– 3. Прослушивание
Понедельник, 14 июля – среда, 16 июля 2014 года
Джесси Розенберг
Понедельник, 14 июля 2014 года
12 дней до открытия фестиваля
В то утро мы с Дереком сидели в уголке ресторана “Палас дю Лак”, наблюдая издали за Кирком Харви. Тот только что пришел на завтрак.
В зале появился Островски, заметил его и уселся за его столик.
– К сожалению, кто-то уйдет обиженным, нынче утром отобраны будут не все, – сказал Харви.
– Прости, Кирк, что?
– Я не с тобой разговариваю, Островски! Я обращаюсь к оладьям, они не пройдут отбор. И овсянка не пройдет. Картошка тоже останется за бортом.
– Кирк, это всего лишь завтрак.
– Нет, дубина ты стоеросовая! Это гораздо больше, чем завтрак! Я должен подготовиться и отобрать лучших актеров Орфеа!
К их столику подошел официант, принять заказ. Островски спросил кофе и яйцо всмятку. Официант повернулся к Кирку, но тот лишь молча воззрился на него. Тогда официант спросил:
– А вам что принести?
– Кем этот тип себя вообразил? – заорал Кирк. – Я вам запрещаю ко мне обращаться! Я не кто-нибудь, я великий режиссер! По какому праву всякая мелкая сошка со мной фамильярничает?
– Простите, сэр, мне очень жаль. – Официант был явно растерян и расстроен.
– Позовите директора! – потребовал Харви. – Со мной имеет право говорить только директор отеля.
Разговоры в ресторане смолкли, ошарашенные посетители уставились на Кирка. К столику уже спешил директор.
– Великий Кирк Харви желает яиц по-королевски и черной икры, – отчеканил Харви.
– Великий Кирк Харви желает яиц по-королевски и черной икры, – повторил директор подчиненному.
Официант записал заказ, и в зале снова воцарился покой.
У меня зазвонил телефон. Анна ждала нас у себя в кабинете. Когда я сказал, где мы с Дереком находимся, она велела нам скорей уходить:
– Вам нельзя там быть. Если дойдет до мэра, у нас у всех будут проблемы.
– Этот Харви – ходячий анекдот, а все его принимают всерьез, – пожаловался я.
– Тем более надо сосредоточиться на расследовании, – заключила Анна.
Она была права. Мы вышли из ресторана и отправились к ней наводить справки о Джеремайе Фолде. Оказалось, что он разбился на мотоцикле 16 июля 1994 года, то есть за две недели до убийства Гордона.
К нашему величайшему изумлению, Джеремайя ни разу не привлекался к суду. Все, что было в его деле, – это расследование, начатое АТО, Федеральным бюро по контролю за продажей алкогольных напитков, табачных изделий и оружия; но и оно, судя по всему, ни к чему не привело. Мы связались с полицией Риджспорта, чтобы разузнать побольше, но сотрудник, с которым мы разговаривали, ничем не смог нам помочь. “У нас на Фолда ничего нет”, – уверенно сказал он. Значит, гибель Фолда не вызвала подозрений.
– Джеремайя Фолд погиб до убийства Гордонов, значит, он не мог быть замешан в этом преступлении, – сказал Дерек.
– А я проверил по картотеке ФБР, – добавил я. – Преступная группировка под названием “Черная ночь” там не числится. Значит, наше дело не связано ни с какими-то притязаниями, ни с организованной преступностью.
Так или иначе, мы могли с чистой совестью отказаться от версии с Джеремайей Фолдом. Оставалось найти заказчика книги Стефани.
Дерек притащил коробки с газетами.
– Объявление, после которого Стефани Мейлер встретилась с заказчиком книги, наверняка было напечатано в газете, – пояснил он нам с Анной. – В разговоре, который она описывает, заказчик упоминает, что давал его двадцать лет подряд.
И он прочел вслух отрывок из текста Стефани:
Объявление затерялось между рекламой сапожника и анонсом китайского ресторана, предлагавшего шведский стол меньше чем за 20 долларов.
ХОТИТЕ НАПИСАТЬ КНИГУ, КОТОРАЯ ВАС ПРОСЛАВИТ?
ЛИТЕРАТОР ИЩЕТ ЧЕСТОЛЮБИВОГО ПИСАТЕЛЯ ДЛЯ СЕРЬЕЗНОЙ РАБОТЫ. РЕКОМЕНДАЦИИ ОБЯЗАТЕЛЬНЫ.
– То есть эта публикация наверняка повторялась, – продолжал Дерек. – Стефани, кажется, была подписана только на одну газету: на ежемесячник филологического факультета университета Нотр-Дам, который она окончила. Вот, нам подобрали все номера за последний год.
– Она могла прочитать объявление случайно, – возразила Анна. – Кто-то мог оставить газету в кафе, или на сиденье в метро, или в приемной у врача.
– Может, и так, – ответил Дерек, – а может, и нет. Если найдем объявление, установим и заказчика. Узнаем наконец, кто был за рулем фургона Теда Тенненбаума.
В Большом театре собралась изрядная толпа, все хотели пройти прослушивание. Дело шло удручающе медленно. Кирк Харви сидел за столом на сцене и приглашал кандидатов попарно. Они должны были произнести реплику из первой сцены пьесы, написанную на каком-то жалком листочке; претендентам на роли приходилось передавать его друг другу.
Ужасное утро. Льет дождь. Движение на загородном шоссе перекрыто, возникла гигантская пробка. Отчаявшиеся водители яростно сигналят. По обочине дороги, вдоль неподвижно стоящих машин, идет молодая женщина. Подходит к заграждениям и обращается к постовому полицейскому.
Молодая женщина: Что случилось?
Полицейский: Человек погиб. Разбился на мотоцикле.
Претенденты бестолково толпились у сцены, ожидая от Кирка Харви указания подняться. Тот выкрикивал противоречивые команды: сперва надо было взбираться по правой лесенке, потом по левой, то надо было здороваться до подъема на сцену, то, поднявшись, ни в коем случае не здороваться, иначе Кирк заставлял повторить всю процедуру подъема с самого начала. Затем актеры должны были разыграть сцену. Приговор звучал немедленно: Харви кричал “Бездарь!”, и это означало, что кандидат должен немедленно скрыться с глаз маэстро.
Некоторые возражали:
– Как вы можете судить о людях по одной строчке?
– Не стойте над душой, вон отсюда! Режиссер здесь я.
– Можно еще раз попробовать? – попросил несчастный претендент.
– Нельзя! – рявкнул Харви.
– Но мы столько часов ждем, а всего-то одну строчку читаем.
– Слава – это не для вас, ваше место на обочине жизни! А теперь катитесь отсюда, чтобы глаза мои вас больше не видели!
Дакота валялась на диване в гостиной 308-го номера люкс “Палас дю Лак”. Отец устанавливал на письменном столе ноутбук и одновременно разговаривал с дочерью.
– Может, все-таки пойдем на это прослушивание к спектаклю? – предложил Джерри. – Занялись бы чем-то с тобой вдвоем.
– Пффф! Театр – говно, – отозвалась Дакота.
– Зачем ты говоришь такие вещи! А как же чудесная пьеса, которую ты написала? Ее должна была играть школьная труппа!
– Но так и не сыграла, – напомнила Дакота. – С тех пор мне на театр наплевать.
– Подумать только, а в детстве ты была такая любознательная! – с сожалением сказал Джерри. – Что за проклятое поколение, только и сидите в телефонах да соцсетях! Читать не читаете, ничего вам не интересно, только обед свой фотографируете. Ну и времена!
– Чья бы корова мычала, нотации он мне будет читать, – возразила Дакота. – Это твои тухлые передачи превращают людей в мудаков!
– Дакота, не груби, пожалуйста.
– В общем, обойдемся как-нибудь без твоей пьесы. Если нас возьмут, мы отсюда до августа не выберемся.
– Тогда что ты хочешь делать?
– Ничего, – скривилась Дакота.
– На пляж хочешь?
– Нет. Мы когда в Нью-Йорк вернемся?
– Не знаю, Дакота, – рассердился Джерри. – Я правда не хочу с тобой ссориться, но не могла бы ты хоть немножко постараться? Мне, представь себе, тоже есть чем заняться, вместо того чтобы тут сидеть. У “Канала 14” нет яркой передачи на осень, и…
– Так давай свалим, – перебила его Дакота. – Возвращайся и делай все, что тебе нужно.
– Нет. Я договорился, что буду руководить отсюда. Между прочим, у меня сейчас начинается видеоконференция.
– Ну конечно, вечно тебя вызывают, вечно одна работа! Больше тебя вообще ничего не интересует.
– Дакота, тут дел на десять минут! Я же всегда готов побыть с тобой, согласись. Дай мне ровно десять минут, потом будем делать все, что ты хочешь.
– Я ничего не хочу, – пробурчала Дакота, встала и закрылась в своей комнате.
Джерри вздохнул и включил камеру на компьютере: пора было начинать рабочий сеанс видеосвязи с сотрудниками.
За 250 километров оттуда, в самом центре Манхэттена, участники совещания, набившись в конференц-зал на 53-м этаже небоскреба “Канала 14”, болтали в ожидании начала.
– А где патрон? – спросил кто-то.
– В Хэмптонах.
– Ничего себе, прохлаждается, пока мы тут пашем как лошади! Мы горбатимся, а он знай денежки гребет.
– У него, кажется, какие-то неприятности с дочкой, – сказала женщина, дружившая с ассистенткой Джерри. – То ли ширяется, то ли что-то вроде.
– Богатые детки все такие. Чем меньше забот, тем больше с ними проблем.
Внезапно связь установилась, все замолчали. На настенном экране появилось лицо шефа. Все повернулись к нему и поздоровались.
Первым взял слово креативный директор:
– Джерри, по-моему, мы на верном пути. Мы подготовили проект, сразу получивший одобрение на всех уровнях: реалити-шоу о жизни семьи толстяков, которые безуспешно пытаются сбросить вес. Идея придется по вкусу любой аудитории, тут каждый найдет что-то для себя: можно отождествлять себя с ними, можно переживать за них, а можно и смеяться над ними. Мы провели фокус-группы. Судя по результатам, тема сработает.
– О, годится! – обрадовался Джерри.
Креативный директор передал слово менеджеру проекта:
– Мы подумали, что у семейства толстяков может быть коуч, красавчик-тренер, сплошные мускулы, жесткий и злой. Но со временем выяснится, что он сам раньше был толстяком и сумел спустить свои жиры. Эдакий неоднозначный персонаж, публика таких любит.
– Кроме того, он привнесет конфликтное начало, чтобы серии были не похожи одна на другую, – уточнил креативный директор. – Мы уже придумали две-три ударных сцены. Например, понурый толстяк, плача, лопает шоколадное мороженое, а коуч слушает его нытье и одновременно отжимается и делает упражнения на пресс, чтобы стать еще красивее и мускулистее.
– По-моему, очень хорошая идея, – отозвался Джерри, – только не переборщите: насколько я вижу, выходит слишком много пафоса и мало конфликта. А зритель предпочитает конфликт. От сплошного нытья он заскучает.
– Такой поворот мы тоже предусмотрели, – обрадовался креативный директор, снова перехватывая микрофон. – Чтобы было больше конфликта, мы придумали такой вариант: поселим в одном доме отдыха два семейства. Одно будет суперспортивное: родители и дети, сильные, здоровые, едят одни вареные овощи, ничего жирного. Другое – наши толстяки, валяются целый день перед телевизором и жрут пиццу. Два разных образа жизни, острый антагонизм. Спортсмены говорят толстякам: “Эй, парни, пошли с нами на гимнастику, потом пойдем есть тапиоку!” А толстяки шлют их куда подальше: “Нет уж, спасибо, лучше мы поваляемся на диване, будем объедаться начос с сыром и запивать газировкой!”
Присутствующие единодушно одобрили идею. Но тут слово взял директор юридического отдела:
– Есть одна загвоздка: если мы будем заставлять толстяков по-свински обжираться, у них может случиться диабет, и нам же придется оплачивать им лечение.
Джерри жестом отмахнулся от этой проблемы:
– Подготовьте такой договор, чтобы у них ни единой лазейки не было.
Сотрудники юридического отдела немедленно бросились записывать. Теперь настал черед директора по маркетингу:
– Марка чипсов “Грасситос” отнеслась к проекту с энтузиазмом и выразила намерение его поддержать. Они готовы взять на себя часть расходов, но при условии, что в нескольких сериях прозвучит идея, что чипсы помогают сбросить вес. Хотят отмыть репутацию после скандала с ядовитыми яблоками.
– С ядовитыми яблоками? Это еще что? – спросил Джерри.
– Несколько лет назад “Грасситос” обвинили в том, что из-за их продукции дети в школьных столовых толстеют, и они спонсировали бесплатную раздачу яблок в самых бедных школах в окрестностях Нью-Йорка. Но фрукты оказались набиты пестицидами, и дети заболели раком. Четыреста больных детишек чью угодно репутацию похоронят.
– Ох ты, ничего себе, – огорчился Джерри.
– Ну, им еще повезло, – уточнил директор по маркетингу. – Детки оказались из самых бедных кварталов, у родителей, по счастью, не было денег на судебное разбирательство. Некоторые из этих ребятишек и врачей-то в глаза не видели.
– “Грасситос” просит, чтобы мускулистые герои тоже ели чипсы. Надо, чтобы у зрителя возникла связь между мускулами и чипсами. Еще они бы хотели, чтобы коуч или спортивное семейство были латиносами. Для них это очень важный рынок, они хотят его расширять. У них уже и слоган готов: Латинос любит “Грасситос”.
– Отлично, мне нравится, – сказал Джерри, – но надо сперва выяснить, сколько они хотят вложить и имеет ли нам смысл с ними связываться.
– А мускулистые латиносы тоже годятся? – спросил директор по маркетингу.
– Да-да, конечно, – подтвердил Джерри.
– Нам нужны латиносы! – гаркнул креативный директор. – Кто-нибудь записывает?
Уткнувшись в экран в своем номере люкс в “Палас дю Лак”, Джерри не заметил, что Дакота вышла из комнаты и стоит у него за спиной. Она поглядела на него, убедилась, что он целиком поглощен своим совещанием, и пошла прочь из номера. Побродила по коридору, не зная, куда себя деть. За дверью 310-го номера Островски готовился к прослушиванию, читал монологи из классических пьес. Из номера 312, где жили Бергдорф и Элис, доносились звуки бурного соития, и она хмыкнула. В конце концов она решила уехать из отеля. Потребовала у парковщика отцовский “порше” и отправилась в Орфеа. Свернула на Оушен-роуд, двинулась вдоль вереницы домов в сторону пляжа. Сердце у нее колотилось. Вскоре показался их бывший летний дом, где они когда-то были так счастливы вместе. Она остановилась у крыльца и долго смотрела на кованую надпись: райский сад.
Слезы не заставили себя ждать. Она разрыдалась, уткнувшись головой в руль.
* * *
– Джесси! – улыбнулся Майкл Берд, когда я появился в дверях его кабинета. – Чему обязан удовольствием вас видеть?
Пока Анна с Дереком у нее кабинете копались в газетах университета Нотр-Дам, я отправился в редакцию “Орфеа кроникл”, раздобыть статьи тех лет об убийстве.
– Мне нужен архив газеты, – сказал я Майклу. – Могу я попросить вас помочь, не оповещая об этом читателей завтрашнего выпуска?
– Разумеется, Джесси, – обещал он. – До сих пор не могу себе простить, что злоупотребил вашим доверием. Это непрофессионально. Знаете, у меня все время прокручивается в голове одна и та же пленка: мог ли я защитить Стефани?
В его глазах стояла печаль. Он неотрывно смотрел на письменный стол Стефани, прямо напротив. На столе все осталось, как было при ней.
– Вы ничего не могли сделать, Майкл, – попытался я его подбодрить.
Он пожал плечами и отвел меня в подвал, в архив.
Майкл оказался ценным помощником: он отбирал со мной нужные номера “Орфеа кроникл”, искал полезные статьи и ксерокопировал их. Заодно я спросил его насчет Джеремайи Фолда: Майкл знал в окрестностях всех и вся.
– Джеремайя Фолд? – переспросил он. – Первый раз слышу. Это кто такой?
– Мелкий преступный авторитет из Риджспорта, – пояснил я. – Вымогал деньги у Теда Тенненбаума, угрожая сорвать открытие кафе “Афина”.
Майкл был ошарашен:
– На Тенненбаума наехал рэкетир?
– Да. В 1994 году полиция штата это пропустила.
Благодаря Майклу я смог также навести справки о “Черной ночи”: он связался с другими местными изданиями, в частности с ежедневной “Риджспорт ивнинг стар”, и спросил, не завалялась ли у них в архиве какая-нибудь статья с ключевыми словами “Черная ночь”. Но у них ничего не оказалось. Все, что было связано с этим названием, относилось к Орфеа периода с осени 1993-го до лета 1994 года.
– А какая связь между пьесой Харви и этими событиями? – спросил Майкл. До сих пор эта параллель ему в голову не приходила.
– Хотел бы я знать. Особенно теперь, когда выяснилось, что “Черная ночь” относится только к Орфеа.
Я оттащил все архивные ксерокопии из “Орфеа кроникл” к Анне в кабинет и углубился в них. Читал, вырезал, подчеркивал, отбрасывал в корзину, раскладывал по стопкам. Анна с Дереком по-прежнему прочесывали выпуски университетской газеты. Кабинет Анны сильно походил на сортировочный центр. Вдруг Дерек воскликнул: “Бинго!” Объявление нашлось. На 21-й странице осеннего номера за 2013 год, между рекламой сапожника и анонсом китайского ресторана, предлагавшего шведский стол меньше чем за 20 долларов, имелся следующий текст:
ХОТИТЕ НАПИСАТЬ КНИГУ, КОТОРАЯ ВАС ПРОСЛАВИТ?
ЛИТЕРАТОР ИЩЕТ ЧЕСТОЛЮБИВОГО ПИСАТЕЛЯ ДЛЯ СЕРЬЕЗНОЙ РАБОТЫ. РЕКОМЕНДАЦИИ ОБЯЗАТЕЛЬНЫ.
Оставалось только связаться с сотрудником газеты, ответственным за размещение рекламы и объявлений.
* * *
Дакота по-прежнему сидела в машине у ворот “Райского сада”. Отец даже не позвонил. Ей пришло в голову, что он тоже ее ненавидит, как и все. Из-за того, что случилось с домом. Из-за того, как она поступила с Тарой Скалини. Она себе никогда не простит.
Она снова расплакалась. У нее так все болело внутри, ей казалось, что лучше не будет никогда. Жить не хотелось. Почти ослепнув от слез, она стала шарить в сумке в поисках ампулы кетамина. Надо было как-то поднять настроение. И тут среди всякой мелочи ей подвернулась пластиковая коробочка, которую ей дала подружка Лейла. Героин, его надо было нюхать. Дакота еще ни разу не пробовала. Она насыпала на приборном щитке линию белого порошка и, скрючившись, потянулась к ней носом.
В доме жена сказала Джеральду Скалини, что у ворот уже долго стоит какая-то машина, и он решил вызвать полицию.
В Большом театре появился Браун. Мэр решил прийти под конец прослушивания, взглянуть, как движется дело. На его глазах Кирк унижал и отвергал одного кандидата за другим, а потом, решив выгнать всех, заорал:
– На сегодня все! Приходите завтра и постарайтесь, бога ради, играть получше!
– Сколько тебе надо актеров? – спросил Браун, поднявшись на сцену и подходя к Кирку.
– Восемь. Примерно. Видишь ли, у меня нет точного числа ролей.
– Примерно? – изумился Браун. – У тебя нет списка персонажей?
– Примерно, – повторил Харви.
– И скольких ты сегодня отобрал?
– Ноль.
Мэр тяжко вздохнул.
– Кирк, – напомнил он ему перед уходом, – тебе остался день, чтобы собрать труппу. Ты должен ускориться во что бы то ни стало. Иначе мы не закончим никогда.
У ворот “Райского сада” стояло несколько полицейских машин. На заднем сиденье патрульной машины Монтейна плакала Дакота. Руки у нее были скованы наручниками за спиной. У открытой дверцы стоял Монтейн и задавал ей вопросы:
– Ты зачем сюда приперлась? Клиента ждешь? Торгуешь здесь этим дерьмом?
– Нет, честное слово, – рыдала Дакота в полуобморочном состоянии.
– Ты даже толком отвечать не можешь, до того обдолбалась! И попробуй только наблевать мне на сиденье, ясно? Героинщица хренова!
– Дайте мне поговорить с папой, пожалуйста, – умоляла Дакота.
– Ну конечно, а еще чего тебе надо? Того, что мы нашли в машине, для судьи вполне достаточно. Готовься в камере отдыхать, красотка.
Близился вечер. В тихом квартале, где жили Брауны, Шарлотта, недавно вернувшаяся из ветеринарной клиники, с мечтательным видом сидела на крыльце. Из Большого театра вернулся муж и уселся рядом. Вид у него был измотанный. Она ласково погладила его по голове:
– Как идет прослушивание?
– Ужасно.
Она закурила.
– Алан…
– Да?
– Мне хочется туда пойти.
– Кому, как не тебе, – ободряюще улыбнулся он.
– Не знаю… я же двадцать лет не выходила на сцену.
– Ты будешь иметь бешеный успех, не сомневаюсь.
Вместо ответа Шарлотта только тяжело вздохнула.
– Что случилось? – спросил Алан, чувствуя, что что-то не так.
– Мне иногда кажется, что лучше сидеть тихо, а главное, держаться подальше от Харви.
– Чего ты боишься?
– Ты сам прекрасно знаешь, Алан.
В нескольких милях оттуда, в “Палас дю Лак”, Джерри Райс не находил себе места: Дакота пропала. Он искал ее по всему отелю, в баре, в бассейне, в фитнес-зале – все напрасно. Телефон у нее не отвечал, записки она не оставила. В конце концов он обратился к охране гостиницы. На записи камер слежения было видно, как Дакота вышла из номера, побродила по коридору, потом спустилась на ресепшн, спросила машину и уехала. Начальник охраны, не зная, что еще предпринять, предложил сообщить в полицию. Джерри предпочитал обойтись без этого, боялся навлечь на дочь неприятности. Внезапно у него зазвонил мобильный телефон. Он поспешил принять вызов:
– Дакота?
– Джерри Райс? – ответил суровый мужской голос. – Говорит помощник шефа полиции Орфеа Джаспер Монтейн.
– Полиция? Что случилось?
– Ваша дочь Дакота задержана и находится в участке. При задержании у нее обнаружены наркотики, завтра она предстанет перед судом. Ночь она проведет в камере.
Джерри Райс
Летом 1994 года я был молодым директором одной нью-йоркской радиостанции, зарабатывал мало и только что женился на Синтии, девушке, в которую был влюблен со школьной скамьи. Она единственная в меня верила.
Надо было видеть нас в то время: мы оттягивались по полной. Нам было под тридцать, мы любили друг друга и были свободны как ветер. Самым ценным моим имуществом был подержанный “корвет”, на котором мы на выходных разъезжали по всей стране, из города в город; останавливались в мотелях и пансионах.
Синтия работала в администрации маленького театрика. Она всегда знала, где что идет, и мы каждую неделю ходили на Бродвей задаром, по контрамаркам. Жизнь мы вели скудную, но нам хватало за глаза. Мы были счастливы.
В 1994 году мы с Синтией поженились. Свадьба состоялась в январе, и мы решили отложить медовый месяц до лета. Поскольку бюджет наш был весьма ограничен, мы могли выбирать лишь места в пределах досягаемости “корвета”. Синтия разузнала, что в Орфеа готовится новый театральный фестиваль. В театральных кругах о нем отзывались хорошо, ждали приезда именитых журналистов, что служило знаком качества. Я, со своей стороны, нашел там восхитительный семейный пансион – деревянный дом в двух шагах от океана, утопающий в гортензиях. Сомнений не оставалось: десять дней, которые мы собирались там провести, запомнятся надолго. Они и запомнились, во всех отношениях. По возращении в Нью-Йорк Синтия обнаружила, что беременна. В апреле 1995 года родилась наша единственная и любимая дочь, Дакота.
Дакота принесла в нашу жизнь огромное счастье, однако я до сих пор не уверен, что мы были готовы так быстро завести ребенка. Следующие месяцы прошли так же, как у всех молодых родителей, чью жизнь перевернуло вверх дном вторжение маленького существа. Отныне в мире, в котором прежде хватало двухместного “корвета”, нужно было все умножать на три. Пришлось продать машину и купить другую, побольше, сменить квартиру, чтобы иметь лишнюю комнату, оплатить роды, пеленки-распашонки, соски-переноски, люльки и прочие бирюльки. Короче, пришлось выкручиваться.
В довершение всего Синтию по возвращении из декрета уволили из театра. Что до меня, то радиостанцию перекупила крупная компания, и я, наслушавшись разговоров о реструктурировании и опасаясь потерять место, вынужден был согласиться за те же деньги иметь гораздо меньше эфирного времени, зато гораздо больше ответственности и администрирования. Наши дни представляли собой самую настоящую гонку на выживание: работа, семья, Синтия, ищущая работу и не знающая, что делать с Дакотой, и я, приходивший вечерами домой как выжатый лимон. Наша семейная жизнь переживала тяжелейшее испытание. И когда настало лето, я предложил в конце июля съездить на несколько дней в наш маленький пансион в Орфеа, перевести дух. И чудо Орфеа сработало снова.
Так было все следующие годы. Что бы ни происходило в нью-йоркской суете, какие бы бытовые трудности нас ни поджидали, городок Орфеа излечивал все.
Синтия нашла место в Нью-Джерси, в часе езды на поезде. Каждый день она по три часа тряслась в общественном транспорте, путалась в ежедневниках и календариках, водила малышку в ясли, потом в школу, бегала за продуктами, ходила на бесконечные собрания, устраивала все и везде, на работе, дома, с утра до вечера и с вечера до утра. Мы едва общались, порой и вовсе не виделись. Но раз в году наступал восстановительный цикл: как только мы приезжали в Орфеа, все дрязги, все непонимание, весь стресс и беготня исчезали как по волшебству. Город дарил нам катарсис. Воздух здесь казался чище, небо голубее, жизнь спокойнее. Дети у хозяйки пансиона были уже взрослые, она отлично ладила с Дакотой и, если у нас возникало желание сходить на фестивальные спектакли, охотно сидела с ней.
После отпуска мы всегда возвращались в Нью-Йорк счастливые, отдохнувшие, безмятежные. Готовые снова нестись вскачь по жизни.
* * *
Я никогда не отличался особым честолюбием и, не будь Синтии и Дакоты, вряд ли поднялся бы по служебной лестнице. Но, возвращаясь из года в год в Орфеа и чувствуя, как там хорошо, я захотел давать им больше. У меня возникло желание иметь что-то получше маленького семейного пансиона, проводить в Хэмптонах не неделю в году, а больше. Я не хотел, чтобы Синтия по три часа моталась в общественном транспорте, едва сводя концы с концами, хотел, чтобы Дакота училась в частной школе и получила самое лучшее образование. Именно ради них я стал работать как вол, следить за вакансиями, требовать повышения жалованья. Ради них я согласился уйти из эфира на более ответственные посты, не приносившие удовлетворения, зато приносившие больше денег. Я стал двигаться вверх, хватаясь за любые возможности, приходил в кабинет первым и уходил последним. За три года я из директора радиостанции сделался руководителем департамента по производству телесериалов всех каналов холдинга.
Зарплата моя удвоилась, потом утроилась, и качество нашей жизни возросло соответственно. Синтия смогла уйти с работы и заниматься Дакотой, еще совсем маленькой. Часть времени она на общественных началах работала в театре. Наш отпуск в Орфеа стал длиннее: сперва мы проводили там три недели, потом целый месяц, потом все лето, снимали каждый раз все более шикарный дом; сперва домработница приходила раз в неделю, потом два раза, потом каждый день, убирала, заправляла постели, готовила еду и подбирала с пола все, что мы набросали.
Жизнь была прекрасна. Лишь одно отличало ее от моей мечты: во времена недельного отпуска в пансионе я полностью отключался от работы. Новые полномочия не позволяли отлучаться больше чем на несколько дней подряд: пока Синтия с Дакотой два месяца валялись у бассейна, не ведая ни забот, ни хлопот, мне приходилось регулярно ездить в Нью-Йорк, улаживать текущие дела и разбираться с бумагами. Синтия огорчалась, что я не могу побыть с ними подольше, но все равно все шло хорошо. На что нам было жаловаться?
Мое восхождение продолжалось. Может, даже помимо моей воли, не знаю. Жалованье, и без того астрономическое, росло как на дрожжах, а с ним и нагрузка. Медиахолдинги перекупали и поглощали друг друга, образуя всемогущие концерны. Каждый раз, оказываясь в очередном большом кабинете стеклянного небоскреба, я мог оценить свой профессиональный рост по размерам кабинета и высоте этажа. Я поднимался все выше, и жалованье поднималось вслед за мной. Я получал в десять, в сто раз больше. За десять лет я превратился из директора маленькой радиостанции в генерального директора “Канала 14”, самого популярного и самого рентабельного в стране. Я управлял им с последнего, 53-го этажа стеклянной башни и получал 9 миллионов долларов в год, включая бонусы. То есть 750 тысяч долларов в месяц. Я зарабатывал гораздо больше денег, чем мог потратить за всю жизнь.
Я смог дать Синтии и Дакоте все, что хотел. Одежду от лучших брендов, спортивные машины, сказочную квартиру, частную школу, волшебный отдых. Пусть себе злится неприветливая нью-йоркская зима: мы летели частным самолетом на недельку в Сен-Бартелеми зарядиться и поправить здоровье. А в Орфеа я построил за немыслимые деньги дом нашей мечты, на берегу океана, и окрестил его “Райский сад”, повесив кованую табличку на воротах.
Все стало легко и просто. До невероятия. Но за все приходилось платить, и не только деньгами: от меня требовалось еще больше вкладываться в работу. Чем больше я хотел дать своим обожаемым женщинам, тем больше должен был отдавать “Каналу 14” – времени, энергии, внимания.
Синтия с Дакотой проводили все лето и все теплые выходные в нашем доме в Хэмптонах. Я приезжал к ним так часто, как только мог. Я устроил себе там кабинет, откуда мог заниматься текущими делами и даже устраивать конференции по телефону.
Но чем легче становилась наша жизнь, тем ощутимее она усложнялась. Сильвия хотела, чтобы я больше времени уделял ей и семье, а не думал все время о работе, но без моей работы у нас не было бы и дома. Змея кусала себя за хвост. Наш отпуск превращался в череду упреков и сцен:
– Зачем все это, если ты приезжаешь и запираешься у себя в кабинете?
– Но мы же вместе…
– Нет, Джерри, ты здесь, но тебя нет.
И на пляже то же самое, и в ресторане. Иногда, уходя на пробежку, я добегал до домика, где когда-то был семейный пансион. Теперь хозяйка умерла, и он был заколочен. Я смотрел на милый дощатый домик и мечтал о нашем прежнем отдыхе, таком скромном, коротком, но таком чудесном. Мне бы так хотелось вернуться в то время. Но как – я не знал.
Если вы меня спросите, я скажу, что все это сделал ради жены и дочери.
Если вы спросите Синтию или Дакоту, они ответят, что все это я сделал ради себя, ради своего эго, ради своей одержимости работой.
Но какая разница, кто виноват; важно, что со временем магия Орфеа действовать перестала. Наша любовь, наша семья больше здесь не возрождались, не становились крепче. Наоборот, отдых в Орфеа вносил еще больший разлад.
А потом все рухнуло.
Весной 2013 года произошли события, из-за которых нам пришлось продать дом в Орфеа.
Джесси Розенберг
Вторник, 15 июля 2014 года
11 дней до открытия фестиваля
Объявление, обнаруженное в газете университета Нотр-Дам, не позволило нам найти человека, который его поместил. У сотрудницы редакции, отвечавшей за рекламу, не было о нем никаких сведений: объявление было зарегистрировано в приемной и оплачено наличными. Абсолютная загадка. Зато сотрудница нашла в архиве то же объявление, данное ровно год назад. И еще год назад. Оно появлялось в каждом осеннем выпуске.
– Что такое особенное происходит осенью? – спросил я.
– Самый популярный выпуск, все возвращаются с каникул, – объяснила сотрудница.
У Дерека возникла гипотеза: осенью появляются новые студенты, а значит, потенциальные кандидаты, способные написать столь желанную для заказчика книгу.
– На его месте, – заявил Дерек, – я бы не ограничивался одним изданием, давал бы объявление и в другие газеты.
Мы позвонили в редакции еще нескольких изданий, выходивших на филфаках нью-йоркских университетов, и проверили это предположение. Оказалось, что аналогичное объявление появлялось в каждом осеннем номере уже много лет. Но тот, кто его давал, не оставил никаких следов.
Мы знали про него только то, что это был мужчина, что он находился в 1994 году в Орфеа, что он обладал информацией, позволяющей считать Тенненбаума невиновным в убийстве, что он полагал ситуацию весьма серьезной и хотел изложить ее в книге, но не мог написать эту книгу сам. Последнее было самым странным. Дерек стал размышлять вслух:
– Кто хотел бы писать, но не может писать? До такой степени, что безуспешно ищет кого-нибудь вместо себя и годами дает объявления в студенческие издания?
Анна написала черным фломастером на магнитной доске фразу, достойную загадки фиванского сфинкса:
Я хочу писать, но не могу писать. Кто я?
За неимением лучшего нам оставалось снова копаться в статьях “Орфеа кроникл”; мы прошерстили уже большую их часть, но без особого успеха. Вдруг Дерек завозился и обвел красным абзац в одной из статей. Вид у него был недоверчивый, и нам стало интересно.
– Нашел что-то? – спросила Анна.
– Послушайте-ка, – произнес он с сомнением в голосе, держа в руках ксерокопию. – Статья вышла в “Орфеа кроникл” 2 августа 1994 года. И в ней написано: “Источник в полиции сообщает, что в деле появился третий свидетель. Его показания могут оказаться решающими для полиции, которая на данный момент не обладает почти никакими сведениями”.
– Это еще что такое? – удивился я. – Третий свидетель? У нас было два свидетеля, жители квартала.
– А то я сам не знаю, Джесси. – Дерек, казалось, был удивлен не меньше.
Анна немедленно связалась с Майклом Бердом. Про свидетеля он ничего не знал, но напомнил, что с момента убийства прошло всего три дня и по городу ходили самые невероятные слухи. Спросить у автора публикации, к сожалению, уже невозможно, он умер десять лет назад, но Майкл уточнил, что “источник в полиции” – это наверняка шеф Гулливер, который всегда любил болтать языком.
Гулливера на месте не было. Вернувшись, он зашел к нам в кабинет Анны. Я объяснил, что мы обнаружили упоминание третьего свидетеля, и он тут же назвал его имя:
– А, это Марти Коннорс. Он тогда работал на заправке возле Пенфилд-кресент.
– Почему мы о нем ни разу не слышали?
– Потому что мы проверили его свидетельство, это ерунда.
– Мы бы предпочли судить сами, – заметил я.
– Знаете, тогда таких свидетелей были десятки. Мы все досконально проверяли, прежде чем передавать вам. Люди звонили бог знает с какими пустяками: ощущали чье-то присутствие, слышали странный шум, видели летающую тарелку. Всякие такие глупости. Приходилось сильно фильтровать, иначе мы бы вас завалили с головой. Но работали мы со всей тщательностью.
– Не сомневаюсь. Вы его сами допрашивали?
– Нет. Забыл, кто именно.
Уже на пороге кабинета Гулливер вдруг остановился и произнес:
– Однорукий.
Мы втроем уставились на него.
– Вы о чем, шеф? – спросил я.
– У вас тут на доске написано: “Хочу писать, но не могу писать. Кто я?” Ответ: однорукий.
– Спасибо, шеф.
Мы позвонили на заправку, про которую говорил Гулливер. Она была на месте. И, на наше счастье, Марти Коннорс по-прежнему там работал, как и двадцать лет назад.
– Марти – ночной заправщик, – сообщила нам служащая, снявшая трубку. – Он выходит на смену в двадцать три ноль-ноль.
– А сегодня вечером он работает?
– Да. Если хотите, я могу ему передать, что вы звонили.
– Нет, спасибо большое. Я сам заеду.
* * *
Тот, кому нужно попасть из Манхэттена в Хэмптоны как можно быстрее, летит по воздуху. С вертолетной площадки на южной оконечности острова можно добраться из Нью-Йорка в любой город Лонг-Айленда за двадцать минут.
Джерри Райс сидел в машине на парковке аэродрома Орфеа и ждал. Из задумчивости его вывел мощный рев мотора. Задрав голову, он увидел приближающийся вертолет и вышел из машины. Вертолет сел на бетонную площадку в нескольких десятках метров от него. Когда мотор отключился и лопасти замерли, боковая дверца открылась, и оттуда появилась Синтия, а за ней их адвокат Бенджамин Графф. Они направились к сетке, отделявшей площадку от парковки, и Синтия, рыдая, бросилась в объятия мужа.
Обнимая жену, Джерри дружески пожал руку адвокату.
– Бенджамин, Дакоте грозит тюрьма? – спросил он.
– Сколько наркотика у нее нашли?
– Не знаю.
– Сейчас же едем в полицию, – сказал адвокат, – надо подготовиться к суду. В принципе я бы не стал волноваться, но у нее уже была судимость по делу Тары Скалини. Если судья начнет вникать, он до нее докопается и может принять во внимание. Тогда Дакоте не позавидуешь.
Джерри трясло. Ноги не держали, и он попросил Бенджамина сесть за руль. Через четверть часа они входили в полицию Орфеа. Их провели в комнату для допросов, куда вскоре доставили Дакоту в наручниках. Увидев родителей, она разрыдалась. Полицейский снял с нее наручники, и она бросилась в объятия матери. “Девочка моя!” – Синтия изо всех сил прижала дочь к себе.
Когда полицейские вышли, они расселись вокруг пластикового стола. Бенджамин Графф достал из портфеля папку и блокнот и немедленно приступил к работе:
– Дакота, мне надо совершенно точно знать, что ты сказала полицейским. А главное, упоминала ли ты про Тару.
* * *
В Большом театре продолжалось прослушивание. На сцене рядом с Кирком Харви сидел Браун, пытаясь хоть как-то ускорить кастинг. Но Кирк, отвергая кандидатов одного за другим, твердил:
– Они бездари. У меня тут спектакль века, а я вижу каких-то богом обиженных придурков.
– Ну постарайся, Кирк! – умолял мэр.
Харви вызвал на сцену следующую пару. Вопреки его указаниям, перед ним предстали двое мужчин: Рон Гулливер и Мита Островски.
– А вы какого черта приперлись?
– Я на прослушивание пришел! – взвыл Островски.
– Я тоже! – гаркнул Гулливер.
– По-моему, я ясно сказал: один мужчина, одна женщина. Катитесь отсюда оба.
– Я первый пришел! – возразил Островски.
– А я сегодня на службе, мне некогда ждать, имею право пройти без очереди.
– Рон? – удивился Браун. – Но вы же не можете играть в спектакле!
– Это почему? – заартачился Гулливер. – Возьму отгул. Такой шанс бывает раз в жизни, я имею право попробовать. В конце концов, играл же в 1994 году шеф Харви.
– Ладно, дам вам шанс, – отрезал Кирк. – Но один из вас будет женщиной.
Он потребовал принести парик, поиски которого задержали процесс на добрых двадцать минут. Наконец какой-то волонтер, знавший театр вдоль и поперек, откопал за кулисами и приволок длинную блондинистую шевелюру. Островски напялил ее на голову. Вооружившись листочком с записью первой сцены, он слушал, как Харви читает ремарку:
Ужасное утро. Льет дождь. Движение на загородном шоссе перекрыто, возникла гигантская пробка. Отчаявшиеся водители яростно сигналят. По обочине дороги, вдоль неподвижно стоящих машин, идет молодая женщина. Подходит к заграждениям и обращается к постовому полицейскому.
Островски подошел к Гулливеру, изображая походку на каблуках:
Островски (визжит как полоумный): Что случилось?
Гулливер (в три раза громче): Человек погиб. Разбился на мотоцикле.
Они были ужасны. Но Кирк Харви, вскочив со стула, захлопал и закричал:
– Вы оба приняты!
– Ты уверен? – шепнул ему Браун. – На них же смотреть невозможно.
– Абсолютно уверен! – ликовал Харви.
– Были претенденты гораздо лучше, а ты их отправил во свояси.
– Алан, я тебе говорю, что уверен на все сто!
И крикнул публике и другим кандидатам:
– Вот два моих первых актера!
Островски и Гулливер спустились со сцены под аплодисменты остальных кандидатов. Их немедленно ослепил вспышками фотограф “Орфеа кроникл” и схватил за руку какой-то журналист, жаждущий записать их впечатления. Островски сиял. “За меня дерутся режиссеры, – думал он, – меня осаждают журналисты, вот я и знаменитый актер! О милая слава, как давно я тебя ждал, и ты наконец пришла!”
Перед Большим театром Элис ждала Стивена в машине, стоявшей с включенным двигателем. Они уже собрались возвращаться в Нью-Йорк, но он решил по пути заскочить на прослушивание, чтобы дополнить статью, которая должна была оправдать его уикенд в Орфеа.
– Я на пять минут, – обещал он недовольной Элис.
Ровно через пять минут он уже выходил из театра. Ну вот, с Элис покончено. Они все обговорили, она в конце концов поняла, что им надо расстаться, и обещала не устраивать скандалов. Но когда Стивен уже подходил к машине, позвонил его заместитель Скип Нейлан. Голос у него был какой-то странный:
– Ты в котором часу сегодня возвращаешься, Стивен? Мне с тобой надо поговорить, это очень важно.
Стивен сразу понял по его тону, что что-то стряслось, и предпочел солгать:
– Не знаю, зависит от прослушивания. Тут такие интересные вещи происходят. А что?
– Стивен, ко мне приходила бухгалтерша. Показала выписки с кредитной карты журнала на твое имя: там какие-то очень странные операции. Всякие покупки, главным образом в шикарных бутиках.
– В шикарных бутиках? – Стивен изобразил крайнюю степень изумления. – Может, кто-то подделал мою карту? Говорят, в Китае…
– Стивен, карту использовали в Манхэттене, а не в Китае. Там еще ночевки в “Плазе”, немыслимые ресторанные счета…
– Ничего себе! – Стивен продолжал делать круглые глаза.
– Стивен, ты имеешь к этому какое-то отношение?
– Я? Разумеется, нет, Скип. Ты что, считаешь, что я на такое способен?
– Нет, конечно. Но там еще счет за номер в “Палас дю Лак”, в Орфеа. А это точно ты.
Стивен весь дрожал, но изо всех сил старался говорить спокойно.
– А вот это какая-то ерунда, – произнес он. – Хорошо, что ты предупредил. Кредиткой я пользовался только в непредвиденных случаях. Мэрия мне обещала, что за номер они заплатят. Наверно, там что-то перепутали. Я с ними разберусь.
– Тем лучше, – сказал Скип, – ты меня немножко успокоил. Не скрою, я чуть было не поверил…
– Ты можешь меня вообразить за ужином в “Плазе”? – расхохотался Стивен.
– И впрямь с трудом, – развеселился Скип. – Короче, хорошая новость в том, что нам, возможно, ничего платить не придется, банк говорит, они должны были заметить мошенничество. По их словам, такое уже случалось: какие-то негодяи узнают номер кредитки и делают копию.
– Ну вот видишь, я же тебе говорил! – воскликнул Стивен, снова чувствуя себя на коне.
– Когда вернешься сегодня, зайди, пожалуйста, в полицию и подай жалобу. Это банк требует, чтобы возместить расходы. Сумма большая, они хотят найти жулика. Сильно подозревают, что он из Нью-Йорка.
Бергдорфа снова охватила паника: банк опознает его в два счета. В некоторых магазинах продавщицы уже называли его по имени. Сегодня ему нельзя возвращаться в Нью-Йорк, сперва надо найти выход.
– Как только вернусь, в ту же секунду подам жалобу, – обещал он Скипу. – Но главное происходит здесь: пьеса до того невероятная, уровень претендентов настолько высок, а процесс постановки настолько ни на что не похож, что я решил внедриться туда сам. Пройду прослушивание и буду писать статью здесь. Увижу пьесу изнутри. Получится что-то невероятное. Поверь моему чутью, Скип, для журнала это большая удача. Это верная Пулитцеровская премия!
Пулитцеровская премия. Ее Стивен попытался впарить и жене.
– Но сколько ты еще будешь там сидеть? – встревожилась она.
Он чувствовал, что Трейси наживку не заглотила. Пришлось выдвигать тяжелую артиллерию:
– Сколько буду сидеть, не знаю. Но главное, что за мое сидение журнал платит мне сверхурочные. А с учетом того, сколько я работаю, это же манна небесная! В общем, как только вернусь, мы поедем в Йеллоустон!
– Значит, все-таки едем? – обрадовалась Трейси.
– Ну конечно! – ответил муж. – Я так рад!
Стивен нажал на отбой и открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья.
– Нам нельзя уезжать, – серьезно сказал он.
– Это почему? – спросила Элис.
Он внезапно понял, что и ей не может сказать правду. Попытался улыбнуться и объявил:
– В журнале хотят, чтобы ты приняла участие в прослушивании и написала статью про эту пьесу изнутри. Большую статью, даже твое фото на обложку поставят.
– О, Стиви, это же невероятно! Моя первая статья!
Она смачно его поцеловала, и оба ринулись в театр. Ждать своей очереди пришлось несколько часов. Когда их наконец вызвали на сцену, Харви успел отвергнуть всех предыдущих кандидатов, и сидевший рядом с ним Браун всячески уговаривал его взять кого-нибудь. Игра Элис и Стивена его не вдохновила, но он решил их оставить, чтобы Алан наконец перестал ныть.
– С Гулливером и Островски выходит четверо из восьми, – произнес мэр, слегка успокоившись. – Половина есть.
* * *
День клонился к вечеру, когда после бесконечного ожидания Дакота Райс наконец вошла в главный зал судебных заседаний Дворца правосудия Орфеа и предстала перед судьей Эйбом Куперстайном.
На подгибающихся ногах, измученная проведенной в камере ночью, с красными от слез глазами, она, в сопровождении полицейского, приблизилась к судье.
– Переходим к делу № 23450, муниципалитет Орфеа против мисс Дакоты Райс, – объявил судья Куперстайн, заглянув в лежащий перед ним протокол. – Мисс Райс, здесь написано, что вчера под вечер вы были задержаны за рулем автомобиля в момент, когда пихали в нос героин. Это правда?
Дакота бросила испуганный взгляд на адвоката Бенджамина Граффа. Тот кивком велел ей отвечать так, как они все вместе договорились.
– Да, ваша честь, – ответила она сдавленным от рыданий голосом.
– Могу я спросить, мисс Райс, почему такая милая девушка, как вы, употребляет наркотики?
– Я совершила очень большую ошибку, ваша честь. У меня очень трудный период в жизни. Но я делаю все, чтобы он закончился. Посещаю психиатра в Нью-Йорке.
– Значит, наркотики вы употребляете не в первый раз?
– Нет, ваша честь.
– То есть вы употребляете их регулярно?
– Нет, ваша честь. Я бы так не сказала.
– Тем не менее полиция обнаружила при вас довольно большое количество наркотика.
Дакота опустила голову. Джерри и Синтия Райс сидели как на иголках: если судье хоть что-нибудь известно относительно Тары Скалини, дочь сильно рискует.
– Чем вы сейчас занимаетесь в жизни? – спросил Куперстайн.
– В данный момент особо ничем, – призналась Дакота.
– А почему?
Дакота расплакалась. Ей хотелось рассказать ему все, рассказать про Тару. Она заслуживала тюрьмы. Ей никак не удавалось взять себя в руки и ответить на вопрос, и Куперстайн заговорил снова:
– Признаюсь, мисс Райс, один момент в полицейском протоколе меня просто поразил.
На миг повисла пауза. У Джерри и Синтии сердце буквально выскакивало из груди: судье все известно. Значит, верная тюрьма. Но Куперстайн спросил:
– Почему вы нюхали наркотик, стоя перед этим домом? Я имею в виду, любой другой человек уехал бы в лес, на пляж, в какое-то укромное место, верно? А вы ставите машину у ворот чужого дома. Прямо посреди улицы. Неудивительно, что жильцы вызвали полицию. Ведь это странно, признайтесь?
Джерри с Синтией еле сдерживались, напряжение было невыносимо.
– Это наш бывший летний дом, – объяснила Дакота. – Родителям пришлось его продать, из-за меня.
– Из-за вас? – заинтересовался судья.
Джерри хотелось вскочить, или закричать, или еще что-нибудь выкинуть, только чтобы прервать заседание. Но вместо него заговорил Бенджамин Графф. Воспользовавшись замешательством Дакоты, он ответил за нее:
– Ваша честь, моя клиентка хочет только одного: искупить вину и примириться с жизнью. Ее вчерашнее поведение – крик о помощи, это же очевидно. Она поставила машину у дома, потому что знала, что там ее найдут. Знала, что отцу придет в голову поехать туда за ней. Дакота с отцом приехали в Орфеа, чтобы наладить отношения и начать новую жизнь.
Судья Куперстайн перевел глаза с Дакоты на адвоката, потом снова обратился к девушке:
– Это правда, юная мисс?
– Да, – пробормотала она.
Судью ее ответ явно удовлетворил. Джерри украдкой облегченно выдохнул: выдумка Бенджамина Граффа прошла на ура.
– Думаю, вы заслуживаете того, чтобы дать вам еще один шанс, – постановил Куперстайн. – Но имейте в виду: вы не должны упустить эту возможность. Ваш отец здесь?
Джерри вскочил:
– Я здесь, ваша честь. Джерри Райс, отец Дакоты.
– Мистер Райс, вас это тоже касается. Ведь, как я понимаю, вы приехали сюда с дочерью налаживать отношения.
– Совершенно верно, ваша честь.
– Что вы с дочерью собирались делать в Орфеа?
Вопрос застал Джерри врасплох. Судья, заметив его замешательство, спросил:
– Вы же не станете говорить, что приехали только ради того, чтобы у вашей дочери душа болела на бортике гостиничного бассейна?
– Нет, ваша честь. Мы… мы хотели сходить вместе на прослушивание, у вас набирают актеров для спектакля. Когда Дакота была маленькая, она всегда говорила, что хочет стать актрисой. Она даже пьесу написала три года назад.
Судья с минуту подумал. Взглянул на Джерри, потом на Дакоту и объявил:
– Очень хорошо. Мисс Райс, я отсрочиваю исполнение вашего наказания с условием, что вы вместе с отцом будете участвовать в спектакле.
Джерри и Синтия облегченно переглянулись.
– Спасибо, ваша честь, – улыбнулась Дакота. – Я вас не подведу.
– Очень надеюсь, мисс Райс. Поясню, чтобы все было ясно до конца: если вы не выполните это условие или если вас снова задержат с наркотиками, милосердию места не будет. Ваше дело перейдет в ведение правосудия штата. Если говорить прямо, это означает, что в случае рецидива вы сразу отправитесь на несколько лет в тюрьму.
Дакота обещала и бросилась в объятия родителей. Они вернулись в свой номер в “Палас дю Лак”. Измученная Дакота уснула, едва усевшись на диван. Джерри увел Синтию на террасу, чтобы спокойно поговорить.
– Может, останешься с нами? Пожили бы здесь всей семьей.
– Ты слышал, что сказал судья, Джерри: только ты и Дакота.
– Тебе ничто не мешает остаться с нами…
Синтия покачала головой:
– Нет, ты не понимаешь. Я не могу жить всей семьей, потому что сейчас мне кажется, что мы больше не семья. Я… у меня нет сил, Джерри. Я вымоталась. Ты годами перекладываешь все семейные проблемы на меня. Да, ты платишь в нашей жизни за все, Джерри, и я тебе искренне признательна, не думай, что я такая уж неблагодарная. Но когда ты последний раз что-то сделал для семьи, кроме того, что давал деньги? Все эти годы я должна была со всем справляться одна, обеспечивать порядок в нашей семье. Ты только ходил на работу. И ты ни разу, ни единого разу не спросил, каково мне, Джерри. Как я выкручиваюсь. Джерри, ты ни разу не спросил, счастлива ли я. Ты считал, что счастье – это Сен-Бартелеми или квартира с видом на Центральный парк, что они автоматически обеспечивают счастье. Ты ни разу не задал мне этого чертова вопроса, Джерри.
– А ты? – возразил Джерри. – Ты хоть раз меня спросила, счастлив ли я? Тебе когда-нибудь приходило в голову, что если вы с Дакотой так ненавидите мою чертову работу, то и я тоже могу ее ненавидеть?
– Что тебе мешало уйти?
– Но, Синтия, я все это делал только ради того, чтобы у вас была райская жизнь. Которой вы, в сущности, не хотите.
– Да ну, Джерри, правда? Может, ты еще скажешь, что предпочел бы семейный пансион нашему дому на берегу океана?
– Возможно, – пробормотал Джерри.
– Не верю!
С минуту Синтия молча смотрела на мужа. Потом произнесла сдавленным голосом:
– Мне нужно, чтобы ты спас нашу семью, Джерри. Ты слышал, что сказал судья: в следующий раз Дакота отправится в тюрьму. Ты уверен, что следующего раза не будет, Джерри? Как ты защитишь дочь от нее самой и не дашь ей в итоге оказаться в тюрьме?
– Синтия, я…
Она не дала ему договорить:
– Джерри, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Ты останешься здесь. У тебя есть миссия: вернуть к жизни нашу дочь. Это ультиматум. Спаси Дакоту. Спаси ее, иначе я от тебя уйду. Я не могу так больше жить.
* * *
– Вон она, Джесси, – сказал Дерек, указывая на обшарпанную автозаправку в самом конце Пенфилд-роуд.
Я свернул туда и припарковался у освещенного магазинчика. На часах было 23.15. У колонок ни души, место выглядело безлюдным.
На улице, несмотря на поздний час, стояла удушливая жара. В магазине кондиционер гнал ледяной воздух. Мы миновали ряды журналов, напитков и чипсов и оказались у стойки, за которой, скрытый витриной с шоколадными батончиками, сидел перед телевизором седой мужчина. Он поздоровался, не отрывая взгляд от экрана, и спросил:
– Которая колонка?
– Я не по поводу бензина, – отозвался я, показывая полицейский жетон.
Он немедленно выключил телевизор и встал:
– В чем дело?
– Вы Марти Коннорс?
– Да, он самый. Что случилось?
– Мистер Коннорс, мы расследуем убийство мэра Гордона.
– Гордона? Но его убили двадцать лет назад.
– По моим сведениям, вы были свидетелем чего-то необычного в тот вечер.
– Да, верно. Но я тогда же все рассказал полиции, и они сказали, что это ерунда.
– Мне нужно знать, что именно вы видели.
– Черную машину, она мчалась на бешеной скорости. Со стороны Пенфилд-роуд, направлялась к Саттон-стрит. Прямиком. Летела как полоумная. Я у насоса был, успел заметить.
– Вы опознали модель?
– Конечно. Фургон, “Форд Е-150”, с каким-то странным рисунком сзади.
Мы с Дереком переглянулись: у Тенненбаума был как раз “Форд Е-150”.
– Вы видели, кто был за рулем? – спросил я.
– Вот это нет. Я тогда подумал, что это молодежь дурит.
– В какое время это было?
– Около семи вечера, но во сколько точно, понятия не имею. Может, ровно в семь, может, в семь десять. Знаете, это все за долю секунды случилось, я не особо обратил внимание. Потом я узнал, что стряслось с мэром, и подумал, а вдруг это как-то связано. И пошел в полицию.
– С кем вы разговаривали? Вы не помните имени полицейского?
– Конечно помню. Меня пришел допрашивать сам шеф полиции. Кирк Харви.
– И что?
– Я ему рассказал то же, что и вам, он ответил, что к расследованию это не имеет никакого отношения.
В 1994 году Лина Беллами видела фургон Теда Тенненбаума у дома мэра. Ее свидетельство подтверждалось словами Марти Коннорса, опознавшего ту же машину, двигавшуюся со стороны Пенфилд-роуд. Но почему Кирк Харви скрыл это от нас?
Выйдя из магазина при заправке, мы немного задержались на парковке. Дерек развернул карту города, и мы проследили путь фургона со слов Марти Коннорса.
– Фургон ехал по Саттон-стрит, – сказал Дерек, ведя по карте пальцем, – а Саттон-стрит выходит на Мейн-стрит.
– Как ты помнишь, в вечер открытия фестиваля движение на Мейн-стрит было перекрыто, но в конце оставили проезд к Большому театру для спецтранспорта.
– Спецтранспорта? Ты хочешь сказать, что волонтер-пожарник, дежуривший в тот вечер, должен был иметь разрешение на проезд или на парковку?
В свое время мы уже задавались вопросом, видел ли кто-нибудь, как Тенненбаум проезжает пропускной пункт на Мейн-стрит, позволяющий попасть в Большой театр. Но, судя по опросам волонтеров и полицейских, сменявших друг друга в этой точке, там царил такой бардак, что никто ничего не видел. Фестиваль пал жертвой собственного успеха: на Мейн-стрит было черно от народа, все парковки были забиты. Постовые не справлялись. Вскоре толпа перестала обращать внимание на указатели – люди парковались где попало, шли там, где еще оставалось место, вытаптывая газоны и травяные бордюры. Так что выяснить, что и в какое время происходило на пропускном пункте, оказалось решительно невозможно.
– Значит, Тенненбаум проехал по Саттон-стрит и вернулся в Большой театр. Именно так, как мы предполагали, – сказал Дерек.
– Но почему Харви нам ничего не сказал? Это свидетельство позволило бы нам задержать Тенненбаума гораздо раньше. Может, Харви хотел, чтобы тот выпутался?
Внезапно в дверях магазина появился Марти Коннорс и устремился к нам:
– Как хорошо, что вы еще здесь. Я тут вспомнил одну вещь: я тогда рассказывал про фургон еще одному человеку.
– Какому человеку? – спросил Дерек.
– Забыл, как его звали. Помню только, что он был не местный. После убийства он целый год регулярно появлялся в Орфеа. Говорил, что ведет собственное расследование.
Джесси Розенберг
Среда, 16 июля 2014 года
10 дней до открытия фестиваля
Первая полоса “Орфеа кроникл”:
“ЧЕРНАЯ НОЧЬ”: ПЕРВЫЕ РОЛИ РАСПРЕДЕЛЕНЫ
Сегодня должно завершиться прослушивание, на которое, к великой радости городских торговцев, съехалось невероятное количество кандидатов со всего округа. Первым кандидатом, удостоенным роли, оказался не кто иной, как знаменитый критик Мита Островски (на фото). По его словам, это пьеса-куколка, в которой “тот, кого все считали гусеницей, окажется величественной бабочкой”.
Мы с Анной и Дереком приехали в Большой театр прямо к началу третьего дня прослушивания. В зале еще никого не было, только Харви стоял на сцене. Увидев нас, он закричал:
– Вы не имеете права здесь находиться!
Не удостоив его ответом, я кинулся к нему и схватил за шиворот:
– Что вы от нас скрываете, Харви?
Я выволок его за кулисы, подальше от посторонних глаз.
– Вы уже тогда знали, что именно фургон Тенненбаума стоял у дома Гордонов. Но сознательно не дали хода свидетельству заправщика. Что вам известно об этом деле?
– Я ничего не скажу! – завопил Харви. – Как ты смеешь так надо мной издеваться, макака говноедская?
Я вытащил револьвер и упер ствол ему в живот.
– Джесси, ты что делаешь? – заволновалась Анна.
– Спокойно, Леонберг, – стал торговаться Харви. – Что ты хочешь знать? Разрешаю тебе задать один вопрос.
– Я хочу знать, что такое “Черная ночь”.
– “Черная ночь” – это моя пьеса, – ответил Харви. – Ты совсем дурак?
– “Черная ночь” 1994 года, – уточнил я. – Что значит эта долбаная “Черная ночь”?
– В 1994 году это тоже была моя пьеса. Ну, не та же самая пьеса. Мне из-за этого кретина Гордона пришлось все переписывать. Но название я сохранил, оно мне очень нравится. “Черная ночь”. Броско, правда?
– Не держите нас за идиотов, – взбесился я. – С этой “Черной ночью” были связаны определенные события, и вы как бывший шеф полиции прекрасно это знаете: по всему городу появлялись загадочные надписи, потом случился пожар в будущем кафе “Афина” и этот обратный отсчет, закончившийся смертью Гордона.
– Да ты совсем тупой, Леонберг! – вне себя воскликнул Харви. – Это же был я! Это был способ привлечь к пьесе внимание! Начиная все эти инсценировки, я был уверен, что мою “Черную ночь” сыграют на открытии фестиваля. Я думал, что если люди свяжут эти загадочные надписи с афишей пьесы, интерес к ней вырастет в десятки раз.
– Это вы подожгли здание будущего кафе “Афина”? – спросил Дерек.
– Нет, конечно, ничего я не поджигал! Меня вызвали на пожар, я там оставался полночи, пока пожарные не потушили огонь. Улучил минуту, когда всем было не до меня, зашел на пожарище и написал на стенах “Черная ночь”. Раз уж подфартило! Пожарные на рассвете увидели, поднялся шум. А обратный отсчет относился не к смерти Гордона, а к дате открытия фестиваля, лох ты недоделанный! Я был совершенно уверен, что пьеса будет стоять на афише первой и что 30 июля 1994 года ознаменуется пришествием “Черной ночи”, сенсационной пьесы великого маэстро Кирка Харви.
– То есть это все было лишь дурацкой рекламной кампанией?
– “Дурацкой”, “дурацкой”, – обиделся Харви, – не такой уж дурацкой, Леонберг, если двадцать лет прошло, а ты до сих пор ее вспоминаешь!
В этот момент из зала донесся шум. Начали собираться кандидаты. Я отпустил Харви.
– Ты нас здесь не видел, Кирк, – предупредил Дерек. – Иначе будешь иметь дело с нами.
Харви не ответил. Поправил рубашку и вернулся на сцену, а мы незаметно выскользнули через запасной выход.
В зале стартовал третий день прослушивания. Первым на сцену вышел не кто иной, как Сэмюел Пейделин, решивший заклясть призраки прошлого и отдать дань памяти убитой жене. Харви немедленно его взял, сославшись на то, что ему его жалко:
– О, бедный мой друг! Если б ты только знал! Я подбирал твою жену с тротуара, ее так изрешетили… Там дырочка, тут дырочка!
– Знаю, я там тоже был, – ответил Сэмюел Пейделин.
Потом, к изумлению Харви, на сцену поднялась Шарлотта Браун. Он был растроган. Он так давно представлял себе эту минуту. Хотел обойтись с ней жестко, унизить ее перед всеми, как она унизила его, когда предпочла ему Брауна. Хотел сказать, что она недостойна роли в его пьесе, но не смог. Одного взгляда было достаточно, чтобы ощутить исходящий от нее магнетизм. Она была прирожденной актрисой.
– Ты совсем не изменилась, – только и произнес он.
– Спасибо, Кирк. Ты тоже, – улыбнулась она.
Он пожал плечами:
– Пффф! Я теперь полоумный старик. Тебе хочется снова выйти на подмостки?
– Кажется, да.
– Ты принята, – просто сказал он. И записал ее имя.
* * *
Тот факт, что Кирк Харви раздул всю эту историю с “Черной ночью” на ровном месте, только укрепил нас во мнении, что он полоумный. Пускай сыграет свою пьесу, выставит себя на посмешище, а заодно и Брауна.
Браун нас очень занимал. Почему Стефани прилепила у себя на складе фото, где он произносит речь на открытии фестиваля 1994 года?
Сидя в кабинете Анны, мы еще раз пересмотрели этот фрагмент видеозаписи. Речь у Брауна была неинтересная. Что там могло быть еще? Дерек предложил отправить кассету на экспертизу, пусть попытаются изучить этот эпизод. Потом он встал и оглядел магнитную доску. Стер с нее надпись “Черная ночь”: тайна раскрыта, никакого интереса для расследования она не представляет.
– Подумать только, это всего лишь название пьесы, которую хотел показать Харви, – вздохнула Анна. – А мы-то гипотез нагромоздили!
– Иногда ответ лежит прямо перед глазами, – произнес Дерек, повторив пророческую фразу Стефани, не выходившую у нас троих из головы.
Он вдруг задумался.
– Ты чего? – спросил я.
Он повернулся к Анне:
– Анна, помнишь, когда мы в прошлый четверг ездили к Баззу Ленарду, он сказал, что Кирк Харви читал монолог под названием “Я, Кирк Харви”?
– Да, конечно.
– А почему он читал монолог, а не “Черную ночь”?
Хороший вопрос. В этот момент у меня зазвонил телефон. Говорил Марти Коннорс, заправщик.
– Я его нашел, – произнес его голос в динамике.
– Кого его? – спросил я.
– Того типа, который вел свое расследование после убийств. Только что увидел его фото в сегодняшней “Орфеа кроникл”. Он будет играть в спектакле. Его зовут Мита Островски.
* * *
В Большом театре после недолгого разброда и пары истерик Кирка Харви на сцену поднялись Джерри и Дакота Райс: пришла их очередь прослушиваться.
Харви смерил взглядом Джерри и ледяным тоном отчеканил:
– Как тебя зовут и откуда ты?
– Джерри Райс, из Нью-Йорка. Нас судья Куперстайн…
– Ты приехал из Нью-Йорка, чтобы сыграть в спектакле? – перебил его Харви.
– Мне нужно побыть с дочерью, Дакотой, пережить вместе какой-то новый опыт.
– Зачем?
– Затем, что, по-моему, я ее теряю и хотел бы обрести снова.
Повисла пауза. Харви еще раз оглядел стоявшего перед ним мужчину и вынес решение:
– Мне это нравится. Папа принят. Посмотрим, чего стоит дочь. Выйди, пожалуйста, на свет.
Дакота послушно встала в круг света. Харви внезапно пробила дрожь: от нее исходила невероятная сила. Она бросила на него такой тяжелый взгляд, что он невольно отвел глаза. Харви взял со стола листок с записью сцены и поднялся, чтобы дать его Дакоте, но та отказалась:
– Не надо, я эту сцену слышу добрых три часа, уже выучила.
Она закрыла глаза и с минуту постояла молча. Остальные претенденты глядели на нее из зала, затаив дыхание, поддавшись исходившему от нее магнетизму. Харви, тоже во власти ее чар, не произносил ни звука.
Дакота открыла глаза и прочитала нараспев:
Ужасное утро. Льет дождь. Движение на загородном шоссе перекрыто, возникла гигантская пробка. Отчаявшиеся водители яростно сигналят. По обочине дороги, вдоль неподвижно стоящих машин, идет молодая женщина. Подходит к заграждениям и обращается к постовому полицейскому.
Она сделала несколько быстрых шагов по сцене, подняла воображаемый воротник пальто и, огибая воображаемые лужи, доскакала до Харви, словно спасаясь от дождевых струй.
– Что случилось? – спросила она.
Харви молча смотрел на нее. Она повторила:
– Так что, мистер полицейский? Что тут происходит?
Харви спохватился и подал ей реплику:
– Человек погиб. Разбился на мотоцикле.
Он еще с минуту смотрел на Дакоту, а потом торжествующе воскликнул:
– У нас есть восьмой, последний актер! Завтра с самого утра можно начинать репетиции.
В зале раздались аплодисменты. Браун вздохнул с облегчением.
– Ты потрясающая, – сказал Кирк Дакоте. – Ты когда-нибудь училась актерскому мастерству?
– Нет, мистер Харви, никогда.
– Ты сыграешь главную роль!
Они смотрели друг на друга с каким-то невероятным напряжением. И Харви спросил:
– Ты убила человека, дитя мое?
Та побледнела и, дрожа, пролепетала в панике:
– От… откуда вы знаете?
– У тебя в глазах написано. Первый раз вижу такую мрачную душу. Завораживающее зрелище.
Перепуганная Дакота не сдержала слез.
– Не бойся, дорогая, – ласково сказал Харви. – Ты станешь звездой первой величины.
* * *
Была почти половина одиннадцатого вечера. Анна сидела в машине у кафе “Афина” и следила за тем, что происходит внутри. Островски оплатил счет. Когда он встал из-за стола, она схватила радиопередатчик:
– Островски выходит.
Мы с Дереком, выйдя из засады на террасе, перехватили критика, как только он переступил порог ресторана.
– Мистер Островски, – произнес я, указывая на стоявшую перед нами полицейскую машину, – мы бы хотели задать вам несколько вопросов, если вы согласитесь проехать с нами.
Десять минут спустя Островски уже сидел в кабинете Анны и пил кофе.
– Верно, – признал он, – это дело меня страшно интересовало. Уж сколько я ездил по театральным фестивалям, но чтобы в вечер открытия случилось массовое убийство, такого не было никогда. Как любому сколько-нибудь любопытному человеку, мне захотелось докопаться до разгадки этой истории.
– По словам заправщика, – сказал Дерек, – вы несколько раз бывали в Орфеа в год после убийства. Но дело к тому времени было уже закрыто.
– Насколько я знал, убийца умер, не успев дать признательные показания, хотя его вина в глазах полиции не подлежала сомнению. Признаюсь, меня тогда это зацепило. Без признания вины я успокоиться не мог.
Мы с Дереком незаметно переглянулись.
– Поэтому я время от времени заезжал в Орфеа, пользуясь тем, что регулярно отдыхал в таком дивном месте, как Хэмптоны. Задавал вопросы разным людям.
– А кто вам сказал, что заправщик что-то видел?
– Это чистая случайность. Я однажды остановился залить бак, и мы поболтали. Он рассказал мне о том, что видел. И добавил, что поставил в известность полицию, но его свидетельство сочли пустяком. А мое любопытство со временем иссякло.
– Это все? – спросил я.
– Это все, капитан. Искренне сожалею, что больше ничем не могу вам помочь.
Я поблагодарил Островски за сотрудничество и предложил подвезти его, куда ему удобно.
– Вы очень любезны, капитан, но мне хочется немного пройтись. Такая дивная ночь!
Он встал и откланялся. Но на пороге обернулся и сказал:
– Критик.
– Простите, не понял?
– Эта ваша детская загадка, там, на доске, – горделиво ответил Островски. – Я уже давно на нее смотрю. И сейчас догадался. “Кто хочет писать, но не может писать?” Ответ: критик.
Он кивнул на прощание и удалился.
– Это он! – закричал я Анне с Дереком, до которых дошло не сразу. – Человек, который хочет писать, но не может и который находился в Большом театре в вечер убийства, – это Островски! Это он заказал Стефани книгу!
Спустя несколько секунд Островски сидел в комнате для допросов и вел с нами куда менее приятный разговор.
– Нам все известно, Островски! – гремел Дерек. – Вы уже двадцать лет каждую осень даете объявление в газеты филологических факультетов округа Нью-Йорк, ищете того, кто бы написал книгу про убийство в Орфеа.
– Зачем вы давали объявление? – спросил я. – Пора рассказать все.
Островский посмотрел на меня так, словно я не понимал очевидных вещей:
– Ну знаете, капитан… Как вы себе это представляете? Чтобы великий критик унизился до детектива? Представляете, что скажут люди?
– А в чем проблема?
– Да в том, что есть жанры более уважаемые и менее уважаемые. На почетном месте всегда заумный роман, за ним – роман интеллектуальный, потом исторический, потом просто роман, и уже потом, совсем под конец, прямо перед розовым дамским романом, – детектив.
– Это шутка? – рассердился Дерек. – Издеваетесь над нами, да?
– Да нет же, тысяча чертей! Нет! Проблема именно в этом. С того вечера, когда произошло убийство, я заложник гениального детективного сюжета, но написать роман не могу.
* * *
Орфеа, 30 июля 1994 года
Вечер убийства
Когда спектакль “Дядя Ваня” закончился, Островски вышел из зала. Постановка неплохая, актеры играли хорошо. Уже в антракте он заметил, что публика в его ряду чем-то взволнована. Не все зрители досидели до конца. Причину беспокойства он понял, когда вышел в фойе Большого театра: здесь все бурлило, говорили о том, что только что были убиты четыре человека.
С высоты театрального крыльца он окинул взглядом толпу, нескончаемым потоком двигавшуюся в одном направлении – к кварталу Пенфилд. Все хотели взглянуть, что там случилось.
В воздухе чувствовалась взвинченность, почти исступление. Все новые люди вливались в человеческий поток, напомнивший Островски море крыс из “Гамельнского крысолова”. Достоинство критика не позволяло ему бежать туда, куда стремились все. Он не любил все модное, насмехался над популярностью и ненавидел любые коллективные восторги. Но атмосфера завораживала, и ему тоже захотелось отдаться течению. Он понял, что в нем проснулось любопытство. И в свой черед бросился в человеческую реку, которая текла по Мейн-стрит, принимая в себя ручьи из прилегающих к ней проулков, и упиралась в мирный жилой квартал. Островски шел быстро и вскоре добрался до Пенфилд-кресент. Повсюду стояли полицейские машины. На стенах домов плясали синие и красные блики маячков. Островски протолкался сквозь толпу, сгрудившуюся у полицейских заграждений. Стояла душная ночь тропического лета. Люди вокруг были взбудораженные, нервные, встревоженные, любопытные. Говорили, что это дом мэра. И что убили не только его, но и жену с сыном.
Островски долго стоял на Пенфилд-кресент, не в силах оторваться от открывшегося ему зрелища, и думал о том, что настоящий спектакль был разыгран не в Большом театре, а здесь. Но кто напал на мэра? Почему? Его снедало любопытство. В голове роилась тысяча разных гипотез.
Вернувшись в “Палас дю Лак”, он пошел в бар. Время было позднее, но возбуждение не давало ему уснуть. Что случилось? Почему его так взволновало обычное происшествие? Внезапно он понял. Попросил принести бумагу и ручку. Первый раз в жизни у него в голове был готовый сюжет. Захватывающая интрига: пока весь город празднует открытие театрального фестиваля, происходит ужасное убийство. Словно по волшебству: публика смотрит влево, а все происходит справа. Островски даже написал заглавными буквами: ПРЕСТИДИЖИТАЦИЯ. Какое название! Завтра же, прямо с утра, он сбегает в местную книжную лавку и скупит все детективы, какие там есть. И тут его вдруг осенило. До него дошла страшная вещь: если он напишет книгу, все скажут, что это низкий жанр, какой-то детектив. Его репутация будет подорвана навсегда.
* * *
– Поэтому я так и не смог написать эту книгу, – подытожил Островски двадцать лет спустя, сидя в комнате для допросов. – Я мечтал о ней, она не выходила у меня из головы. Я хотел прочитать эту историю, но написать ее сам не мог. Только не детектив. Слишком большой риск.
– И вы решили кого-нибудь нанять?
– Да. Просить какого-нибудь известного писателя мне было нельзя. Только подумайте, как бы он мог меня шантажировать, угрожая открыть всем мою тайную страсть к детективам. Я подумал, что менее рискованно нанять студента. Так мне и подвернулась Стефани. Я знал ее еще по “Нью-Йорк литерари ревью”, откуда этот кретин Стивен Бергдорф ее уволил. У Стефани было блестящее перо, чистый беспримесный дар. Она согласилась написать книгу, сказала, что уже много лет подыскивает хороший сюжет. Мы стали друг для друга подарком судьбы.
– Вы регулярно связывались со Стефани?
– Вначале да. Она часто приезжала в Нью-Йорк, мы встречались в кафе неподалеку от редакции. Она рассказывала, что ей удалось выяснить. Иногда читала мне отрывки. Но бывало и так, что она на какое-то время с головой уходила в поиски и не давала о себе знать. Поэтому я не особо беспокоился, когда на прошлой неделе не смог ей дозвониться. Я ей дал карт-бланш и тридцать тысяч долларов наличными на расходы. Все деньги и славу я оставлял ей, мне просто хотелось узнать развязку этой истории.
– Потому что вы считали, что убийца не Тед Тенненбаум, а кто-то другой?
– Совершенно верно. Я внимательно следил за развитием событий и знал, что, по свидетельству очевидца, его фургон стоял у дома мэра. А по описанию этого фургона понял, что видел его у Большого театра в вечер убийства, незадолго до семи вечера. В театр я пришел заранее, а внутри можно было сдохнуть от духоты. Я вышел покурить и, чтобы не стоять посреди толпы, отошел на соседнюю улицу. Там такой тупичок, где служебный вход в театр. И я видел, как проехала черная машина. Я обратил на нее внимание, потому что на зад нем стекле у нее странный рисунок. Тот самый фургон Тенненбаума, о котором все потом заговорили.
– Но в тот день вы видели, кто сидел за рулем, и это был не Тед Тенненбаум?
– Совершенно верно, – сказал Островски.
– Кто же тогда был за рулем, мистер Островски? – спросил Дерек.
– Шарлотта Браун, жена мэра, – ответил он. – За рулем фургона Тенненбаума была она.
