#VI. Сказки и сновидения

Когда в море начинается сильный шторм и темные плотные тучи видно с самого берега, а ветер такой сильный, что может сбить с ног, Серлас по необъяснимым причинам всегда оказывается у побережья. В этой части острова нет песчаных пляжей и пологих склонов, и оступиться и полететь вниз со скал здесь проще простого. Сойти с ума и прыгнуть в бушующие пенистые волны ему не дает рука маленькой Клементины.

Клементина никогда не спорит с ним, если они вдвоем оказываются у берега, и Серлас, завороженный сердитым шумом морской стихии, смотрит вдаль, не двигаясь с места. Она не выдергивает свою руку из его потеющей ладони, не елозит и не хнычет. Просто ждет, зная, что с минуты на минуту ему надоест созерцать темное небо со вспыхивающими вдалеке росчерками молний; он тяжко вздохнет, кивнет ей и скажет:

– Пойдем-ка в дом, Клеменс.

Серлас оттягивает этот момент с каждым разом все дальше и все неохотнее возвращается в их неприметную маленькую лачугу у подножья небольшого холма.

– Идем, Серлас, – просит Клементина, когда над ними начинает накрапывать мелкий дождь. Попадать под ливень ей не хочется, и это странно.

Она любит воду и купается в море чаще всех остальных детей ее возраста, иногда сбегая на рассвете из дома, чтобы в одиночестве побродить вдоль берега и послушать морской прибой. Она говорит, что ей нравится ворчливый шум волн и нравится вести с ним беседы.

– В шипении моря, – деловито рассказывает она Серласу, совсем как взрослая, – слышно, как говорят русалки. А ты не слышишь их, потому что не веришь.

– Мэрроу, – поправляет ее Серлас, потому что девочка называет морских существ на французский манер сиренами и упрямо не хочет слушать ирландские легенды.

– Мер-роу, – повторяет Клементина, смягчая слоги, и дуется. – Си-ре-на.

Несмотря на всю ее необъяснимую любовь к морской воде и чудовищам, что скрываются в ее пучине, дожди и грозы Клементину пугают. Серлас старается увести ее с берега до того, как над их головами начнет греметь и стенать небо, но иногда забывается в своем молчаливом ступоре, уходит в себя. Как теперь.

– Серлас, – погромче и довольно правдоподобно хнычет Клементина, сжимая его руку. – Серлас, пойдем домой, а?

Он не может отвести глаз от расплывающейся линии горизонта – грозное небо и пролив моря сливаются в сплошную темно-синюю полосу. Мазок широкой кисти на полотне художника, что не жалеет красок.

– Замерзла? – спрашивает он хриплым голосом, ослабляя закостеневшую хватку: ладошка Клементины вспотела в его руке.

– Нет, – храбрится она. – Просто пошли домой. Пойдем уже.

Серлас смотрит вниз, на ее макушку. Пока она не поднимет голову и не взглянет своими серо-зелеными, болотными глазами, широко распахнутыми на маленьком веснушчатом лице, ему нечего страшиться. Но едва дочь Нессы начинает его разглядывать… Всегда удивленно, будто видя впервые, всегда вопрошающе – «Можно потрогать твой шрам? Можно ткнуть в рассеченную тонкой полоской бровь? Можно влезть тебе в душу и растеребить давно забытые раны?» – всегда так, словно она каждый раз встречается глазами с незнакомцем и силится узнать его сразу же, целиком.

Ведьмина дочь. Если бы жители Джерси знали, кто живет под крышей маленького дома на северном пляже… Если бы знали, что вечно босая девочка свои блеклые волосы моет в крапивном отваре, лишь бы не давать воли рыжему цвету, что темное пятно на лбу ей досталось от пожара в Трали, что глаза свои она получила в наследство от матери, которую сожгли на костре в Ирландии… Вероятно, все ополчились бы и на нее, и на живущего в одной лачуге с ней мужчину.

Серлас вздыхает. Нечего раскисать. Ты позволил себе минутную слабость, и время твое истекло. Бери себя в руки и веди ее в дом, в безопасность.

– Идем, Клеменс, – кивает он, и вдвоем они сбегают от наступающего им на пятки дождя.

На людях Клементина зовет его отцом. Он учит ее этому нехитрому обращению с тех самых пор, как она научилась говорить, хотя дома, когда они остаются наедине друг с другом, всякое ее «отец» или «папа» сразу же пресекается.

«Я не твой родитель», – сердится Серлас и сам не понимает, отчего его так терзает это простое слово.

Если бы Несса была жива, они бы воспитывали девочку вдвоем, как семья, и Серласу было бы приятно знать, что он растит дочь. Но Нессы давно нет в живых, и никто на всем острове, кроме Серласа, не знает, что в мире существовала когда-то такая женщина, что ее ноги ходили по земле, ее песни сплетались прямо из воздуха и вылечивали больную душу человека без прошлого.

Никто, кроме Серласа, не знает, как она выглядела и что говорила, каким был ее голос, какими нежными были руки. Как она смеялась и плакала. Как пела на самой заре, прогоняя дрему. «Ветер колышет ольху над водой, солнце и зной, лето и зной…»

– Расскажи сказку, Серлас.

Они сидят у небольшого камина – Серлас собирал его сам несколько дней и боялся попросить о помощи у знакомого местного плотника, но когда Клементина, перекупавшись в холодной воде, простудилась до жара, ему пришлось сдаться и звать чужака в крохотный дом на свой страх и риск. Догорают последние сухие поленья, и идти за новыми в пристройку с навесом под самым дождем ему не хочется. Девочка сидит на его кровати, теребит оставленный с утра платок в мелкий узор из веточек рябины и поглядывает в тлеющие угли, будто видит в них что-то, недоступное обычному глазу.

Серлас вздыхает.

– Давным-давно в далекую-предалекую старину, – заводит он и, в сердцах проклиная французское наречие, переходит на гэльский, – жила-была в замке над озером прекрасная девушка. Говорили, что она помолвлена с королевским сыном, что они должны вскоре обвенчаться.

Он сидит у самого огня, но кидает в сторону постели с притихшей Клементиной косые взгляды. Она с трудом переносит гэльскую речь, отказывается слушать Серласа, когда он ругает ее или просит помощи, и только сказки учат ее родному языку. Сейчас она смотрит на него и почти не шевелится. В такие редкие минуты покоя он готов рассказывать что угодно.

– Но случилось страшное, – с придыханием говорит Серлас, и Клементина ахает, – жениха девушки убили и сбросили в озеро под замком. Конечно же, он не мог сдержать своего обещания и жениться на прекрасной девушке.

– Конечно же, – кивает она. В доме душно, все окна закрыты, и оттого воздух, нагретый огнем в камине, тяжело оседает на плечи. Серлас встает, чтобы открыть ставни (ведь в грозу никто не будет ходить мимо чужих домов и заглядывать в окна).

– Та девушка, потеряв возлюбленного, лишилась рассудка – слишком нежное у нее было сердце – и от тоски по нему начала чахнуть.

Впустив в комнату резкий одиночный порыв ветра, Серлас возвращается к камину.

– Накинь, – говорит он Клементине, указывая на платок в ее руках. – Иначе замерзнешь. На доктора у нас с тобой нет денег.

– А ты не прерывайся, рассказывай! – капризно отвечает она, но платок на плечи натягивает и падает лицом в набитую соломой подушку, устраиваясь поудобнее.

– Больше девушку никто не видел, – продолжает Серлас. – Поговаривали, будто ее унесли фейри. Но через некоторое время в том озере под замком появилась белая форель. Никто не знал, откуда она там взялась, да и что это вообще такое, они тоже не знали.

– Почему?

– Потому что тогда люди форели в глаза не видели.

Клементина недоверчиво хмурится, сводит к переносице тонкие светлые брови, в которых играют рыжие отблески от огня в камине, и кривит губы. Полные, нижняя крупнее верхней. Они не похожи на губы Нессы. И уж тем более они не похожи на губы Серласа.

Пока он рассказывает бесхитростную историю о белой форели и незадачливом солдате, решившем съесть ее на обед, чтобы поглумиться над суеверным местным населением, Клементина засыпает. Сквозь свой беспокойный сон – а в дождь ей всегда спится тревожно – она бормочет что-то о сиренах и селки, и в ее тихом детском лепете французские слова перемежаются гэльскими и английскими и повторяются, будто водят хоровод.

Серлас относит ее в маленькую спальню с узкой кроватью и одним стулом, на котором в беспорядке накиданы юбки, рубашки и даже башмачки, укладывает спать и выходит, прикрывая за собой дверь.

Его можно было бы посчитать заботливым родителем, вдовцом с единственной дочерью. Если бы все это было правдой. Если бы она была его дочерью.

В первые годы ее жизни, когда Клементину можно было принять за Клемента, никто не задавал вопросов человеку с ребенком на руках. Никто не спрашивал Серласа о матери девочки (или сына, если он называл ребенка Клементом, боясь незнакомцев вокруг, что рыскали – всего лишь в его воображении – в поисках ведьм). Все встречающиеся им на нелегком пути люди кивали и с сочувствием провожали взглядами, или гнали прочь, едва завидев бедняка в обносках с грязным младенцем, или делились с ним едой и добродушно улыбались его бессвязным рассказам, абсолютно его не слушая.

Потом, как только Клементине исполнилось три, весь мир будто увидел в ней девочку. «Ребенок должен расти рядом с матерью! – говорили сплетники вслед Серласу. – Где мать этой девочки? Не пора ли вдовцу жениться во второй раз?» Серлас не обращал на эти слухи никакого внимания, пока сама Клементина не стала поднимать тревожную тему.

«Если ты не родитель мне, – говорила она, – то где он?»

«Твоя мать мертва, – обрывал Серлас всякие расспросы, пока любопытная девчонка не заходила дальше. – Твою мать звали Несса, и она умерла, чтобы ты жила. Это все».

Он знал, что Клементину такой ответ не устраивал. Но говорить о Нессе с ее дочерью… Рассказывать, какой она была, что сделала для нее и ради нее. Это было выше всяких сил Серласа, а он никогда не льстил себе – дух его был слаб и пуглив.

Пока Клементина, убаюканная вечерней сказкой, спокойно спит в своей постели, он выходит из дома под редкие капли дождя – тот уже заканчивается, и тучи медленно и лениво расходятся над крышей одинокого дома. В небе появляются первые звезды, смутный облик наливающейся луны становится ярче.

Серлас вдыхает свежий воздух, разминает затекшие мышцы рук и спины. Кривой излом ребер напоминает о себе тупой болью, но Серлас игнорирует ее и тянется руками до навеса пристройки. Сейчас, когда его не беспокоит ни Клементина, ни жители Джерси, одним прекрасным днем посчитавшие его лучшим рыбаком на крохотном острове, Серлас может расслабиться. Отойти к самому отвесному берегу, сесть, свесив ноги прямо со скалы, и смотреть на бушующее далеко внизу море. И думать, думать…

Бороться с мыслями о малодушном прыжке в волны, который избавил бы его от жизни на привязи. С каждым днем эта идея обретает плоть и кости, наливается кровью, становится живой. Серлас мечтает об избавлении от мучающих его образов: в них столько боли, что порой хочется удавиться, лишь бы не видеть их.

Лицо Нессы. Голос Нессы. Догорающий на площади Трали костер.

Улыбки Нессы. Крик Нессы. Предсмертный завет, звучащий в голове Серласа.

Правда ли это? Серлас никогда не проверяет, не поддается желанию проверить это и считает обещание выдумкой, подсознательными страхами, которые, обыкновенно принимая форму чудовищ, в его голове сплелись проклятием.

Он держит свое слово, не отступается от него и служит подрастающей Клементине защитником, как и обещал. Но с каждым днем ноша становится для него все тягостнее, уверенность в собственных силах тает на глазах. Серлас с ужасом ждет того дня, когда не сможет, не пожелает более жить ради девочки, которой не является даже отцом.

Серлас наблюдает за бледнеющим послегрозовым небом и ждет, когда ночь накроет маленький остров, зажатый в проливе Ла-Манш между могущественной Великобританией и Францией. Ждет, когда печальные думы, навещающие его каждый вечер, наконец оставят в покое его голову, чтобы он смог уснуть без единого сновидения.

На следующий день Клементине исполняется шесть.

Шесть лет, как нет в живых Нессы.

Он просыпается оттого, что слышит слабое пение с улицы. Утренний ветер несет в дом сквозь открытые ставни окон знакомую мелодию, и сперва Серлас думает, что все еще спит. Слова складываются в строки, строки – в целую песню, какой не знает ни один островитянин в Джерси.

Серлас вскакивает с постели – голова кружится после бессонной ночи, пол готов прыгнуть ему в лицо – и выбегает из дома. Невозможно, немыслимо! Его сердце стучит так сильно, будто вот-вот вырвется из грудной клетки.

Во дворе, заботливо рассыпая себе под ноги половину мешка с зерном, стоит Клементина. Одетая во все нарядное, с убранными под платок волосами, в башмачках, которые ненавидит носить. Серлас обещал сводить ее на ярмарку в этот самый выходной, если она будет вести себя прилично и оденется, как и подобает, во все чистое.

– До-оброе утро! – улыбается она и, не глядя на Серласа, продолжает: – Нежные думы несет он с собой, ласковый солнечный зной…

Три курицы и утка, пойманная на прошлой неделе в пруду за церковью, послушно клюют пшено у ее ног.

– Откуда… – задыхаясь, выдавливает он. Горло сводит судорогой или это голос хрипит после сна? – Откуда ты знаешь эту песню?

Клементина качает головой в такт отзвучавшей только что мелодии и, обернувшись, заливисто хохочет. От ее смеха, что льется по воздуху сразу же после ведьминой песни, стынет кровь в жилах.

– Мама меня научила, – отвечает девочка. Сер-лас хватает ртом воздух, напоминая выброшенную на берег рыбу, ту самую несчастную белую форель в руках глупого солдата из сказки.

– Повтори, – сипло просит он. Когда Клементина лишь хитро улыбается, Серлас повышает голос, требует. – Повтори!

Она хмурится, улыбка сползает с ее лица.

– Мама, – отчетливо выговаривая по-гэльски, произносит Клементина. – Мама меня научила.

– Какая мама?..

Если бы маленькая девочка понимала, что словами может убить, она побоялась бы говорить вслух об этом. Но Клеменс не знает ничего о силе, которая кроется за ее простыми ответами, и о том, что они стискивают несчастное сердце Серласа до опустошающей боли. Он готов стонать прямо тут, у ног шестилетней дочери ведьмы.

– Моя мама, Серлас, – просто говорит Клементина. – Она приснилась мне ночью и спела песню. Я видела огонь, в котором она погибла. Это был пожар?