31
Уютный особняк на пересечении улиц Тур и Пасси ничем не отличался от соседних, и по тротуарам спешила прислуга. Объявление появилось в газете «Тems», его нашел Поль.
– М…мама…
Он написал: «Интересно, да?»
– Что интересно, милый?
«Как написано».
Он обожал поставить пластинку с какой-нибудь арией, убавить звук и читать рекламные объявления, разбирать тексты, анализировать слоганы.
«Когда читаешь такое и задаешься вопросом, что они там продают, что на ум приходит?»
Мадлен взъерошила сыну волосы: ты мой хитрец.
В объявлении не было адреса, только номер телефона. Женский голос, очень легкий акцент.
– А… кто?..
– Жубер. Леонс Жубер.
– Как с вами можно связаться?
Сразу вам не отвечали, потом перезванивали, скрытый способ проверить, что вы – это вы. Прошло три дня, и позвонила Леонс:
– Они дали мне номер. Я сделала, как вы сказали.
– Прекрасно, слушаю вас…
– Господин Рено. Улица Пасси, двадцать семь – сорок три.
Трубку сразу передали мужчине с приятным, низким, почти нежным голосом, как в кино.
– Рено. Через «е», как автомобиль…
На встречу Мадлен одолжила у Леонс немного тесноватый для нее вельветовый костюм.
– Но… н…нет, м…мама, ты… к…красавица.
Какой же милый ее Поль, но не ему надо застегивать пояс с металлической пряжкой. Ладно, главное – она может выдать себя за госпожу Жубер.
Рено был на пятнадцать лет старше собственного голоса и выглядел как обычный чиновник. На банкира не тянул. Череп у него блестел, как бильярдный шар. Ему очень понравилась гостья, но у него такая работа – приходить в восторг.
В кабинет, который на самом деле служил гостиной – там стояли диван, кресла и журнальный столик, – подали чай.
Рено прекрасно понимает, что г-н Жубер не может лично прийти. А потому посылает супругу, которая положила на столик роскошную визитку с выпуклыми наклонными буквами.
– Судьба банка Перикуров печальна…
Его вид свидетельствовал об искреннем сожалении. Для банкира разорение кредитного учреждения сравни семейному трауру.
– Зато какое прекрасное начинание это «Французское Возрождение»! И бюро авиастроения – какой размах!
– Времена, однако, непростые…
Да, он читает газеты. Что подобные замечательные начинания могут оказаться в затруднительном положении – нет, это просто невыносимо и жестоко.
– Совершенно верно, господин Рено, и в этом причина моего визита.
Он надолго скорбно прикрыл глаза, он понимает.
– Если вдруг ваш муж окажется… в затруднительном положении, он не захочет, чтобы государство…
Ужаснувшись собственной дерзости, он мгновенно опомнился:
– Учтите! Я далек от мысли критиковать ваше правительство!
Мадлен махнула рукой: не беспокойтесь, мы знаем, что об этом думать.
Церемонии закончились, они принюхались, поняли друг друга, у них общие ценности. Накануне полного провала Жубер искал, куда бы припрятать деньги, пока до них не добрались налоговики, дело Рено – помочь ему в этом.
В своем единственном и лаконичном объявлении Банковский союз «Винтертур» гарантировал потенциальным клиентам, что их личные счета «совершенно конфиденциальны», – ничто не ново под луной, о тайне вкладов в швейцарские банки знали уже почти во всем мире. Кроме того, в объявлении сообщалось, что представитель союза регулярно ездит в Париж и другие французские города, чтобы «встречаться с клиентами» и «быть у них под рукой». Именно это привлекло внимание Поля.
За процентами от денег, помещенных в швейцарский банк, следовало ехать в Швейцарию. И обратно – со всеми сопутствующими рисками. В последние годы путешественников останавливали, требовали открывать чемоданы и отчитываться о своих доходах, что было очень неприятно.
Банковский союз «Винтертур» спешил вам на помощь. Его работники избавляли вас от тягот такого путешествия и привозили деньги на дом. В этом состояла роль «представителя, прислушивающегося к нуждам клиентов». Вы помещаете ценные бумаги, банковский агент получает за вас проценты и привозит их вам в звонкой монете – налоговики ничего не заметят.
– У нас… совершенно новая система. Собственного изобретения.
Рено не испытывал большой ненависти к себе, но сейчас его буквально раздувало от самодовольства. Мадлен не задавала вопросов, она спокойно ждала продолжения.
– Номерной счет.
Она чуть поморщилась, давая понять, что не понимает сути. Рено наклонился к ней:
– Клиент открывает счет в банке – скажем, обычном. Счет именной. Все операции, переводы, снятие денег – в некотором роде это имя несут за собой. Если надо придраться, то нет ничего проще – смотрят учетные записи, и вся жизнь клиента как на ладони.
– Мне кажется, существует банковская тайна…
– Естественно, сударыня! Но эта гарантия лишь условная. Мы же предоставляем полную защиту. С нами, если угодно, клиент не останется без штанов!
Он не сумел сдержаться, это оказалось выше его сил. Он прокашлялся, чтобы его тонкая шутка поскорее забылась, и уверенно продолжил:
– Мы открываем безличный счет. Хоть все учетные записи перелистайте – кроме номера, который никуда не приведет, ничего не найдете.
Он взял чашку, откинулся в кресле.
– Например, если я вам скажу – 120 537. Откуда вам знать, о ком идет речь? Невозможно.
Мадлен кивнула.
– Однако, – заинтересовалась она, – чтобы проводить операции, вы должны знать, какому человеку принадлежит тот или иной номер…
– Блокнот! Единственный документ, восстанавливающий связь между номером счета и тем или иным клиентом. То есть как единственный… Я сказал, один… Но есть другой, он находится в сейфе нашего головного офиса и никогда его не покидает. Осторожность и еще раз осторожность. Мой же блокнот либо в сейфе, либо при мне. Тайна полная, никаких секретарш, никакой копирки, валяющейся в мусорном ведре. В мире есть только три человека, которые могут связать номера счетов с личностью клиента.
Он плутовато хихикнул, как хозяин гостиницы, который триста раз в год отпускает одну и ту же кажущуюся ему уморительной шутку о своем домашнем варенье.
Мадлен кивнула:
– На мужа это должно произвести впечатление. Сроки, похоже, поджимают… Решение придется принимать быстро. На всякий случай, понимаете ли.
– Так ему и скажите. Где угодно и когда угодно.
Мадлен благодарно улыбнулась в ответ. Вопрос, который банкиру труднее всего задать – всегда один и тот же, он жжет язык и трепещет на губах, – сколько? У каждого свой способ. Рено приступал к нему, как к маловажной подробности:
– Речь идет о…
– Для начала… восемьсот тысяч франков.
Рено сдержанно кивнул, восемьсот так восемьсот. Он улыбался. Боже, как чудесно пахнут деньги, когда из кармана клиента они переходят в ваш собственный.
Какое облегчение – можно снять и пояс, и этот костюм, фффу. Мадлен аккуратно сложила его и без сожаления убрала в большую коробку, слишком уж тесен, надо бы все же немного похудеть…
В начале апреля на первых полосах ежедневных газет появились фотографии немецких магазинов, на окнах которых крупными буквами были намалеваны какие-то слова, а перед входом стояли солдаты. Они иллюстрировали «великий день бойкота еврейских коммерсантов».
«Эксельсиор» писал: «Ночью на витринах вывели черепа и надписи, подобные этой, – „Опасно! Еврейский магазин!“». Поля это шокировало.
Большинство французских изданий выступило с порицанием бесчинств нацистских ополченцев. «Гитлер пытается начать систематическую и беспощадную борьбу против евреев, эта борьба страшнее любого насилия».
С 4 апреля в паспорте немцев, собиравшихся покинуть страну, требовалась печать «Разрешено», иначе уехать было невозможно.
В этот же день в «Комедии» опубликовали статью под заголовком «Соланж Галлинато – новая муза рейха».
Если бы Соланж не рассказала о сольном концерте в Берлине и не настаивала на том, чтобы Поль туда приехал, он интересовался бы Германией не больше, чем любой другой темой, но теперь, когда он обратил на нее внимание, он видел, что эта страна стала предметом сильной и глубокой озабоченности, во многих статьях писали о том, что там происходит.
В «Пти Паризьен» без обиняков говорили, что «тот, кто поддерживает Гитлера, готов на все, он ненавидит всех и каждого, он может растоптать любого, кто противостоит его воле или идеям».
И в эту страну с такой радостью ехала выступать Соланж? Она посылала ему газетные вырезки: «„Рейх гордится тем, что Соланж Галлинато приезжает в Берлин“, – заявил Йозеф Геббельс», «Гитлер окажет Галлинато прием, достойный главы государства».
Цыпленочек, ну вот, я так счастлива, программу мою утвирдили, послала ее людям туда. Уверена, что эта произвидет на них большое впечатление! Так ты едешь?
Поль не считал, что может высказывать суждение о действиях взрослого человека. В одном из писем он лишь осмелился написать: «Правильно ли, Соланж, ехать выступать в Германию… в такое время?»
А как же, шустрик, канечно, именно сейчас и надо ехать в Германию! Эта великая музыкалная нация как никогда нуждается в том, что бы к ним приезжали музыканты!
Этот ответ пришел ему в середине мая («Соланж Галлинато хочет служить немецкой культуре»), всего через несколько дней после того, как в прессе напечатали большую фотографию костра, разведенного на площади Оперы в Берлине. Подпись гласила: «Великое пожарище! 20 000 антинемецких книг были сожжены вчера вечером!»
Все, что Поль знал о кострах, он почерпнул из историй о Жанне д’Арк и Джордано Бруно, прецеденты не внушали доверия. «Вокруг костра собралась огромная толпа, – писали в „Интранзижан“. – Люди торжественно, как в храме, пели патриотические гимны. Германия – единственная страна в мире, где варварство принимает мистические формы и возвышает души в благоговейном ликовании».
Варварство, костер, изгнание музыкантов, зажатые в тиски евреи… Поль бы не смог подобрать аргументы, но он знал, что во всем этом нет ничего хорошего.
Не хочу дават тибе деталей моей программы, потому что надеюсь, что тибе так захочеться самому ее узнать, что ты приедиш послушать миня в Берлин! Эта будит великий момент в моей карьере, может, самый великий, придставь сибе, канцлер собствинной персоной, министры Великого рейха и все такое! Завидуиш немного? Декорации мне будит делать один художник, тебе понравитца, не скажу тибе кто. Все так и упадут, увиряю тибя!
Восторг Соланж огорчал Поля.
«Если рейх попросит меня, буду выступать по всей Германии», – заявила она, и это не могло быть простой наивностью, доверчивостью. То, что Поль читал в газетах, мог прочесть каждый. Даже Соланж.
10 июня «подали в отставку» восемьсот еврейских актеров, музыкантов, певцов – среди них Отто Клемперер, бывший дирижер Национальной оперы.
В конце месяца из концертных программ исчезли произведения Мендельсона, Мейербера, Оффенбаха и Малера. Современную музыку стали считать разложением истинных немецких традиций, которые выражали Бах, Бетховен, Шуман, Брамс, Вагнер и Штраус, именно те композиторы, чьи произведения с радостью собиралась исполнять Соланж Галлинато в Берлине перед теми, кого она звала представителями «великого рейха».
Поль много раз переписывал письмо, особенно он сомневался в его окончании:
Дорогая Соланж,
меня очень беспокоит Ваше решение ехать выступать в Берлин. В газетах пишут, что там много несчастных людей, в том числе музыкантов! Конечно, я в этом не очень разбираюсь, но там сжигали книги, разоряли еврейские магазины, я видел фотографии. Меня волнует не то, что Вы будете петь в Берлине, а то, что Вы с таким восторгом относитесь к людям, которые это творят. Не знаю, как по-другому сказать Вам об этом. Я долго думал, прежде чем взяться за перо. Я многим Вам обязан. Когда я впервые услышал Ваш голос, то почувствовал, что заново родился. Я все еще жив благодаря Вам. Но то, чем Вы занимаетесь сейчас, идет вразрез с моими представлениями. Именно поэтому я и пишу Вам. Чтобы поблагодарить от всего сердца. И чтобы сказать, что я больше не буду отвечать на Ваши письма, потому что человек, которому нравятся подобные люди и которому безразлично все остальное, – не тот, кого я когда-то так любил.
Поль
Волна пессимизма, затопившая мастерские, схлынула, дав делу новый неожиданный оборот, как это иногда случается в мире финансов. Горизонт снова очистился, солнце засияло почти так же ярко, как вначале.
Объявление об испытаниях, назначенных на начало сентября, не только не парализовало работу бригад, но задело честолюбие всех и каждого. Часто в мастерских работали до поздней ночи и возвращались спозаранку. Не пропускали и выходных. Люди воспрянул духом, потому что результаты были уже близки. Заново протестировали топливо, аэродинамическую трубу, резистентность к перегреву. Жубер проводил с сотрудниками дни напролет, он был везде, всем занимался, его энергия восхищала. Для каждого у него находилось доброе слово, ободряющая улыбка. Он бы даже шутил, если бы умел.
И началось победное восхождение к вершине.
Производительность турбин превзошла все ожидания, но главное – главное заключалось в том, что новый сплав соответствовал всеобщим надеждам. К первым испытаниям приступили десять дней назад. Когда запустили реактивный двигатель, никто не осмеливался в это поверить. Резкий толчок вызвал взрыв аплодисментов. Жубер – а мы знаем, насколько он неэмоционален, – почувствовал, как к горлу подступают слезы, он высморкался, чтобы скрыть это, и приказал протестировать двигатель еще дважды, новые испытания были назначены через четыре дня. Они прошли еще лучше, чем первые. Теперь Жубер был в себе уверен.
Впрочем, пора бы уже. Время поджимало.
Бюджет проекта трещал по всем швам. Жубер по нескольку раз на неделе должен был отчитываться перед «Возрождением». Таблицы, продвижение исследований, расписание работы специалистов, закупки, расходы – приходилось все объяснять. Саккетти говорил: «А что ты хочешь, у них нет твоих амбиций, их все приводит в ярость!» Жубер закусывал удила и вставал на защиту работников. Занимайтесь главным, а я займусь остальным.
Последние испытания турбины увенчались успехом. Было решено приступить к изготовлению конечного продукта в начале недели – отличный план, благодаря которому можно даже выиграть несколько дней, если, как всегда, возникнут какие-нибудь неполадки.
Все с нетерпением ждали новых лопаток. Их делали с ювелирной точностью, они были результатом долгих недель исследований, расчетов, их изготовление поручили самому лучшему предприятию, а значит, и самому дорогому… Только они одни стоили больше двухсот тысяч франков.
Роберу тоже не терпелось. От Мадлен он получил четкие и почти жесткие распоряжения:
– Если не справитесь, Ферран, я немедленно иду в полицию и показываю ваше свидетельство о браке.
Леонс волновалась так же, как и Мадлен, потому что, кроме как в постели, она редко видела, чтобы Роберу удавалось что-то сделать хорошо три раза подряд.
– Сделаешь ведь, цыпа?
– Ну дык…
Он же никогда ни в чем не сомневался, отчего легче не становилось.
Но тут удача ему улыбнулась, и против всякого ожидания он смог поймать ее за хвост.
Робер только что закончил работу и уже выходил из мастерской, когда увидел утреннюю почту. В ней лежал и большой пакет с печатью «Компаньон Фрер». Он, не размышляя – на такое он был не способен, – сунул пакет под мышку и двинул домой.
На следующее утро он увидел, что в мастерской царит неописуемое волнение.
Пакет искали, но не находили. Охранник четко указал, куда его положил. Все перевернули вверх дном, прочесали все кабинеты и складские помещения. Не может же посылка потеряться сама! А поскольку все бредили безопасностью, вели учет каждого посетителя и «ни один посторонний» не мог ходить по мастерской без сопровождения, спустя два дня после официального заявления о пропаже посылки опять заговорили о том, чего все так боялись: о саботаже.
Работники косо посматривали друг на друга, специалисты были из пяти разных стран, на предприятии стали перешептываться, пустили слухи то об одном, то о другом, все это заставляло Жубера сильно нервничать.
От постоянных пересудов и чувства беспокойства атмосфера накалилась, рабочий ритм снизился, кто-то даже вспомнил об «этих немцах», в прессе замелькали статьи о том, будто бы они интересуются авиастроением, а вдруг в мастерскую проник их шпион? Когда вы входили в какой-нибудь кабинет, все разговоры замолкали, люди не разговаривали, а перешептывались, каждый следил за собой и за всеми остальными.
Десять дней спустя Мадлен велела Роберу якобы чудесным образом, всю в пыли, обнаружить посылку рядом с нишей, куда складывали прибывший товар, но под резервуаром для электролиза, где, как все думали, уже не раз проверяли.
Его объявили героем дня, но было слишком поздно – у «Компаньон Фрер» уже заказали новые образцы…
Предварительный выбор пал на двух молодых журналистов. Три раза в неделю Андре отправлялся на ужин к тем, кто финансировал проект, показывал им макет ежедневного издания (в конце концов за неимением лучшего акционеры остановились на названии «Ликтор»), он бывал также у своего наставника, Монте-Буксаля.
В просторные помещения на авеню Мессины, принадлежавшие одной аристократке, живущей в Тоскане, купили мебель. Андре ходил по типографиям, чтобы прикинуть расходы. Денег постоянно не хватало, но он был увлечен, как никогда.
Сроки отодвинули. Предполагалось, что работа начнется в середине октября. Андре сгорал от нетерпения.
Его колонка в «Суар» все более отдавала его новым проектом и убеждениями.
– Скажите-ка, старина, – спросил как-то Гийото, у него был на это настоящий нюх, – не притормозить ли? Ваша хроника принимает странный оборот…
НУЖЕН ЛИ ФРАНЦИИ ДИКТАТОР?
Это авторитетное слово занимает умы с момента, когда Италия, наделенная сильной властью, начинает снова претендовать на то, чтобы взять бразды правления в воссозданной латинской Европе.
Напомним, что диктатура – это республиканское изобретение. Совершенно не похожий на свое карикатурное изображение, диктатор – это избранный магистрат, которого в кризисной ситуации наделяют полным исполнительным правом на определенный срок.
Наш политический класс полностью себя дискредитировал, наш парламент ведет нас исключительно к хаосу, поэтому выбор наших соседей представляется нам одной из возможностей развития событий, нет ничего постыдного в том, чтобы дать достойному человеку возможность провести необходимые политические преобразования. Демократическим странам нужны великие люди, бесстрашные личности, такие, каких в другие времена знавала Франция.
Если завтра нам представят такого человека, не придет ли время извлечь урок из наших ошибок и из вдохновляющего зрелища итальянского успеха?
Кайрос
– Но, Мадлен, мы же три дня назад об этом говорили…
Она всегда находила предлог, прямо она никогда бы не сказала.
– Знаю, господин Дюпре! Но… Мне необходимо подвести итог.
Отлично. Мадлен – хозяйка, платит она, так что без проблем. И они садились друг против друга в маленькой столовой Дюпре и молчали, потому что с последнего раза рассказать было нечего. Помешав в задумчивости свой кофе, Мадлен говорила:
– Ну ладно, кажется, мы все обговорили?
– Да, да, Мадлен, все.
Она снимала блузку, разглядывая пуговицы, ей бы не хотелось в этот момент смотреть на Дюпре. Он спокойно подходил к ней, он никогда не оставлял ее в трудной ситуации.
Что же касается разговора с Полем, он не хотел вдаваться в детали, потому что случившееся небольшое недоразумение на самом деле таковым не было. Полю четырнадцать лет, бледный, с заострившимися чертами лица, так что вопрос о половом созревании, который Мадлен хотела бы решить, был очень актуальным. Дюпре встречался с ним пару раз в неделю. Мальчик был живым, предприимчивым, не по годам развитым…
Они нашли немецкого фармацевта – Альфреда Бродски, который годами не мог избавиться от насморка; он прибыл во Францию месяц назад, потому что его «еврейская лавочка» была уничтожена. Он вывез из Бреслау лишь самое необходимое – только чтоб у домашних было что надеть. Удивительно, но в один прекрасный день он получил по почте три ящика; не надеясь на возвращение домой, он отправил их во Францию перед самым отъездом; они были доверху набиты пробирками, склянками, дистилляторами, грелками, трубками и весами, уцелевшими при погроме.
Бродски верил в лекарства. Он безоговорочно полагался на фармакопею. По его мнению, на каждую болезнь есть свое лекарство, даже если оно еще и не существует в природе.
Поль рассказал ему о своих планах, о формуле, на создание которой его вдохновил «Кодекс», да, да, прекрасно, нужно попробовать, тысяча франков – рискнул Дюпре, да, да, прекрасно, и Бродски ушел – никто не мог сказать, вернется ли он когда-нибудь. Он вернулся с керамическим горшком, наполненным зеленоватой субстанцией на основе пчелиного воска, но пахла она не очень хорошо, к тому же он клялся, что эффекта от нее никакого, – «примерно как от теплой воды», говорил он для образности.
Для Поля это был идеальный продукт. Вот только запах… И очень жаль, объяснял он, потому что «в этом вся суть, ну или почти в этом. Кое-что значит текстура, кое-что – цвет. Но главное – запах. Открываете – пахнет хорошо – покупаете». Нужно «то же самое, только для женщин».
– Хорошо, с отдушкой.
«Нет, господин Бродски, – написал Поль на доске, – совсем нет! Крем не должен быть с отдушкой, он должен иметь запах. Аптечный, конечно, но приятный».
Бродски чихнул три или четыре раза (он чихал залпами): хорошо – и снова ушел.
Дюпре же волновало, что будет дальше. Мадлен позволила сыну с головой броситься в дело, на которое уйдет пятьдесят тысяч франков, и он не понимал, как тот решит вопрос.
Дюпре даже немного чувствовал себя в ловушке. Он хотел удружить этому мальчику, которого считал приятным и очень сообразительным, а оказалось, что он участвует в организации целого предприятия. Если не положить этому конец, он в результате станет директором по персоналу на семейной фабрике, а из компартии он вышел совсем не для этого.
Проблему с фармацевтом он решил, оставалась проблема с помещением. Места нужно не очень много, по крайней мере на первое время, но кто знает, как пойдут дела. Бродски считал, что поначалу для производства ограниченного количества будет достаточно того, чем он располагает, но потом… Так что Дюпре был довольно занят – он шпионил за Делькуром, Жубером, Шарлем Перикуром, а теперь занимался производственными планами Поля. Иногда он уже не знал, за что хвататься.
– Если все это требует от вас слишком много работы, я пойму, господин Дюпре.
Но Мадлен говорила это, снимая платье, и, повернувшись лицом, смотрела на него, нет, нет, отвечал он машинально, глядя непонятно куда; и Мадлен нравилось получать то, что ей нужно, благодаря своему шарму, очень нравилось.
В отличие от Дюпре, она не волновалась. У Поля была хорошая идея, у Дюпре – возможности, конечно, требовалось немного денег, но после похода в «Винтертур» ей казалось, что да, ситуация складывается в ее пользу. А потом, видя, как выбивается из сил Дюпре, как работает Поль, как целыми днями занята Влади, она спросила:
– Вы не думаете, господин Дюпре, что мне следует… ну то есть… найти работу?
Это было неожиданно. Даже для нее самой. Она случайно задумалась об этом. Разве на самом деле она не продолжает вести жизнь богачки, хотя ее сегодняшнее положение ей этого уже не позволяет?
Она не могла признаться, что мысль эта посетила ее, когда она читала книгу, вогнавшую ее в краску, – «Месяц у девиц». Одна журналистка, Мариз Шуази, прикинулась проституткой и месяц жила в борделе – сладостно опасное чтение. «Пишу без стеснения „дерьмо“, „жопа“, „секс“. Это слова четкие, достойные, честные». Мадлен, хотя и не согласилась с этим мнением, сочла заявление автора смелым и по-иному взглянула на работающих женщин. Разумеется, она не сравнивала себя ни с продажными девицами, ни с фабричными работницами – она скорее думала о летчицах, журналистках, фотографах – из-за своего происхождения… Но диплома у нее не было. Ее готовили исключительно к замужеству.
– Я ничего не умею… – добавила она.
Дюпре было сложно сосредоточиться на этом довольно деликатном вопросе, потому что одновременно Мадлен озабоченно и старательно заканчивала раздеваться. Теперь она стояла перед ним обнаженная, заведя руки за спину.
– Скажите, господин Дюпре, что бы доставило вам удовольствие?
