38
Обычно г-н Рено покидал помещение Банковского союза «Винтертур» около восьми часов сорока пяти минут вечера. На самом деле он как мог старался сделать это точно в восемь сорок пять, что ему представлялось особым шиком. Чтобы не опоздать, его шофер останавливался около восьми сорока в районе улицы Беллини и, увидев, что над крыльцом зажегся свет, заводил мотор, медленно трогался с места, парковался, выходил и открывал дверцу как раз в тот момент, когда его патрон появлялся на тротуаре. Все было отлажено самым совершенным образом, как швейцарские часы, если угодно.
Однако тем вечером в районе улицы Эжена Делакруа шофер напрасно изо всех сил жал на педаль тормоза, ничего не поделаешь, какой-то тип, только что перешедший улицу чуть ли не под колесами его автомобиля, получил удар по ногам капотом «студебеккера» и сделал полный кувырок в воздухе. На мгновение шофер и его жертва оказались лицом к лицу, разделенные лишь ветровым стеклом, после чего тело молодого человека медленно сползло по корпусу машины, его руки, словно омертвевшие, даже не пытались зацепиться за что-либо, и он исчез под радиатором. Водитель поспешно выскочил, встал на колени, осторожно ухватил его за плечо. Обмякшее, бездыханное тело… Бог ты мой…
Какие-то прохожие остановились. Кто-то сказал, что надо вызвать полицию, «скорую помощь», водитель не двигался, в буквальном смысле загипнотизированный слишком бледным лицом своей жертвы. Он умер? – спросил кто-то. Какая-то женщина истошно закричала.
Спустившись, Рено удивился, не увидев своей машины. За четыре года такое случилось всего два раза, то есть было явлением редким, но не невероятным. Он поступил так же, как в предыдущие разы, а именно: пошел вверх по улице Тур в направлении Трокадеро. Он чуть улыбался. Бывают неприятности, которым можно только порадоваться. Если бы он сел в машину, ему бы никогда не довелось проводить взглядом обворожительную фигурку женщины, за которой вился легкий аромат, заставлявший внюхиваться в воздух, как это делают охотничьи собаки. Он рассматривал ее развевающийся в такт походке пиджак, ее наверняка узкую талию, думая о том, что́ он мог вообразить лишь в мечтах: о ее восхитительной попке. Ах, как бы ему хотелось обогнать ее… Соответствует ли ее лицо этой фигуре?
Вдруг она вскрикнула, ай, и схватилась за стену, чтобы не упасть. Рено подбежал и протянул ей руку как раз перед тем, как она потеряла равновесие. О, ничего страшного, всего лишь сломала каблук, но молодая женщина подпрыгивала на одной ноге, искала опоры, нашла руку Рено. Прошу вас, говорил он, даже сквозь перчатки он чувствовал ее жар. Она проковыляла метр или два, так сильно опираясь на его руку, что он с трудом удерживал ее. А что, если теперь он упадет из-за нее? Он посмотрел на проезжую часть, машина не заставит себя ждать, бог мой, что за ситуация, молодая женщина, прихрамывая, направлялась к Вилле Эме, тупику, обрамленному красивыми домами. Будьте благоразумны, говорил он, ай, говорила она, хромая, он увидел улицу, и это, впрочем, было последнее, что он увидел, так как получил удар по черепу, единственный, резкий, прицельный, который ему надолго запомнится.
Дюпре обчистил его меньше чем за минуту, пока Леонс вынула из сумки другие туфли, надела их и без единого слова поспешно покинула тупичок и направилась вниз по улице Тур.
Дюпре забрал все: кошелек, ключи, носовой платок, очки, записную книжку, бумажник, визитные карточки, часы, обручальное кольцо, перстень с печаткой и даже ремень, из-за позолоченной серебряной пряжки, полиция скажет: Вам не повезло, сударь мой, ограбление в этом районе – большая редкость.
Дюпре был доволен собой – первый банкир на его счету. Он уверенным жестом закрыл свой холщовый мешок и двинулся по улице Тур в противоположном направлении. Он шел быстрым шагом, но совсем не торопился. Там было какое-то скопление народа, машина посреди проезжей части, лежащее перед самой решеткой радиатора тело. Водитель, зеваки, все охали и вздыхали… Дюпре, не замедляя шага, даже не повернув головы, продолжил свой путь. В тот самый момент он услышал мужские голоса, принадлежавшие двум агентам, которые прислонили свои велосипеды к машине и пробивались сквозь толпу: «Полиция, разойдись, что происходит?» Ответ не заставил себя ждать. При слове «полиция» распростертый на земле человек подпрыгнул вверх, словно на пружине, на долю секунды вперившись взглядом в «ласточек», и принялся бежать быстро, словно заяц, а все настолько удивились, что никто даже не шелохнулся.
Хотя он бежал так быстро, как только мог, Робер все же сделал себе замечание, надо бы поменьше курить.
Головная боль сводила его с ума, но Рено старался думать точно и хорошо.
В полиции он сказал:
– Отделался легким испугом, у меня ничего не взяли.
Комиссар удивился.
– Наверное, он не успел меня ограбить, – рискнул Рено, – возможно, кто-то подошел, поди знай, и он испугался…
– Так вы говорите, ничего не взяли?..
Рено ощупывал пустые карманы и говорил, честное слово, совсем ничегошеньки. Никакого ущерба.
– Кроме вот этого, – сказал он, попытавшись изобразить жалобную улыбку и показывая на бинт, которым медбрат перевязал ему голову.
Полицейский, разумеется, не поверил. У всех свои причины, этот господин, вероятнее всего, не желал, чтобы жена знала, где он был. Он заметил белый след от обручального кольца, которого не хватало на пальце, да еще из-за отсутствия ремня Рено постоянно подтягивал брюки. Но что вы хотите, не заставлять же людей подавать иск, а если он хочет подарить вору то, что тот у него забрал, так пусть делает, как ему нравится.
Рено незамедлительно отправил в «Винтертур» пневматическое письмо. Но и тут он всего не сказал. Его мучил назойливый вопрос: по какой случайности его шофер сбил человека, сбежавшего по прибытии полиции в тот самый момент, когда его самого оглушили в переулке? Он пытался сопоставить оба события, искал связь между ними. Дело попахивало подставой, но он напрасно вертел задачку то так, то этак, ему не удавалось понять, откуда ветер дует и кто мог быть к этому причастен. Так что он не рассказал своему руководству истории с шофером, а только сообщил о нападении, жертвой которого стал. Из-за записной книжки, исчезновение которой не мог скрывать.
В «Винтертуре» все сошлись в одном. Трудно себе представить, для чего кому-то понадобилась записная книжка, не содержащая ничего, кроме колонок цифр и названий, смысл которых невозможно понять. Всех успокоил тот факт, что вор полностью обчистил Рено, показав тем самым, что он интересуется деньгами, а не чем-то другим. А г-н Рено проявил примерное благоразумие, не заявив в полицию, не подписав заявления, для клиентуры инцидент остался закрытым, как швейцарский сейф.
Тем не менее Рено стал плохо спать. По ночам приходили молодые женщины и пронзали ему сердце острыми каблуками, машины сбивали его с ног, он тонул в колодцах, стенки которых были исписаны цифрами и названиями, как страницы бухгалтерских книг.
Размышляя о масштабах народного движения против налогов, превращающегося в бунт против правительства, Шарль в нерешительности подолгу скреб подбородок. С одной стороны, манифестанты не провозглашали ничего такого, чего бы он сам не орал в течение двух десятков лет, чтобы его переизбрали. С другой – он теперь работал в парламентской комиссии, контролирующей фактическое поступление налогов в государственную казну.
В конце лета широкая волна протестов прокатилась по всей Франции, завершившись предложением устроить всеобщую налоговую забастовку. На 19 сентября в зале Ваграм был назначен большой митинг, на котором планировалось принять решение о ее проведении.
Этот призыв к восстанию и определил убеждения Шарля. В общем и целом, заявил он комиссии, отказ платить налоги – это нарушение налогового законодательства, поскольку речь идет о «желании лишить общество налоговых поступлений». Таким образом, по его мнению, комиссия вправе предложить правительству закон, призванный защитить государственные средства.
Пока несколько тысяч манифестантов готовились поддержать ораторов, обличающих «налоговую инквизицию», «упаднический парламентаризм» и «республиканское головотяпство», Шарль положил на стол комиссии проект, адресованный правительству.
И когда «Ваграмский призыв» провозглашал, что народ «готов избавиться от палаты», комиссия утверждала этот проект.
Во время митинга 19 сентября в неописуемом шуме было принято решение отправить в Елисейский дворец единогласную и обстоятельную декларацию, обличающую «грабительское и некомпетентное государство». Целое море людей столкнулось с силами полиции в районе Елисейских Полей и площади Согласия. Французские роялисты и молодежь из «Французского действия», особенно полные решимости и снаряженные подходящим образом, донимали правительственные подразделения, а затем обвинили силовиков в провокации. Демонстрантов встретили ударами прикладов, когда они снесли заграждения, пустили конную гвардию, спокойствие вернулось только в ночи, и в результате насчитали около сорока раненых.
Наутро после ночи обсуждений комиссия уже передала правительству проект закона, карающего «любого, кто посредством насильственных действий, угроз или согласованных операций организует или попытается организовать коллективный отказ от налогов».
Шарль был вымотан, но доволен.
Страна поднимается, а режим считает своевременным подготовить карающий мятежных французов закон, которым мы обязаны г-ну Шарлю Перикуру, ничтожному белому рыцарю налогов и пошлин. Нашим парламентариям, как правило гордящимся своей Французской революцией, тем не менее неуместно упрекать французов в том, что те борются за свои свободы, потому что, когда «правительство нарушает права народа, восстание становится самым священным его долгом». Это прописано в статье 35 Декларации прав человека и гражданина.
Кайрос
Поль решил организовать что-то вроде торжественного пленарного заседания, во время которого будет раскрыт секрет его продукта, стратегия его рекламной кампании, слоган и так далее.
Кроме ближнего круга, в который входили его мать, Дюпре, Влади и Бродски, он пожелал пригласить и Леонс.
С «ее мужем номер один», добавил он.
В ожидании прихода парочки, пока Бродски продолжал осуществлять какие-то таинственные взвешивания, а Поль, как никогда сосредоточенный, перечитывал свои записи, Мадлен и Дюпре, как частенько бывало, когда они встречались, листали газеты. «В конце концов мы обязательно что-нибудь найдем», – говорил Дюпре, имея в виду Андре Делькура, но пока ничто не подтвердило его надежд.
Он просматривал политические новости, Мадлен же увлекалась большими процессами, такими как расследование дела Виолетты Нозьер, неожиданные повороты дела сестер Папен, так что Дюпре удивился, когда она произнесла:
– Не знаю, как вам, но мне этот Алехандро Леру не внушает доверия.
Упоминание о новом главе испанского правительства оказалась весьма неожиданным.
– Один Бог знает, насколько мне не был симпатичен его предшественник, враг Церкви, иначе не скажешь! Но этот вот, в конце концов, скажите мне, господин Дюпре, не ведет ли он Испанию к фашистскому режиму?
Дюпре собирался ответить, но прибыла Леонс в сопровождении Робера, Мадлен уже встала, проходите, проходите, Леонс, ну что же, Поль, ты не обнимешь ее?
Леонс и Поль не виделись с июля 1929 года. Прошло четыре года.
Появление молодой женщины оказало на него сильное воздействие. Вместе с ней вернулись воспоминания о годах близости, ласк, поцелуев в шею, но также и предательство, подтолкнувшее его мать к пропасти.
Это тягостное впечатление уравновешивалось тем фактом, что Поль только что прочел «Манон Леско». Он, конечно же, очень часто слушал оперу Пуччини в исполнении Соланж, но никогда не отдавал себе отчета, что в его сознании юная героиня Прево всегда имела черты Леонс, что для него это была именно она. Возможно, заметив, что годы еще не посмели коснуться ее красоты, он обнаружил в ней нечто невыносимое или даже болезненное для него самого, уже достигшего возраста желаний. Он расплакался. Две недели назад ушла из жизни Соланж, и Поль, уже получивший свою долю страданий, сейчас боролся, пытался справиться с собой, и по его усилиям Леонс поняла, как он вырос.
Она подошла, встала на колени, прижала его к груди и долго без единого слова баюкала. Их оставили одних. Они молчали. Поль не обнаружил в этих объятиях той прежней безмятежной полноты ощущений, к которой так часто стремился в детстве, потому что сейчас запах Леонс вызывал у него совсем другие ассоциации.
Что касается Леонс, то она страдала, осознавая, во что превратится жизнь подростка в инвалидной коляске. Ей было мучительно больно.
Поль не хотел, чтобы его жалели, он нежно отстранил ее и, не заикаясь, сказал «все хорошо».
Мадлен про себя отметила, что это «заседание» похоже на семейную фотографию. Ну и семейка.
Их небольшому собранию пришлось тесниться в гостиной, дамы сели в первом ряду – Мадлен, Леонс, Влади, скрестившая руки на груди в позе женщины, которая никогда и ни в чем не сомневается. За спиной Мадлен стоял Дюпре, спокойно опершись ладонями о спинку ее стула. Робер встал позади Леонс, перебирая пальцами колье супруги с таким видом, словно размышлял, почему оно еще не продано. Наконец, Бродски устроился за Влади (они непрерывно тихо переговаривались между собой по-немецки, никто даже не представлял, о чем они могут беседовать).
Чтобы как можно меньше заикаться, Поль выучил свою речь наизусть.
Словно на торжественном открытии памятника современной торговле, он снял покрывало с большого листа картона, на котором была вполоборота изображена высокая худая девушка. Она смотрела назад, на свою вытянутую ногу, будто хотела проверить, не отвалился ли каблук.
«Шик!» – как будто говорила она в абсолютном изумлении. С этим восклицанием нельзя было не согласиться, потому что округлость ее ягодиц явно наводила на эротические мысли. Наверху было лаконично написано:
БАЛЬЗАМ «КАЛИПСО» ДОКТОРА МОРО
– Бальзам, – объяснил Поль, – это для того, чтобы избежать слишком фармацевтического определения продукта. Вдобавок в слове имеется слог «бал», что на подсознательном уровне у каждого человека должно вызывать положительные ассоциации.
«Калипсо» звучит интеллигентно, отсылает к мифологии, к любви и романтике и подчеркивает, что речь идет о товаре, способствующем женской привлекательности.
Присутствие «доктора» в названии продукта гарантирует бальзаму необходимую научную обоснованность.
Наконец, остался загадочный доктор Моро.
– Кто это? – спросила Леонс.
– Ник… никто. Товар не должен быть бе… безымянным. Надо, чтобы эт…это было чье… то… изоб…ретение. Чтобы внушить дов…доверие. «Моро» звучит очень по-французски. Это оч…очень по…нравится… – И с улыбкой добавил: – Это более надежный вариант… чем… доктор Бродски.
Все согласились, даже Бродски.
Далее следовали конкретные аргументы:
Вас огорчает ваш вес?
Вас беспокоит ваша фигура?
Используйте
БАЛЬЗАМ «КАЛИПСО» ДОКТОРА МОРО
Простое и радикальное средство,
одобренное медицинским факультетом и самыми красивыми женщинами Парижа
Выражение «Одобренное медицинским факультетом», предназначенное для обеспечения научной гарантии, было уместно, поскольку речь на самом деле шла лишь об известном, зарегистрированном и просто-напросто парфюмированном средстве.
Керамическая баночка, содержащая бальзам, своим очарованием была обязана в особенности восклицанию «Шик!», выведенному на крышечке, словно речь шла о духах.
– Я знаю этот запах! – заорал Робер, открыв ее, чтобы понюхать.
– Конечно же, цыпа, – покраснев, ответила ему Леонс.
Откупорили шампанское. Бродски говорил по-немецки с Влади. Леонс поздравляла Поля, женщинам понравится, Поль услышал: ты женщинам понравишься.
Они больше не встречались, они теперь не принадлежали к одному кругу. Так что, когда Гийото сообщили, что его хочет видеть Мадлен Перикур, он сразу понял, что это неспроста, и велел передать, что занят.
– Ничего, я подожду.
Она спокойно устроилась в вестибюле и запаслась терпением.
К половине двенадцатого, когда ситуация уже угрожала стать смехотворной, Гийото взял себя в руки. Если она попросит о чем-то чрезмерном, он сумеет отказать, это как с повышением гонорара, у него есть опыт.
Мадлен сильно изменилась. Сколько же времени он ее не видел? Он задумался.
– Более четырех лет, мой дорогой Жюль.
Он думал, что увидит попрошайку, а перед ним была чистенькая улыбающаяся мещанка, его это успокоило, и он отбросил в сторону тревожную мысль о том, что что-то ей должен.
– Как ваши дела, дорогое дитя? И как Луи?
– Его зовут Поль. И у него все хорошо.
Жюль Гийото уже давно запретил себе извиняться и благодарить. Он ограничился кивком, как если бы теперь прекрасно вспомнил, ну да, конечно же Поль, разумеется.
– А как ваши дела, дорогой мой Жюль, как вы?
– О, вести дела стало трудно, как никогда. Вы знаете, в каком положении сейчас пресса…
– Я знаю, в частности, о вашем. И между этими двумя положениями нет ничего общего.
– Прошу прощения?
– Не хочу, чтобы вы теряли время, мой дорогой Жюль, я же знаю, как оно дорого.
Она открыла сумку, озабоченно порылась в ней, словно опасаясь, что забыла то, что собиралась ему принести.
И с облегчением выдохнула, ах вот же он. Какой-то клочок бумаги с цифрами.
Гийото надел очки и прочел. Не дата и не номер телефона. Он поднял на нее вопросительный взгляд.
– Это номер вашего банковского счета.
– Простите, что?..
– Того счета, что вы открыли в Банковском союзе «Винтертур», чтобы положить на него деньги, которые в течение стольких лет скрываете от налоговых органов. Кругленькая сумма, скажите на милость. На эти деньги можно увеличить гонорары всем сотрудникам или перекупить половину конкурентов.
У Жюля была хорошая реакция, но ситуация складывалась неожиданная, тревожная и явно опасная.
– Откуда вы знаете?
– Самое важное не то, как я узнала, а что я знаю. Почти все. Даты внесения на депозит и снятия, размер доходов, все.
Мадлен говорила спокойным и решительным голосом, но осторожничала, потому что знала только одно: фамилия Жюля Гийото фигурирует в записной книжке г-на Рено.
А вот он этого не знал.
У того, кто знает название вашего банка и номер вашего весьма личного счета, нет никаких причин не знать все остальное.
– Я вас оставлю, мой дорогой Жюль…
Мадлен была уже у выхода, ее рука лежала на дверной ручке.
Она указала ему на клочок бумаги:
– Там есть и другая цифра… Да-да, переверните листок.
– Дьявол! А вы действуете напрямик!
– Да и вы тоже, если верить вашим счетам…
– Но какие у меня гарантии, что вы на этом остановитесь?
– Мое слово, Жюль! Слово Перикуров… если вы полагаете, что оно еще чего-то стоит.
Гийото, казалось, приободрился.
– Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я позволю себе настаивать на срочности дела. Оставьте мне конверт в приемной, ну, скажем, завтра с утра? Ну что же, не буду вам больше досаждать, я и так уже злоупотребила вашей любезностью.
– Думаю, вы можете нас оставить, Робер…
Он удивился:
– Да ну? Как это?
Мадлен этот парень нравился. Умом он не отличался и на все реагировал с непосредственностью семилетнего ребенка, это было привлекательно. Единственное, что утомляло, так это необходимость все ему объяснять. На этот раз она не имела такого желания.
– Робер, идите поиграйте на бильярде, делайте что хотите, но позвольте нам спокойно побеседовать, прошу вас.
Робер всегда восхищался Мадлен. Она внушала ему уважение. Он встал, пожал руку Рене Дельга и неохотно покинул помещение.
– Значит, здесь и находится ваш штаб? – спросила Мадлен с улыбкой.
– Если угодно…
Красивый парень, вот увидите, сказала тогда Леонс, он невозможный лентяй, спит целыми днями, уж не знаю, что он делает по ночам, но его считают одним из лучших специалистов по подделкам в Париже. Мадлен встревожилась: вам это Робер сказал? Нет, будьте спокойны!
– Мне нужно переделать рукописные документы.
– Все можно.
Преображение этого парня поразительно. Он вошел слегка развинченной походкой, с открытым лицом, с тем поверхностным и милым видом, какой иногда принимают мужчины, знающие о своей привлекательности. И вот он серьезен и сосредоточен. Разговор идет о делах, это другое, ни тени улыбки, слова взвешены самым тщательным образом. Он понял, какого рода женщина перед ним. Если Мадлен спровадила Робера, значит он не должен знать условия их договора, чтобы не иметь возможности просить свои комиссионные. Ловко она – у него это вызывает недоверие.
Мадлен же, которой нужно проверить, так ли он искусен, как говорят, протягивает ему собственноручное письмо Андре, которое она получила по возвращении из Берлина:
Дорогая Мадлен,
информация, которую вы мне так любезно передали, оказалась совершенно точной, благодарю вас. Мне не терпится узнать всю подноготную.
Надеюсь, что лечение пойдет на пользу нашему дорогому малышу Полю.
Искренне Ваш,
Андре.
Дельга нарочно не смотрит на нее.
– Сто двадцать франков за страницу.
Довольно дорого, думает Мадлен, и это видно по ее лицу. Рене вздыхает. В обычное время он бы ушел, но у него из-под носа только что уплыл привлекательный контракт с марсельцами, на который он рассчитывал. Приходится идти на сделку. Он наклоняется, открывает маленькую кожаную сумку, достает лист белой бумаги, перьевую ручку с резервуаром, кладет перед собой письмо Андре и копирует:
Дорогая Мадлен,
информация, которую Вы мне…
И так – половину текста. Он считает, вполне достаточно. Он поворачивает листок к Мадлен, которой в последний момент удается скрыть восхищение. Сходство между двумя почерками абсолютно завораживающее.
Дельга закрыл ручку, убрал ее. Он бережно забирает только что созданную фальшивку, рвет на маленькие кусочки, которые складывает в пепельницу, и скрещивает руки на груди.
– Мне нужна… копия вот этого.
Она протягивает ему записную книжку швейцарского банкира. Которую Дельга внимательно перелистывает. И возвращает ей.
– Восемь тысяч франков.
Мадлен растеряна:
– Подождите, там пятьдесят страниц по сто двадцать франков, это шесть тысяч, а не восемь.
– Этому блокноту, должно быть, года три-четыре. Человек, который вел записи, писал разными ручками, в течение долгого времени, в разных местах. Сначала придется найти такой же, что не…
– Не обязательно такой же. Годится похожий.
– Ладно. И все равно надо будет его состарить, заполнить его, используя разные перья, разными чернилами, имитировать различные ситуации, в которых велись записи и которые влияют на почерк. Это стоит восемь тысяч франков. Не считая того, что вы собираетесь попросить меня внести изменения в некоторые строчки, я не ошибаюсь?
– Только одну. Добавить. В начале блокнота. Семь тысяч франков.
Дельга, ни секунды не колеблясь:
– По рукам.
– К какому сроку вы сможете это сделать?
– Через два месяца.
Мадлен в растерянности. Потом она улыбается. Вот уж действительно ловкач!
– Я полагаю, что, если я попрошу вас закончить за десять дней, это будет стоить… восемь тысяч.
Дельга тоже улыбается. Не стоит отвечать. Мадлен делает вид, что размышляет, но сделка неплохая, она оценивала эту работу в десять тысяч. Она достает конверт:
– Три тысячи вперед, и пока больше ничего.
Дельга кладет деньги в карман, с осторожностью помещает записную книжку в сумку и встает. Мадлен тоже поднимается и идет платить за напитки, угощает она.
– Какие у вас отношения с Робером Ферраном?
– Эпизодические. Он не совсем мой тип. Он слишком груб. Мы с ним… иногда связываемся, вот и все. А что?
– Потому что, если вы потеряете блокнот или вознамеритесь использовать его в ваших целях, я поручу Роберу Феррану… вновь связаться с вами.
Жест Рене Дельга – само собой.
