Глава 25

В недалеком прошлом

Эмма смотрела на фотографию, сделанную во Франции. Тео лучезарно улыбается на фоне яхт в марине, находившейся минутах в пятнадцати от дома ее матери.

Фото висело на доске на кухне, держась с помощью магнита в форме звезды, и женщина переводила взгляд с этой желтой звезды на коричневые доски, которыми было забито кухонное окно. Натан договорился с кем-то, так что скоро должны прийти и вставить стекло. Какой-то разнорабочий, которого он знал по пабу.

Мысли о Натане вызвали у Эммы уже привычные противоречивые ощущения. Он становился слишком прилипчивым. Это был один из периодов цикла, к которому она уже давно привыкла. Натан постоянно говорил ей, какая она необыкновенная. И насколько ему нравится то, как она удивительно спокойно относится к Тео, – никакого чрезмерного опекунства. «Никакого сюсюканья, как у других женщин. Я не шучу. Ты совсем не похожа на других, Эмма…»

И пока самой Эмме их отношения понемногу начинали надоедать – как в постели, так и вне ее, – он, напротив, с каждым днем увлекался ею всё сильнее. Постоянно висел с ней на телефоне…

Именно от Натана она узнавала все последние сплетни в Тэдбери. Именно его выводило из себя, что полиция не только копалась в ее финансах, но и, по-видимому, интересовалась тем, как она проводила время во Франции. Говоря об этом, он кипел от возмущения («У нас здесь что, полицейское государство?»), и Эмме приходилось изо всех сил скрывать охватывавшую ее панику, вместо того чтобы просто успокоить любопытство Натана по поводу Франции, как она это сделала в случае с Софи. Рассказав ему лишь самое главное. О раке матери. Об их непростых взаимоотношениях…

Эмма протянула руку и сняла фото с доски. С момента провала затеи с детским садом и последовавшей за ним ссоры по поводу фото в ее телефоне Тео не сказал ей ни слова. Более того, он вообще ни с кем не говорил, за исключением Бена, да и с тем только изредка обменивался парой слов. Наказание молчанием.

Эмму это не слишком волновало, но другие люди начинали почем зря возникать по этому поводу. Натан требовал обратиться к доктору, что, естественно, было исключено.

Анкеты. Вопросы.

«Нет».

Эмма внимательнее присмотрелась к фотографии, которую теперь держала в руках. Она хорошо помнила тот день, когда сделала ее. Тео настаивал на том, чтобы его сфотографировали на фоне яхты с желтыми и белыми парусами, и в конце концов она сдалась, потому что люди стали обращать на них внимание. Небольшая группа туристов ждала, чтобы сделать свои собственные фото. Тео любил эту яхту, потому что ее владелец прикрепил в качестве талисмана плюшевого мишку на штурвал. Его было видно через переднее стекло кабины. Тео нравилось думать, что яхтой управляет медвежонок.

Они с сыном посещали марину каждый день после ланча, пока сиделка охраняла послеполуденный сон ее матери. Эмма вспомнила приступ паники, который почувствовала, прибыв во Францию, – впервые оказавшись с Тео один на один после полутора лет, проведенных им с няней Люси.

А еще Эмма помнила то сильнейшее смятение, которое охватило ее, когда она узнала, что мать больна раком. Подруга матери позвонила ей в Манчестер. Одному богу известно, где она отыскала телефон Эммы. Может быть, в вещах матери?

Эмма не видела мать с момента похорон бабушки, когда обе они стояли вызывающе далеко друг от друга перед крохотной церквушкой в Кенте. Рядом расположились небольшая группа рабочих с фермы и с десяток цыган, болтавших и куривших в ожидании катафалка с телом.

Всё было организовано Эммой так, чтобы как можно сильнее досадить матери, включая большую корзину с яблоками на крышке гроба, – она вызвала слезы у тех, кто знал любовь бабушки к садам Кента, тогда как ее мать только слегка покачала головой, словно была окончательно добита этим прощальным «пальцем», продемонстрированным всем собравшимся.

История отношений ее матери с бабушкой была так же хорошо задокументирована, как и спорна. Эмма отдавала предпочтение версии бабушки, и не в последнюю очередь потому, что версия эта больше соответствовала беспорядочной жизни, которую та вела.

С возрастом Эмме стали доступны только отдельные части головоломки, которую представляла собой необычная история ее семьи. Версия Клэр, ее матери, рассказывала о суровом и тяжелом детстве, проведенном в традиционном цыганском таборе. Бабушка Эммы, Дотия, выглядела настоящей злодейкой – упрямой и зашоренной цыганкой, которая слишком боялась влияния внешнего мира, чтобы разрешить своей дочери посещать школу.

Мать Эммы рассказывала ей, как умоляла отпустить ее в школу, потому что устала от издевательств gorgios – нецыганских детей – над ее безграмотностью. Она поведала о том, как однажды стояла перед магазином, торгующим сладостями, и ждала его открытия, когда на нее налетела группа хохочущих мальчишек. Только потом она узнала, что на двери висело объявление «Сегодня магазин не работает», которое она не смогла прочесть.

Клэр утверждала, что отношения с матерью полностью разладились после того, как ее отец погиб в дорожной аварии. Вместе с еще несколькими цыганскими семьями они продолжали бродить по Кенту, перебиваясь сезонной работой, но, несмотря на частые визиты в табор представителей местных властей, ей так и не разрешили пойти в школу.

Дотия любила эту тяжелую физическую работу, и в особенности ее влекло к фруктовым садам, где она могла назвать сорт любого яблока. Мать же Эммы все это ненавидела.

По версии Клэр, произошло следующее: в один из сезонов в центральном Кенте она сблизилась с дочкой фермера, которую звали Лили. Девочка тайно учила Клэр читать. Когда цыгане стали задумываться о том, чтобы поменять место стоянки, Клэр стала умолять, чтобы ей позволили ходить в школу вместе с Лили. После нескольких крупных скандалов Дотия неохотно согласилась, уверенная, что всё это – мимолетное увлечение дочери. Но это было не так. Когда табор снялся и вернулся в Эссекс, чтобы провести там зиму, Клэр отказалась ехать с ними. Насильно скрученная двумя своими дядьями, она так и не покорилась и через двадцать четыре часа сбежала на ферму. Это повторилось еще дважды, прежде чем вмешалась семья фермера, – они предложили оставить Клэр у них на зиму, чтобы она могла продолжить учебу вместе с Лили.

И вот в этом месте версии резко расходятся. Клэр утверждала, что мать так никогда и не вернулась за ней и что семья Эшфордов позволила ей вырасти на ферме, не удочерив ее официально, а неофициально прикрывая от любопытных чиновников из социальных служб. Она много работала, получила университетский грант и работу в городе, где и встретила своего будущего мужа Алана, отца Эммы.

Вначале он был очень успешным человеком, и их совместная жизнь протекала счастливо. Потом пристрастился к азартным играм, и Клэр, которая никогда не забывала о своем нищем детстве, наняла адвокатов, чтобы заморозить его счета, и подала на развод. После его завершения они с Эммой, крайне недовольные друг другом, продолжили жить в Суррее – Эмма постоянно обвиняла свою мать в их ухудшившемся финансовом положении.

Переехав позже во Францию, Клэр сначала выбрала роскошный курорт на юге, совсем рядом с Каннами. Эмма покинула родительский дом, как только стала достаточно взрослой для того, чтобы поступить в художественный колледж, и редко посещала мать. Но когда последняя переезжала на север, найдя юг слишком жарким и дорогим, она заставила Эмму помочь ей с переездом. И вот, когда та разбирала вещи матери, она наткнулась на целую коробку с письмами.

Коробка из-под обуви была розового цвета, и в ней оказалось больше двадцати конвертов, некоторые из них даже неоткрытые. Многие были адресованы Сабине, с указанием адреса в Кенте, другие – Клэр, на ее первый адрес в Лондоне. Эмме понадобилось какое-то время, чтобы понять, что «Сабина» было цыганским именем ее матери.

Все письма были Клэр от ее матери Дотии – в них содержались печальные и настойчивые мольбы, надиктованные знакомой, у которой был детский и трудночитаемый почерк:

«Я опять пишу по поручению твоей мамы, чье сердце разбито. Пожалуйста, Сабина, дай согласие на встречу с ней…»

Эмма спрятала коробку у себя в комнате, радуясь тому, что у нее появилось новое оружие в борьбе против матери. Из писем, в том числе переправленных фермерской парой, которая приняла Клэр, Эмме стало ясно, что Дотия возвращалась много раз и умоляла Клэр уважить своих предков и вернуться к кочевой жизни. Клэр же – теперь она предпочитала, чтобы ее называли именно так, – не только отказывалась проводить каникулы у матери, как об этом было договорено с самого начала, но и избегала любых контактов с ней. Фермерское семейство явно пыталось выступить посредником, но Клэр на это не пошла – она любила свое нынешнее, более комфортное житье и не хотела возвращаться в прошлое.

В своих письмах Дотия писала, что работы на фермах становится все меньше. Времена наступили тяжелые. Эмма даже не знала, жива ли еще ее бабушка, но в письмах было кое-что, что она могла с успехом использовать. За завтраком девушка бросила матери вызов, молча поставив коробку с письмами на стол.

На протяжении долгой паузы, последовавшей за этим, было видно, насколько потрясена мать Эммы. Она встала, словно хотела выйти из комнаты, но Эмма схватила ее и сжала руку с такой силой, что ее ногти побелели.

Эмме понадобилось две недели, чтобы разыскать Дотию. Поиск в «Гугле» привел ее к небольшому клочку земли в Северном Кенте, где, рядом с амбаром, который перестраивали, стояли две старые кибитки. Поехала она туда в основном из шалости, но и для того, чтобы еще больше насолить матери. Однако Дотия заинтриговала ее – на Эмму произвело впечатление полное отсутствие сантиментов и удивления, продемонстрированное ее бабушкой, когда она появилась перед ней. Женщина долго, не отрываясь, смотрела на нее, а потом кивнула головой, как будто произошло нечто, что она предвидела.

Бабушка Эппл – именно под таким именем узнала ее Эмма – была, по-видимому, нездорова, но, несмотря на это, фонтанировала историями о своем народе, культуру которого бесконечно любила. Эмма регулярно навещала ее, останавливаясь в пансионе в нескольких милях от кибиток. Во время долгих прогулок, которые часто начинались очень рано, она многое узнавала о цыганах и их обычаях. И об их культуре.

Всё то, что в Эмме было артистичного, богемного и мятежного, было просто в восторге. От фольклора. От карт Таро, гадания на чаинках и от того, что можно было показать «палец» общепринятым нормам. Поэтому, когда спустя два года Эмма поняла, что не только беременна, но и срок слишком велик для аборта, она точно знала, к кому обращаться.

С самого начала бабушка Эппл не только обожала Тео, но и сумела найти к нему особый подход. Эмма привыкла регулярно оставлять ребенка на попечение бабушки – иногда на целых две недели. Дотия пыталась ее порицать, но она всегда умудрялась подлизаться к старой цыганке и получить ее прощение.

Эмма надеялась, что так будет продолжаться вечно, но здоровье бабушки Эппл было сильно подорвано ее образом жизни. С годами она стала упрямой и отказывалась жить с другими семьями из своего табора. У нее нашли диабет, который она практически не лечила, с подозрением относясь к местным докторам.

Эмму очень волновала перспектива потерять бесплатную няньку, и она старалась сделать всё, что было в ее силах, но назначенные встречи с врачами очень удачно «забывались», поэтому Эмма была совершенно опустошена, когда узнала, что Дотия умерла от диабетической комы и ее тело пролежало в холодной кибитке, никем не замеченное, в течение сорока восьми часов.

Что же она теперь будет делать с Тео?

Из забитого досками окна поддувало, поэтому Эмма, спрятав фото с яхтой в карман, проверила сначала, который час, а потом изучила свое лицо в зеркале на противоположной стене.

В том, как развивались события, ее вины не было. Во всем виновата ее мать. Эмма посмотрела себе в глаза и почувствовала знакомое стеснение в груди, когда вспомнила последний звонок своего адвоката.

А вдруг в Тэдбери всё пойдет не так, как она надеялась? Что ж, винить в этом надо будет не ее…

Сегодня, 19.05

– Это ваш единственный ребенок или есть еще? – Доктор, подавшись вперед, повторяет вопрос. Его жена все еще находится в буфете.

Я отворачиваюсь от неясных очертаний полей, проносящихся за окном, потому что надо наконец ответить ему, и стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно:

– Он – единственный.

Доктор улыбается, и я опять отворачиваюсь, потому что не хочу, чтобы он слишком многое понял по выражению моего лица, – ведь сейчас я опять думаю об основной причине всего происходящего, о том, как я наслаждалась, наблюдая за ними летом. За Беном и Тео. Как здорово чувствовал себя Бен – в компании, и дома, и на прогулках…

Однажды утром Эмма позвонила мне с жуткой мигренью, и я взяла Тео на весь день. Мальчики устроили походный лагерь под кроватью Бена – с подушками, спальными мешками и походной едой, – а позже мы с ними поехали в зоопарк. Я была в шоке, когда узнала, что Тео никогда до этого не был в зоопарке. Сначала он немного нервничал, а потом восхищался всем вокруг, особенно обезьянами, и, к моему большому удивлению, зоной пустынь. Я тогда каждому из них купила по игрушечной обезьяне в качестве награды за хорошее поведение – черно-белую для Тео и разноцветную для Бена. Когда мы возвращались домой, я думала, что Тео начнет ныть о маме, возможно, волнуясь о том, как она себя чувствует… Ловлю себя на том, что хмурюсь, вспоминая очень странную вещь, сказанную им тогда. Я спросила, куда бы он хотел отправиться в путешествие, если б у него была возможность выбора. Тео назвал Криптон, отчего я улыбнулась – Тео всегда был большим поклонником Супермена. Но потом он добавил нечто действительно странное: «Я хочу на Криптон, чтобы там починили мою мамочку».

– Что ты сказал? Ах да, ее головная боль… Не волнуйся об этом, Тео. Боль скоро пройдет, обещаю.

– Нет, я не про головную боль.

Он посмотрел мне прямо в лицо, словно я должна была понять что-то очень важное. На какое-то мгновение превратился в неподвижную статую, а потом наклонился вперед, еще ближе к моему лицу, и широко раскрыл глаза, будто спрашивал меня о чем-то. Да. Ситуация выглядела так, как будто между нами возникла особенная связь, которую я должна была почувствовать. Но все дело было в том, что я абсолютно не понимала, какого черта это всё значит и что я должна сказать.

Поэтому я просто улыбнулась – что, как я теперь понимаю, было совершенно неправильно, потому что Тео сильно опечалился и убежал в маленький лагерь под кроватью Бена.