Пить вино Эдаль пристрастилась, когда торговала бакалеей в Берестовье. Наверное, укрыться от тревожных мыслей таким нехитрым способом пыталась. Или всё дело в теле неведомой барыни, что досталось по мене? Привычным оно было к выпивке и толк в винах знало. Особенно приятными казались сладкие весурские. Не то чтобы Эдаль напивалась допьяна, но пропустить стаканчик-другой за обедом никогда не отказывалась. Фальнар эту слабость всячески приветствовал.

Клюквенку в трактире она сперва пить не собиралась, чуть-чуть пригубила за компанию. Но крепкий напиток неожиданно пришёлся по вкусу, не заметила, как «наклюкалась». Лишь когда голова закружилась, поняла, что изрядно пьяна и пора уходить в номер, укладываться в постель, пока не случился какой-нибудь конфуз. Поднялась из-за стола и почувствовала, что не только голова, но и ноги сделались тяжёлыми, свинцовыми. Хорошо, кто-то взял под руку, помог подняться по лестнице. Сначала Эдаль не сообразила, кто это, потом увидела – Фальнар, муж. О том, что это не Фальнар, а смешной глуповатый парнишка Мави, она вспомнила, когда тот принялся неумело развязывать шнуровку на платье. Хотела прогнать, но сил никаких не осталось, и Эдаль покорилась неизбежному – пусть будет, что будет. Только лицо отворачивала, когда парень полез со слюнявыми поцелуями.

Ни раздеться, ни лечь в постель они не успели. На лестнице громко затопали, зашумели, грохнули чем-то тяжёлым о незапертую в спешке дверь. В следующий миг комната наполнилась блестящими кирасами – стража! Ошеломлённая Эдаль на какое-то время вовсе перестала соображать, что происходит. Её заставили обратно зашнуровывать платье, помогая нарочито грубо и бесцеремонно, – не столько помогая, сколько лапая за грудь! – накинули на плечи манто, повели вниз. Там затолкали в ожидавшую у входа гостиницы закрытую карету, повезли куда-то. Куда – Эдаль не видела: шторки на окнах были тщательно задёрнуты, по обе стороны от пленников сидели стражники. Ламавин попытался возмущаться, сунулся к окну, но мигом получил увесистый тычок и затих, втянув голову в плечи.

Карета ехала и ехала, поворачивала, то убыстряла, то замедляла ход, мерно покачивалась, и Эдаль вновь начало мутить. Вскоре она не могла думать ни о том, куда их везут, ни о том – зачем. Лишь бы доехать хоть куда-нибудь, лишь бы эта треклятая карета поскорее остановилась, и ей разрешили выйти наружу, на свежий ночной воздух!

В конце концов желание сбылось. Карета замедлила ход, сидевший на передке капрал что-то крикнул, впереди гулко лязгнуло. Карета проехала ещё немного, повернула. Остановилась.

– Выводи! – гаркнул капрал.

Стражники распахнули дверь, вытолкали пленников. Но тошнота не хотела отступать. Эдаль схватилась за горло, попыталась задержать рвущийся наружу жгучий комок.

– Чего стала? Топай давай!

Её подтолкнули в спину, заставляя идти. Куда? Она видела только груботёсаные каменные плиты под ногами…

– Разрешите доложить, ваше превосходительство! Арестованные доставлены.

– Вижу, что доставлены…

Кроме стражников, что привезли их, здесь были ещё какие-то люди. Тот, кого назвали «превосходительством», шагнул к Эдали, протянул руку, намереваясь взять её за подбородок, чтобы лучше рассмотреть лицо… и тут жгучий ком вырвался! Эдаль согнулась пополам, попыталась отвернуться, но отворачиваться было некуда – её окружили со всех сторон. Брызги полетели на ботфорты солдат, и «превосходительству» досталось.

– Ах ты ж сука! – Возмущённый капрал замахнулся.

– Отставить! Всё, свободны.

Солдаты поспешно затопали прочь. И приступ тошноты миновал. Эдаль выпрямилась, опасливо глянула на «превосходительство». Это был высокий широкоплечий мужчина в коротком кожаном плаще без знаков различия и таких же кожаных штанах, заправленных в ботфорты. Лица она не увидела – незнакомец отвернулся, отдавал приказания тюремщикам. То, что это именно тюремщики, Эдаль поняла сразу. И что привезли их в тюрьму – тоже. Чем иным могло быть угрюмое трёхэтажное здание с толстенными стенами и крошечными окошками, забранными решётками?

– Этих до утра запереть в какую-нибудь из нижних камер. Да выбирайте получше, сухую! И одеяла выдать не забудьте, а то ещё околеют. Утром я приеду, распоряжусь, что с ними делать. Всё поняли?

– Так точно! – недружно гаркнули тюремщики.

– Вот и замечательно.

Генерал повернулся и, не взглянув на пленников, размашисто зашагал через тюремный двор.

– Постойте, уважаемый господин! – осмелился подать голос Ламавин. – Эт ошибка какая-то неправильная! Мы ни в чём не виноватые! Мы только нынче из Берестовья приехали!

Генерал ухом не повёл, продолжал идти к воротам, а тюремщики захихикали, переглядываясь. Потом один шагнул к арестованным:

– Тебе что, господин Бед-Дуар не ясно сказал? Утром разберётся. – Он кивнул на мрачную тюремную дверь. – Пошли, на постой вас пока определим.

Бед-Дуар… Разумеется, Эдаль знала это имя. Командующий княжьей стражей сам приехал взглянуть на арестованных? Наверное, и схватить их он приказал. За что, почему – сил размышлять об этом у неё не было. Хотелось добраться поскорее до постели, – всё равно, до какой! – упасть и забыться. Остальное пускай случится утром.

Оказывается, в тюрьме было не три этажа, а четыре. В самом нижнем, цокольном, вместо окошек – узенькие щели под самым потолком. Именно туда арестованных и повели. Ламавин, когда понял это, совсем приуныл, а Эдаль просто шла вслед за серой фигурой конвоира, послушно переставляла ноги, послушно поворачивала, когда требовалось повернуть. Затем послушно стояла лицом к такой же серой, как мундиры тюремщиков, грубо оштукатуренной стене, ждала, пока отпирают дверь камеры. Послушно зашла внутрь, и когда указали на деревянные нары с протёртым до дыр соломенным тюфяком, молча повалилась на них. Хорошо, хоть не на полу спать придётся, – успела подумать. И провалилась в забытьё.

Проснулась Эдаль от пронизывающего насквозь холода подземелья. Ночь пока не закончилась – в окошках-щёлках черным-черно. Вернее, их и не разглядеть было в темноте камеры. Свет от горевшей в коридоре лампочки едва пробивался сквозь глазок в двери. В полумраке угадывались вторые нары у противоположной стены и закутавшийся в одеяло Ламавин. Впрочем, его можно было узнать и в полной темноте – по храпу, на этот раз какому-то жалобному, обиженному.

От холода у Эдали застучали зубы. Она подтянула колени к груди, скорчилась, словно младенец в утробе матери. Но манто всё равно не позволяло укрыться целиком – слишком короткое. Вдруг она вспомнила – одеяло! Им должны были выдать одеяла, начальник приказал. И Ламавину выдали – вон, укутался! А её где?

Она пошарила вокруг себя по нарам. Нету. Может, свалилось на пол? Не могли же они не дать ей одеяла! Пол камеры тонул во мраке, ничего не разглядишь. Эдаль боялась темноты с детства, но холод был сильнее, чем страх. Решившись, она подвинулась к краю, свесила руку, пытаясь дотянуться, нащупать. Тотчас услышала – громкий писк в углу и стук коготков по камню. Крысы!

Эдаль поспешно отдёрнула руку, отодвинулась к стенке. Крыс она боялась куда больше, чем темноты. Собственно, и темнота пугала потому, что в ней могли прятаться эти отвратительные твари.

Несколько минут она терпела. Но до утра так долго! Она наверняка умрёт, «околеет», как сказал Бед-Дуар, если не найдёт одеяло и не закутается в него!

– М… м… ави! – позвала. – П… подай од… деяло, п… пожалуйст…

На соседних нарах храп прекратился. Но ненадолго.

– Мави! П… помоги п… пожал… луйста! Я крыс б… боюсь!

Ламавин принялся выводить рулады особенно громко и старательно.

– Мави!

Храп стал ещё громче. Эдаль чуть не застонала от обиды. Наверняка ведь проснулся, слышит! Что ему, тяжело встать, одеяло подать? А говорил, что любит… Ну и ладно!

Она решительно сбросила манто, закусила губу и опустила ноги на пол. Почти уверена была, что сейчас коснётся чего-то живого, шевелящегося, что немедленно вопьётся острыми зубками в икру. Но внизу был только твёрдый каменный пол. Она сползла с нар, опустилась на четвереньки. Где же это проклятое одеяло? Оно не могло свалиться далеко, оно где-то рядом.

Но одеяла рядом с нарами не было. И под нарами не было. Эдаль ползала, обшаривая каждую пядь тюремной камеры, её трясло, вокруг сердито пищали и суетились крысы, а одеяла всё не было. В конце концов она ткнулась макушкой в нары Ламавина. Всхлипнула от обиды – ей не дали одеяло! Этому жирному борову дали, а ей нет!

Эдаль медленно выпрямилась, готовая вернуться на своё ложе и там «околеть». Покосилась с завистью на соседа по камере… и поняла! Ламавин спал, закутавшись сразу в два одеяла. Гадёныш стащил второе у неё, решив, что она слишком пьяна, чтобы почувствовать.

– Ламавин! – Она ухватилась за край одеяла. – Ты что делаешь, мне же холодно!

Толстяк тоже поспешно вцепился в свой край. Убедительно храпеть теперь у него не получалась, но и глаза он не открывал. С минуту они тянули несчастное тюремное одеяло каждый в свою сторону.

– Отдай, свинья! – Эдаль, промёрзшая насквозь, дёрнула что есть силы.

Материя не выдержала, разорвалась – на счастье, не посередине. Грязно-синий клок остался в пальцах у Ламавина, всё прочее метнулось на Эдаль. Рывок получился таким сильным, что она не удержалась на ногах, отшатнулась и грохнулась на пол, больно ударившись спиной о край нар. Ламавин вновь громко захрапел.

Охая и потирая ушиб, Эдаль взобралась на нары. Свернулась калачиком, укрылась манто, поверх – отвоёванным одеялом. Не выдержав, заплакала. От обиды, холода, боли и страха.

Заснуть она больше так и не смогла. Сначала плакала, когда слёзы закончились, всхлипывала. Затем лежала и смотрела в потолок, пока не увидела серенький прямоугольник окошка и не поняла, что забрезжил рассвет.

Ламавин проснулся, когда полумрак в камере сменился серой мутью. Высунулся из-под одеяла, потянулся. Улыбнувшись во всю свою кабанью рожу, будто и не было ночного происшествия, возмутился тюремными порядками:

– Жадюги! Не могли по два одеяла выдать, что ли? Знали же, что холод собачий в этом подземелье. – Затем спросил, неизвестно у кого: – Интересно, кормить нас скоро будут?

Эдаль не ответила, отвернулась. Но ответом толстяку послужили громкие шаги в коридоре. Заскрежетал ключ в замке, верхняя половина двери откинулась внутрь, превращаясь в полочку. В отверстие тут же сунулось заспанное лицо одного из уже знакомых конвоиров:

– Чё, не околели? Вот и добре! Ешьте.

Он звякнул жестяными мисками и кружками, выставляя их на импровизированный стол. Ламавин мигом вскочил с нар, схватил миску, колупнул содержимое. Скривился недовольно.

– Перловая? И без мяса!

– Ишь ты, мяса захотел! – подивился тюремщик. – Ты у нас пока не приписан на постоянное жительство, чтобы мяса требовать. Вот припишут, и будет тебя в обед баланда на бараньем сале.

Ламавин передёрнул плечами. Такая цена за кормёжку его не устраивала.

Эдаль не смогла съесть успевшую застыть, превратившуюся в твёрдый осклизлый комок кашу. Попробовала жевать ломоть чёрствого ржаного хлеба, но и его отложила. Не то чтобы тюремная кормёжка была заметно хуже того, что ей доводилось есть в детстве, но за годы в Берестовье Эдаль отвыкла от такой снеди. Да и горло противно саднило – первый признак простуды, – кусок не протолкнёшь. Зато чай она выпила с удовольствием. Пусть жидкость в кружке мало походила на изысканный ароматный напиток – чуть желтоватая, без запаха и почти без вкуса, – зато горячая!

Ламавин съел обе порции, тщательно облизал ложку. А когда тюремщик вернулся за посудой, попробовал закинуть удочки:

– Господин надзиратель, вы случаем не знаете, в чём наша вина? Мы же не тати, не воры, не хитрованы какие. Я вот – уважаемый человек в Берестовье, бакалеей торгую. Эта – компаньонка моя. Зачем же нас в каталажку?

Тюремщик покосился на него, хмыкнул. Ответил презрительно:

– Если арестовали, значит есть за что. Ишь ты, уважаемый он человек! Хитрован ты уважаемый, должно быть, раз сам генерал на тебя взглянуть приезжал.

Понизил голос, добавил:

– Ты лучше дурика из себя не строй, признавайся сразу. А то генерал, он знаешь какой? О-го-го! Ему всё одно, что человека на голову укоротить, что собаку. – И совсем уж тихо: – Он не-меняный, понял?

Ламавин неуверенно кивнул, но всё же пробормотал:

– Нет на мне вины, Небесами клянусь.

Тюремщик зыркнул на Эдаль.

– Может, и не в тебе дело, а в товарке твоей. Ты её где подцепил? Давно знаком?

– Так… – Ламавин тоже покосился на женщину. – Четыре года она у нас в Берестовье живёт.

– А прежде? Гляжу, обличье у неё вроде знакомое. Не в розыске ли она числится?

– Не знаю…

– То-то, что не знаешь!

Тюремщик захлопнул окошко и потопал по своим делам. Ламавин постоял с минуту возле двери… и внезапно кинулся к сидевшей на нарах Эдали, схватил за плечи, тряхнул:

– Так ты наврала всё! Признавайся, откуда ты в Берестовье взялась?

– Ничего я не врала! – Эдаль рассерженно высвободилась, оттолкнула толстяка. – Всё, что говорила, правда!

– Да? А если та, с кем ты менялась, – хитрованка опасная? Или, того хуже, татьбой промышляла. А что, запросто! Сама ж говорила – «не знаю, чьё тело»!

– Что ты выдумываешь, какой ещё татьбой?! – возмутилась Эдаль. – Небожители разве позволили бы…

И осеклась. Вспомнила, зачем они, собственно, приехали в Княжград. Ламавин постоял, таращась на неё, хлопнул себя по лбу смачно:

– Так и есть! Хитрованки какой-то обличье тебе подсунули! А Фальнар знал её, не иначе, и градоначальник знал, и другие… и молчали. Что если у них шайка какая? Во мы влипли. И не докажешь ведь, что ты не она. Именная грамота – скажут, подделанная, свидетелей, что видели, как ты меняться ехала, не найти. Может, ты и не менялась? – Он забегал по камере взад-вперёд. – Ох, и зачем мы в Княжград сунулись? Как чуял, не надобно сюда ехать! Сидели бы тихонько в Берестовье, никто бы о нас не вспоминал. А теперь…

Набегаться вдоволь Ламавину не позволили. В коридоре снова затопали, загремели ключами. Дверь приотворилась:

– Выходи на допрос! Без вещей!

Эдаль закуталась плотнее в манто, встала. А вещей у неё с собой никаких и не было.

Доносу о том, что женщина в прежнем обличье великой княгини объявилась в Княжграде, пьёт клюквенку в дешёвом трактире в компании простолюдинов, Бед-Дуар не поверил. Не бывает таких совпадений! Всего лишь вчера Небожительница Ва-Лои затребовала голову этой женщины, на завтра он распорядился снарядить аэроплан, чтобы лететь в Берестовье. И вдруг – голову прямиком ему в руки приносят?

Шума поднимать не стоило – доносчик скорее всего обознался. А если нет… тогда тем более тайну следовало хранить как можно дольше. Потому людей на задержание Бед-Дуар отправил из тех, кто служит недавно, старшим поставил не офицера, а капрала.

Шпик не обознался: те самые лицо, фигура – за четыре года заметных изменений в облике женщины Бед-Дуар не отметил. Хотя в тюремном дворе темно, а она была изрядно пьяна, умудрилась даже заблевать генералу штанину. Женщина была отвратительна – провинциальная дура-торговка. Что ж, тем проще выполнить приказ.

Учинять допрос Бед-Дуар приехал рано утром. Верхний Город ещё спал. Нежились дворцы, прикрыв тяжёлыми бархатными шторами окна, дремали, тихо роняя листву, деревья в парках и скверах, отдыхали уставшие за лето фонтаны. Не то что вельможи, но и челядь не выползала пока под серое промокшее небо. Лишь кабриолет Бед-Дуара одиноко катил по пустым тихим улицам. Возниц генерал не признавал, всегда садился за руль сам. Так и сподручнее, и на одного соглядатая меньше. А если учесть, кого он едет допрашивать, и подавно лишний свидетель ни к чему. Обычно всё было наоборот, арестованных доставляли в резиденцию командующего, на верхний этаж белой башни Цитадели – как раз напротив княжеского дворца. Но сегодняшнюю арестантку выводить за стены тюрьмы не стоило.

Комендант уже был на месте – успели доложить, что Бед-Дуар наведывался в его заведение незадолго до полуночи и утром обещал приехать вновь. Но кого именно тот определил «на постой», комендант пока не знал. Полюбопытствует, разумеется. И поймёт, ибо вхож. Коменданту доверять было можно – пять мен назад он и сам прошёл путь от рядового стражника до генерала. Если кому-то вообще можно доверять в этом городе.

Коменданта Бед-Дуар отправил восвояси досматривать сны, а сам расположился в его кабинете. На первом этаже имелись специально оборудованные камеры для допросов, но они были «с ушами», это Бед-Дуар знал доподлинно. И надеялся, что собственный кабинет комендант тюрьмы от подобной напасти уберёг. Ввели арестованных, и он их рассмотрел внимательнее, при свете дня. Мужчина его не заинтересовал – обычный беднорождённый, недавно разбогатевший на мене и пока не успевший растранжирить монеты. А вот женщина… Бед-Дуар понял, что ночью её не разглядел. Прошедшие годы оставили след на знакомой внешности. Появилась сеточка морщин у глаз и в уголках рта, талия больше не была такой узкой, осиной, отяжелела, чуть опустилась грудь. Но при всём том женщина выглядела не старше, а моложе! За её плечами больше не стояли столетия, взгляд пронзительно-синих глаз не был холодным и безразличным. Испуганным, затравленным, но не безразличным.

Бед-Дуар почувствовал, как что-то кольнуло в груди. Нахмурился – этого ещё не хватало!

– Садитесь, – махнул рукой на стоящие вдоль стены стулья. Развернул изъятые в гостиничных номерах именные грамоты, приказал: – Ну-с, Ламавин Пука и Эдаль Волич, рассказывайте.

Мужчина и женщина послушно сели, переглянулись.

– Извиняйте, ваше превосходительство, – подал голос толстяк, – а про что рассказывать?

Бед-Дуар посмотрел не на него, а на женщину.

– А про всё. Где ты взяла это тело? Что о мене помнишь? За какой надобностью в Княжград пожаловала?

Женщина робко улыбнулась в ответ.

– Хорошо, я всё расскажу. Я ведь и приехала в Княжград, чтобы рассказать великому князю. Но ведь вы ему передадите, правда?

Бед-Дуар слушал её рассказ, не перебивая, не отводя взгляда. И понимал – первое впечатление оказалось ошибочным. Эдаль Волич, рыбацкая дочь, торговка из провинции – не дура, лишь волей случая вовлечённая в эту историю. То, что она жива до сих пор, – вовсе не досадное, но легко устранимое недоразумение. Тайна, ухватить которую он самую малость не успел в Устричной Бухте, и о которой так беспокоилась Небожительница Ва-Лои, в самом деле существует. Одна половинка её надёжно спрятана на верхнем ярусе Небесного Города. Зато вторая стоит сейчас перед ним.

Эдаль замолчала, окончив рассказ. Бед-Дуар выбил походный марш пальцами на столешнице.

– Весьма забавно. Значит, вы требуете защиты и справедливости? Утверждаете, что вы жертвы, а не преступники?

– Ваше превосходительство, – взмолился толстяк, – да в чём же наша вина, сами посудите? Неужто в том только, что моя компаньонка менялась с какой-то хитрованкой? Так она эт сделала не по своей воле, вы же слышали! Эт всё Небожители ошиблись! Перепутали, верно.

Бед-Дуар усмехнулся. С хитрованкой, подумать только! Этот дурень одной болтовнёй способен подписать себе смертный приговор. Хотя, если рассудить, он не сильно-то и ошибся. Воистину, попал не в бровь, а в глаз. Но в том деле, какое затевал генерал, толстяк был лишним, от него следовало избавиться.

– Вижу, ты и правда не знаешь, чей облик достался этой женщине, – сказал миролюбиво. – И ехать в Княжград ты не хотел, кажется?

– Клянусь, я…

Бед-Дуар прервал уверения взмахом руки:

– Тогда забирай свою грамоту и слушай меня внимательно. Сейчас тебя выпустят, и ты незамедлительно уедешь в свою деревню. Пока туда не доберёшься – рта раскрывать не будешь, и в деревне у себя помалкивай. Одно-единственное слово о том, что случилось в Княжграде, будет стоить тебе жизни. Понял?

– Ваше превосходительство, а… – Толстяк растерянно взглянул на женщину и тут же энергично закивал. – Понял, я всё понял!

Он вскочил было, готовый бежать прочь, но Бед-Дуар остановил его – куда ж ты бежишь, дурак? Здесь охрана на каждом шагу. Потянул шнурок звонка.

– Вызывали, ваше превосходительство? – В дверь заглянула усатая, щекастая рожа.

– Вызывал. Этого, – Бед-Дуар кивнул на толстяка, – вон из тюрьмы! А женщину… У вас «апартаменты» свободны?

– Так точно!

– Значит, её туда. Распорядись, чтобы через десять минут помещение было готово. Я отведу её сам. К заключённой без моего разрешения никому не входить, вопросов не задавать. Понял?

Тюремщик с удивлением покосился на женщину.

– А как же господин комендант?

– Коменданту я приказ напишу. – Бед-Дуар пододвинул к себе чистый лист бумаги, взял перо, макнул в чернильницу. – Ещё вопросы?

– Никак нет! – Тюремщик повернулся к толстяку. – Кого ждёшь? На выход!