– Вы не предложили мне чаю, господин Дитрих.

Мадлен разыгрывала равнодушие, хотя не спала уже двое суток.

Она ужинала в ресторане на Лейпцигерштрассе в тот самый час, когда Соланж была на своем концерте. Что же там происходило? Что еще могла придумать эта безумная Соланж, чтобы привлечь к себе внимание? Затем, чтобы успокоиться, Мадлен бродила по улицам Берлина, смотрела на часы, десять вечера, половина одиннадцатого, ну все, пора возвращаться.

Было бы неблагоразумно просить Поля оставить ей записку в гостинице или позвонить. Она обречена на отсутствие новостей, ее это убивало.

Она вертелась в постели. И к утру была без сил. А ей предстоял еще один долгий день ожидания. Воскресенье, Поль и Влади, наверное, уже в поезде, едут в Париж.

– Да, превосходно выспалась, господин Дитрих, благодарю вас. Немецкие гостиницы выше всяких похвал.

– Вы воспользовались воскресным днем, чтобы посмотреть город?

– Совершенно верно. Какая чудесная страна!

Она не выходила из гостиницы. В холле и на тротуаре перед отелем сменялись люди, и она и шага не смогла бы сделать без того, чтобы об этом не донесли Гюнтеру Дитриху, так уж лучше оставаться в номере, она заказала еду в номер, пережила моменты испуга и негодования. В своем воображении она путешествовала с Полем.

– Мое начальство считает, что размер расходов чрезмерно завышен, госпожа Жубер, мне очень жаль.

Дитрих подал чай, закончил рассказывать забавную историю о библиотеке Святой Женевьевы и внезапно перешел прямо к делу:

– Наши инженеры не сочли достойными интереса принесенные вами документы.

Мадлен вздохнула с облегчением. Значит, они не стали углубляться в изучение личности Леонс Жубер. Может быть, их представители во Франции подтвердили, что в Париже Леонс не обнаружена, как она ей приказала. Что касается остального, каждый играл свою роль; если бы Дитрих принял ее условия на нынешней стадии переговоров, это было бы очень плохим знаком. Его принципиальный отказ подтверждал ценность того, что она хотела продать.

– Я весьма разочарована, господин Дитрих. Но понимаю. И раз уж такое дело, могу сделать вам признание: муж всегда полагал, что следует обратиться к итальянцам.

– У них нет денег!

– Именно это я без устали пыталась ему растолковать! Но таков уж мой муж: стоит ему вбить что-то себе в голову… «Ни у кого в Европе денег нет, – сказал он мне, – но на самом деле, если хорошенько поскрести по сусекам, всегда находятся средства на то, что нам хочется приобрести». По его мнению, Муссолини не склонен пребывать в тени Гитлера! Если в прошлом месяце маршал Бальбо из Рима долетел со своей эскадрильей гидросамолетов до Чикаго, то не ради дешевого эпатажа! А все потому, что фашистский режим стремится преуспеть в области военной авиации! И я, господин Дитрих, не скрываю от вас тот факт, что меня все эти мужские дела не очень интересуют.

Мадлен встала.

Дитрих смутился, это было заметно.

– Только один вопрос, если позволите. В случае если мое руководство изменит свое решение, – он доверительно понизил голос, – вы знаете, сегодня эти начальники говорят одно, а назавтра совсем другое… каковы ваши пожелания относительно способа, которым «затраты» будут возмещены вашему мужу?

Мадлен вновь села:

– Наши с мужем мнения разошлись, господин Дитрих. Он хотел бы получить деньги на счет, я бы предпочла наличность, это более… незаметно, вы меня понимаете. Если вы за мир в семье, лучше будет удовлетворить каждого из нас. Половина на половину.

Она порылась в сумке и достала оттуда бумажку.

– Вот банковские реквизиты. На всякий случай, разумеется.

Дитрих схватил бумажку. Им овладели сомнения.

– Этот счет не… на имя вашего мужа. Это нормально?

– То есть… Да, верно. Это… как вам сказать… неактивный счет… Гюстав предпочитает конфиденциальность. Бывают люди злонамеренные, таких везде много.

Похоже, Дитриха не слишком убедил этот аргумент.

– В случае, если ваше руководство изменит мнение, – продолжала Мадлен, – идеально было бы, чтобы происхождение средств осталось… в тайне, если можно так сказать. Пусть, например, это будет перевод от иностранной компании, как оплата заказа…

– Понимаю… Таким образом, половина на этот счет, – он махнул корешком документа, который держал кончиками пальцев, – а вторая половина вам, так?

– Именно так.

Она поднялась:

– Сегодня вечером я покидаю Берлин. Как вы полагаете, ваше руководство может… быстро изменить решение?

– Вполне вероятно, госпожа Жубер. Только не по поводу наличных. С этим гораздо сложнее. За столь короткий срок…

Мадлен улыбнулась и приняла задорный вид, словно поддразнивая его:

– Только не говорите, что у такой отлаженной махины, как прославленный Третий рейх, нет потайной копилки!

К середине дня Мадлен чувствовала себя как на иголках. Время шло, она уже собрала чемодан, караулила у окна, проверяла, работает ли телефон в номере. Наконец позвонил служащий отеля и сообщил, что какое-то должностное лицо ждет ее в холле. Она и не заметила, как он пришел.

Мадлен спустилась со своей папкой, которую солдат взял под мышку, сухо кивнув в сторону улицы. Он указывал ей на вращающуюся дверь с таким видом, будто хотел выставить вон. Подъехала машина – черный лимузин. Молодой человек что-то властно и настойчиво говорил ей.

Консьерж перевел:

– Машина ждет вас, сударыня.

– Но как же…

– Ваш багаж последует за вами, он сказал, чтобы вы не беспокоились.

Ей подали пальто, она машинально вышла из отеля, солдат придержал открытую дверцу, чтобы она села в автомобиль. Через окно Мадлен видела, как горничные выносят ее багаж. На сиденье рядом с собой она обнаружила довольно увесистый конверт с платежным поручением на указанный ею счет и пачки банкнот толщиной с ладонь.

Тук-тук, это был портье, она поискала ручку, чтобы опустить стекло. Стоя на тротуаре, молодой солдат все еще что-то говорил ему по-немецки. Консьерж пригнулся к окну, чтобы перевести:

– Майор Дитрих желает вам счастливого возвращения в Париж.

Леонс сбежала, скатертью дорога, эта девица гроша ломаного не стоит, однако Гюстав с отвращением думал об организованном ею наглом ограблении со взломом. Он запросил дубликаты патентов, однако большая тетрадь, куда он скрупулезно, день за днем, записывал все, что происходило в конструкторском бюро, – результаты испытаний, предписания, документы для содействия принятию решений, – представляла значительную утрату. Эта дура Леонс, должно быть, в спешке стащила бумаги, даже не понимая, что это.

Чтобы начать все с чистого листа, Жубер составил план финансирования, основанный на продаже дома и предприятия. Главная трудность состояла в воспроизведении точного состояния работ именно на том этапе, на котором они были прекращены, чтобы вновь запустить их. Он устроился у себя в кабинете, открыл коробки с архивными документами, привезенными из Пре-Сен-Жерве, и часами читал их, разбирал, записывал, искал и сравнивал результаты, все это тянулось долго, шло медленно и часто портило ему настроение.

Большой особняк Перикуров превратился в обитель сквозняков. Прислуга была уволена на следующий день после ограбления, Жубер оставил только Терезу, кухарку, которая дважды в день приносила ему наверх поднос с едой и в любое время суток видела его в халате, с пробивающейся щетиной, посреди моря бумаг. Осторожнее, Тереза, обойдите, следовало обходить кипы бумаг, перешагивать через коробки. Она покидала кабинет, а ее хозяин все так же сидел, склонившись над какими-то документами, возбужденный и сосредоточенный, и нередко случалось, что в следующий приход она находила еду нетронутой. Зарабатывать состояние – занятие утомительное, но нет ничего более изматывающего, чем банкротство.

Жубер расторг договор аренды на помещение в Клиши, выставил особняк на продажу, уступил станки за треть цены, чтобы немедленно обеспечить себе оборотные средства, так как его финансовое положение было напряженным. Ему теперь никто не звонил. Он словно перестал существовать.

11 сентября, через пять дней после побега Леонс, к нему пришли полицейские. Он долго не спускался к ним, потому что сравнивал даты и результаты тестов компрессии, а также и потому, что в его сознании это ограбление уже уступило место подсчетам убытков и доходов. Он резко поднял голову от документов. А если они нашли Леонс? И что, если они обнаружили недостающие документы? Одним прыжком он оказался книзу.

Пришел не тот полицейский, что в прошлый раз. Жубер вздрогнул, его сопровождали двое в гражданском, значит их прислал не районный комиссариат. Его охватило беспокойство.

– Окружной комиссар Марке. Можно поговорить с вами, господин Жубер?

Гюстав инстинктивно понял, что что-то изменилось. В плохом смысле. Он медленно спустился, повернулся к занимавшему всю стену в гостиной большому портрету Марселя Перикура в полный рост и ощутил себя пойманным с поличным.

Чтобы скрасить поразительно банальную внешность, комиссар носил почти клоунские бакенбарды, широкие и плотные, как отбивные. Он протянул Гюставу визитку, на которую тот даже не взглянул.

– Я очень занят, простите…

– Однако у вас найдется немного времени, чтобы поговорить о вашей супруге, господин Жубер…

– Как это – в Министерство авиации?

– Мы в этом уверены, господин Жубер, наши службы борьбы со шпионажем выразились недвусмысленно…

Он давно был банкиром и привык к изощренным ударам, но такого с ним еще не случалось. Леонс отправилась к немцам продавать его планы? Он не мог в это поверить, но ему удалось взять себя в руки.

– Моя супруга исчезла шестого сентября, предварительно ограбив наш дом, она унесла украшения и деньги кухарки. Впрочем, я заявил об этом в полицию. Я никоим образом не несу ответственности за ее действия.

– Гм…

Комиссар скреб бакенбарды ногтями, этот неприятный звук напоминал тот, что издают термиты.

Чем больше Гюстав размышлял, тем более невероятной представлялась ему эта история. Леонс не хватило бы ни ума, ни храбрости, чтобы так рисковать. Его хотели заманить в ловушку. Он в нее не попадется.

– Вы знакомы с кем-нибудь в немецком Министерстве авиации, господин Жубер?

– Ни с кем.

– А она?

– Откуда мне знать?

– Это же ваша супруга…

Гюстав глубоко вздохнул:

– Господин комиссар, моя жена – шлюха. Она была ею до нашей свадьбы, я закрыл на это глаза, но она ею и осталась, потому что такова ее сущность. Я только что столкнулся с некоторыми… профессиональными неудачами, для вас это не секрет, и моя супруга, которую не интересует ничего, кроме моего состояния, сочла, что с нее хватит. Она очень неумело ограбила наш особняк, и я не представляю себе, чтобы она могла отправиться в Берлин с документами, которые она не способна даже прочесть!

– И тем не менее девятого она поехала в этот… Reichs-luft-fahrt-ministerium… ну в эту администрацию. И снова вернулась туда одиннадцатого.

– Вы обвиняете меня… в измене?

Размах обвинения испугал его. Случалось, к смертной казни приговаривали и за меньшее.

– Об этом речь пока не идет, господин Жубер, но факты вызывают тревогу.

– Это вы еще должны доказать, что я предал свою страну, так что не мне доказывать вам, что я невиновен!

– Самое лучшее, что можно сделать, – это сопоставить вашу защиту с защитой вашей супруги.

– Но она же в бегах, и я не вижу…

– Она возвращается. В данный момент госпожа Жубер в поезде, она направляется в Париж. Наши агенты отследили ее отъезд из Берлина. Как только она пересечет границу и выйдет из поезда, ее задержат.

Гюстав не знал, что и думать. Если Леонс возвращается, значит она туда ездила. Выходит, это правда? Он не на шутку встревожился.

– Если ничего непредвиденного не случится, – продолжил полицейский, – она будет в Париже завтра. Как только она вернется, не затруднит ли вас явиться на очную ставку с ней?

– Именно этого я и хочу! – проорал Жубер.

Небо разверзлось, облака расступались перед ним. Завтра он встретится с ней лицом к лицу и расправится с этой тварью, а его невиновность будет доказана.

– Да, очень хорошо, организуйте нам очную ставку – только об этом я и прошу…

Граница.

Поезд останавливается, темно, пассажиры выходят, чиновники поднимаются в вагон, просят открыть багаж. Другие дежурят на перроне, проверяют выходящих. Мадлен подзывает носильщика, велит ему грузить свои чемоданы, направляется к контрольному посту и протягивает паспорт.

– Госпожа Перикур, Мадлен.

На контроле поджидают какую-то женщину, некую Леонс Жубер, француженку, но это не она. Мадлен улыбается, таможенник удовлетворен, владелица паспорта похожа на фотографию, а иногда случается, что нет, следующий.

Холодно. Мадлен оборачивается, чтобы посмотреть, идет ли за ней носильщик. Перед зданием вокзала несколько такси, куда загружаются приехавшие, люди толкаются, чтобы отвоевать себе машину. Один автомобиль сигналит фарами, из него выходит мужчина, идет ей навстречу.

– Добрый вечер, господин Дюпре…

– Добрый вечер, Мадлен.

Он легко поднимает ее чемоданы, это слегка возбуждает Мадлен. Он открывает дверцу. Она садится, устраивается.

– Все прошло хорошо? – спрашивает он, заводя мотор. – Кажется, вы без сил.

– Я умираю от усталости.

Машина покидает город.

– Господин Дюпре…

Она кладет ладонь на его бедро, свою легкую ладонь.

– Господин Дюпре, возможно, сейчас уже поздно об этом думать, но мне чудовищно необходимо поспать… Нет ли здесь где-нибудь поблизости хоть какой-нибудь гостиницы или какого-нибудь места, чтобы… Я имею в виду номера…

– Я это предусмотрел, Мадлен, мы там будем через четверть часа, вы можете пока отдохнуть.

Машина останавливается, но ей никак не удается проснуться.

– Мадлен… – настаивает Дюпре. – Мы приехали.

Она открывает глаза, она не понимает, где находится, ах да, спасибо, извините, господин Дюпре, у меня, должно быть, безумный вид.

Она выходит, холодно, поскорей бы, вот дверь гостиницы, Дюпре все устроил, вот ключ, второй этаж. Он поддерживает ее под локоть, она шатается от усталости, ну все, спать. Мадлен наклоняется к нему, не оставляйте чемоданы без присмотра, там много денег…

Дюпре сразу возвращается, Мадлен заходит в номер. Очень мило. Роскошнее, чем она себе представляла. Она раздевается, умывается. Он еще не вернулся, она бросает взгляд в окно, он спустился выкурить сигарету. Черный кот трется о его ноги, он наклоняется, чтобы его погладить, и кот выгибает спину, он, наверное, урчит, Мадлен его понимает.

Она ложится в постель, она его ждет. Дюпре тихонько стучится в дверь, робко просовывает голову. Затем входит.

– Вы не спите…

Он озабочен, он присаживается на краешек кровати.

– Мадлен, мне нужно вам кое-что сказать…

Она чувствует, что он собирается ее бросить, у нее сжимается сердце.

– Я вам помог… Я сделал все, о чем вы меня просили. Но это…

Мадлен и хотела бы что-то сказать, но не получается, в горле пересохло.

– С моей стороны это не порыв патриотизма, поймите меня правильно, но помогать нацистам…

– О чем вы говорите?

– Отвезти им результаты исследований, которые могли бы им помочь в…

Мадлен садится в постели. Она улыбается:

– Но, господин Дюпре, я бы никогда не сделала ничего подобного! За кого вы меня принимаете?

Горячность Мадлен удивляет его.

– Но как же… те планы…

– Я отдала майору Дитриху четыре страницы, которые позволили бы ему оценить качество продаваемого материала, это правда. Но, уезжая, я отдала ему папку под названием «Отклоненная версия». Им потребуется несколько дней, чтобы понять, что данная разработка ни к чему не ведет.

Дюпре улыбается. Впервые, думает она, с тех пор, как они знакомы.

– А сейчас, господин Дюпре, не соизволите ли вы прилечь на меня?

Вернувшись в Париж, Поль написал Соланж письмо. Ты же напишешь мне в Милан, Пиноккио, обещаешь? Она прижала его к себе, чуть не задушила. То, что он хотел ей сказать, прозвучало бы парадоксально. Концерт, о котором у него останется самое грандиозное воспоминание, оказался выступлением, на котором Соланж пела меньше всего.

Он начал письмо, но не успел его закончить.

12 сентября парижские газеты сообщили о смерти Соланж Галлинато в поезде, который вез ее в Амстердам.

Влади держала в руках газету и как загипнотизированная не могла оторвать от нее глаз. Не надо было уметь читать, чтобы догадаться, что подпись под фото певицы сообщает о ее смерти.

Поль не заплакал, но пришел в ярость. Он попросил, чтобы его доставили к журнальному киоску, купил все газеты, вернулся наверх, внимательно прочел все, где говорилось о Соланж, после чего расшвырял их по комнате, он был подавлен и растерян. Что делать? Поскольку диву нашли мертвой в купе, журналисты бросились в Берлин, чтобы разузнать побольше. Рейх сочинил историю, в которую прессе оставалось только поверить. После поразительного концерта певица настояла на том, чтобы лично поприветствовать Гитлера в его ложе. Воспользовавшись возможностью, она еще раз выразила ему свою преданность, надежду на будущее Великого рейха и полную поддержку, так что рейхсканцлер даже пригласил ее на ужин, от чего дива, к несчастью, отказалась, сославшись на нездоровье. Она и правда выглядела крайне утомленной. Обеспокоенные ее недомоганием власти предложили ей отменить следующие концерты и распорядились уже назавтра отправить ее в Амстердам, как она сама пожелала. Уезжая, она заверила Геббельса и Штрауса, что берлинский концерт «останется в ее памяти и в ее сердце как самый важный момент в карьере». Никто даже не усомнился, что после сенсационных заявлений Соланж в пользу нового режима факты, о которых рассказало Министерство информации, абсолютно правдивы.

Поль разослал во все газеты письма, составленные отдельно для каждой редакции. А вечером, не в силах больше сдерживаться, разрыдался.

Он плакал целую неделю.

Влади хотела поставить пластинку, чтобы он послушал голос Соланж, Поль отказался. Прошло много месяцев, прежде чем он смог снова слушать ее, не испытывая страданий.

«Ярая приверженка нацизма была похоронена в Милане в присутствии сливок итальянского фашизма».

Полю эта ложь казалась преисполненной невыносимой жестокости. Он испытывал приступы ярости и обиды, похожие на те, что охватывали его мать.

Полицейские были те же самые, они предпочитали, чтобы все происходило при них, что Жубер воспринял как хорошую новость. Поезд из Берлина прибывал в Париж в конце дня, было уже шесть вечера, и ему не терпелось оказаться лицом к лицу с Леонс, он ее ненавидел.

С тех пор как он узнал о ее предательстве (и о ее глупости, да на что она надеялась, эта дура?), он с ней разговаривал по ночам, он давал ей пощечины, а по утрам ему хотелось распахнуть дверь, выволочь ее из постели, за волосы выволочь из комнаты, если бы он мог, он выкинул бы ее из окна.

Если его чертежи находятся в Германии, это означает полный крах его проекта, теперь он окончательно разорен, но, по крайней мере, останется целым и невредимым, а вот ей обеспечена тюрьма, а возможно, и что похуже.

Он надел пальто. Полицейским он показался напряженным, готовым взорваться. Они собирались уходить.

– Как, неужели вы ее не арестовали?

Рука Гюстава уже лежала на дверной ручке.

– Нет, господин Жубер. Ей удалось обмануть бдительность таможенников и наших агентов, расставленных по ходу ее следования. Никто не видел, как она сошла, но в Париже в поезде ее уже не оказалось…

Жубер, разозленный этой новостью, переводил взгляд с одного на другого. Он сделал шаг назад.

– Прошу вас следовать за нами, господин Жубер.

Гюстав был ошеломлен. Если Леонс не арестовали, зачем же им уводить его? Он уселся на заднее сиденье за полицейским, который вел машину.

На первом красном сигнале светофора он посмотрел в окно.

И не сразу осознал, что происходит. Он что, спит? Разве не Мадлен Перикур он заметил в машине, остановившейся рядом? Виде́ние было мимолетным, но таким внезапным и неожиданным… «Молниеносное» видение, иначе не скажешь.

Что она здесь делает? Это совсем не ее район. Случайно ли она здесь проезжала?

Мысли в его голове путались, когда он оказался перед комиссаром с бакенбардами и элегантным мужчиной с суровым лицом. Тот не представился, но, похоже, был выше по званию.

– Мы полагаем, – сказал полицейский, – что вы были прекрасно осведомлены о поездке вашей супруги в Берлин…

– Но ведь это вы мне об этом сообщили!

– Вероятнее всего, чтобы выйти из поезда, она воспользовалась поддельными документами и теперь где-то ждет встречи с вами…

– Вы шутите!

– Разве похоже?

Этот вопрос задал второй. Возможно, из министерства. Правосудия? Он открыл плотный конверт:

– Знаете ли вы «Манцель-Фраухофер Гезельшафт»?

– Мне это ни о чем не говорит.

– Это швейцарское предприятие. Официально занимается импортом и экспортом, но это лишь прикрытие. На самом деле это фирма, принадлежащая немецкому государству. Она служит для тайных коммерческих операций, свою причастность к которым рейх скрывает.

– Я не вижу…

– Она только что перевела двести пятьдесят тысяч швейцарских франков на счет принадлежащей вам компании.

Жубер совсем потерял самообладание:

– Я не понимаю…

И он говорил искренне.

– Французские службы по борьбе со шпионажем абсолютно категоричны. Страницы ваших разработок видели на письменных столах в немецком Министерстве авиации.

– Моя жена вз…

– Мы попросим у вашей супруги объяснений, если найдем ее…

И в этот самый миг – он бы даже не смог объяснить, по какой причине, – перед его мысленным взором возникло лицо Мадлен Перикур, час назад мелькнувшее в окне проезжавшего мимо автомобиля.

Он не успел ничего понять, потому что человек из министерства продолжил:

– На данный момент, господин Жубер, все собранные улики дают нам право полагать, что с ее помощью вы продали Германии результаты ваших разработок, осуществленных вами по договору с французским правительством, что с юридической точки зрения является государственной изменой.

– Подождите!

– Господин Гюстав Жубер, вы арестованы.