствует себя обманутой.

– Говори все, что знаешь, – велит она Шону, который уже успел растянуться на диване во весь рост. Парень откидывает назад голову, свешиваясь с подлокотника, и смотрит на девушку снизу вверх.

– Наворковались? – ядовито спрашивает он.

Клеменс поджимает губы. Нет.

– Говори, – повторяет она.

Шон вздыхает.

– Это будет непросто…

Через два часа, когда вечер за окном бесповоротно вступает в свои права, а пара коробок из-под апельсинового сока опустошены и брошены на полу у дивана, у Клеменс больше не остается ни сил, ни терпения выдерживать трескотню Шона. Тот почти не менял позы на диване, и одно это должно было насторожить. Но Клеменс беснуется по другому поводу.

– И сколько же тебе лет?

– Шестнадцать. – Шон сконфуженно сопит в скрещенные руки, наконец-то выглядя на свой истинный возраст. Клеменс никак не может поверить, что этому щуплому подростку уже тридцать.

– Так, – вздыхает она. – И давно тебе… Нет, стоп. Я чувствую себя героиней «Сумерек».

Шон прыскает в кулак, и Клеменс тоже усмехается. Ну хорошо…

– Как его зовут? – повторяет она с нажимом уже в третий раз. После того как она узнала истинную природу Теодора Атласа, рассказ Шона впечатлил ее не так сильно, как он рассчитывал, и теперь только этот вопрос занимает ее мысли.

– Я же сказал тебе… – вздыхает Шон, закатывая глаза. Клеменс сидит на полу у него в ногах и не видит этого. – Я не знаю. У него нет имени.

– Так не бывает, – с завидным упорством говорит девушка. – Ты знаешь этого… человека, назовем его человеком, уже два столетия – и до сих пор его имя тебе не известно? Что ты за слуга такой?

– Я не служу ему!

Шон повышает голос, резко вскакивает. Оборачивается к затихшей Клеменс со злым лицом. Кипит от негодования, дрожит от ярости.

– Я. Ему. Не слуга, – чеканит он. Остается лишь согласиться.

– Окей, – тихо выдыхает Клеменс. – Можешь быть кем угодно.

Шон щурится.

– Тебе это кажется смешным?

– Нет. Это кажется вымыслом.

Он фыркает, вскидывает руки и ворчит себе под нос что-то, напоминающее «малолетка». Клеменс злится и поднимается на ноги, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.

– Знаешь, на что это похоже? Что ты и Теодор рассказываете мне в один голос сказочку в духе настоящих братьев Гримм, пытаетесь удержать меня взаперти в моем собственном доме и думаете, что я стану верить вашим страшным историям.

– Клеменс, это не… Не равняй нас со своей матерью.

От того, что Шон снова угадывает ее мысли, легче не становится.

– Вот что такого сделал твой этот некто, что ты шарахаешься от любого упоминания о нем? – Она распаляется все больше, и скопившаяся за время ожидания злость клубится прямо в груди и горячит кровь. – Кто он вообще такой, что ты так его боишься? Полубог? Джинн? Еще один бессмертный?

– Клеменс…

– От вас, неумирающих, честно говоря, у меня уже голова идет кругом.

Клеменс резко выдыхает, отходит в сторону от Шона. Тот хватает ртом воздух, совсем как Теодор буквально пару часов назад. При мысли об Атласе ее начинает трясти сильнее.

– Знаешь что? Это тебя стоит посадить под замок, не меня. Ты почти убил человека, Шон. Ты, а не твой таинственный хозяин, представляешь угрозу.

Парень, что всегда звал себя ее другом, подскакивает к Клеменс и с размаху влепляет ей пощечину. Хватает одного мгновения оглушающей тишины, следующего за ударом, чтобы после ощутить жгучую боль, что разливается по скуле от уха до подбородка. Как хлыстом ударили; жжет, словно кожу опалило огнем. Клеменс отшатывается, вскидывает голову. Возможно, Шон ошарашен точно так же, как и она сама, но ей мерещится болезненная гримаса на лице приятеля.

– Ты… – задыхается девушка. Перед глазами все плывет от слез обиды.

Шон сжимает ладонь в кулак, словно это скроет его преступление, как скрыло дыру от ножевого ранения под ребрами Теодора его собственное тело.

– Клеменс, я…

– Ты ненормальный, – говорит девушка странно-спокойным голосом. Щека все еще горит, челюсть гудит. Клеменс отступает от примерзшего к месту Шона и хватается свободной рукой за косяк двери. – Это вас нужно держать взаперти, обоих. Не меня.

Она кидается к входной двери, забывая об осторожности, о клятом Теодоре, что велел ей оставаться в доме. Никто из них, ни он, ни чертов псих Шон, ни Оливия не будут указывать ей, как жить. Клеменс хватает с полки ключи от дома и смартфон и открывает входную дверь, игнорируя крики Шона за спиной. Душный вечер врывается в дом вместе с шумом улицы.

Будь проклят этот ненормальный со своими сказками. Будь проклят чертов Атлас с его безопасностью. Клеменс решила было, что он беспокоится за нее так сильно, что забыл о разногласиях с Шоном, а на самом деле…

– Клеменс, постой! – кричит Шон, выбегая следом за ней. – Клеменс!

Он замирает точно так же, как и девушка. Медленно опускает руку, чтобы найти ее ладонь. И охает, вздрагивает, выдавливает одно тихое «бежим». Но бежать некуда.

На тротуаре перед домом Клеменс стоит высокий худой блондин с острыми скулами и плечами, с длинными руками и ногами. Он смотрит на них снизу вверх, словно материализовался из сумрачного вечера, прямо из воздуха.

Он шагает к ним.

Бледная кожа, блеклые волосы, бледно-голубые большие глаза. Он похож на эскиз человека, вписанного в темный вечерний город. Клеменс вдруг ощущает необъяснимый мороз, сковывающий все ее тело, будто воздух вокруг него становится холоднее. Он пугает.

– Бежим, – повторяет Шон, и в его голосе столько отчаяния, что оно передается и девушке.

У его губ расползается странная паутинка из тонких красных сосудов, и когда он вдруг улыбается – пугающе, ужасающе, – та сминается в причудливый узор.

Он смотрит на Клеменс. Он говорит:

– Ну здравствуй, малышка Клементина.