Шарль всегда считал работу депутата умением поддерживать отношения. «Мы как священники. Мы даем советы, обещаем светлое будущее наиболее покорным; у нас общая задача – чтобы люди снова и снова приходили на церковную службу». Главное – сохранять тесные связи с избирателями. Рабочей единицей для Шарля было письмо. Поэтому он ужаснулся, когда увидел толстые папки, которые Альфонс положил ему на стол. «Боже, – сказал он, – лучше бы мы создали комиссию по хищению средств!»

Но никто не ожидал, а Шарль менее всего, что он заинтересуется вопросом, которым ему поручили заниматься. Прежде с ним такого никогда не случалось. Конечно, думал он, налог сам по себе является мерой несправедливой и инквизиторской, но с тех пор, как он существует, главная несправедливость заключается в том, что одни его платят, а другие нет. Первые – это патриоты, которых все считают наивными, вторые – циники, пользующиеся безнаказанностью, это оскорбительно.

И он искренне так полагал.

Шарль запросил цифры, их не было.

– Как это – нет цифр?

– Ну… сложно подсчитать, – ответил секретарь комиссии.

Налоговое мошенничество в целом оценивалось самое малое в четыре миллиарда, а точнее, в шесть или семь. Это было чудовищно.

Шарль приказал изучить имеющиеся меры, позволяющие контролировать налоговые декларации и наказывать за обман.

– Одни дыры, просто какой-то швейцарский сыр, – подвел он итоги после двух недель расследования.

В законодательстве и правда имелось довольно много пробелов, и пройти сквозь сети было несложно, важно только быть в курсе. Выходит, существует довольно новая профессия, созданная специально для того, чтобы помогать мошенникам обходить закон, – чаще всего этим занимались бывшие чиновники Министерства финансов.

– Агентства по разрешению налоговых споров, – уточнил секретарь.

– Это они с государством спорят! У них хоть есть стандарты работы?

Никаких. Эти бывшие чиновники могли использовать свои дарования на благо бессовестных клиентов, потому что совести не было у них самих. И без работы они не сидели.

Тогда Шарль стал выслушивать мнения различных специалистов. Что делать, было ясно: закрутить гайки.

– По какой причине этого не было сделано раньше? – спросил Шарль у генерального инспектора Министерства финансов, высокого и крупного уроженца Юго-Запада, не сумевшего добиться успехов в регби, потому что у него были руки белошвейки, пальцы, созданные для перелистывания бесконечных страниц отчетов, он все прочитал, все выучил наизусть.

– Контролировать можно все, господин председатель, при условии, что, цитирую, «не будет нарушена тайна отношений банка с клиентом». А поскольку большинство неплательщиков выбирают Швейцарию, мы возвращаемся в исходную точку.

Шарль посмотрел направо, потом налево. Остальные члены комиссии, как и он, пребывали в недоумении.

– Есть же описи счетов…

Он намекал на процедуру автоматической передачи фамилий налогоплательщиков, задолжавших налоговому ведомству.

– От нее отказались в феврале тысяча девятьсот двадцать пятого года. Банкирам она не нравилась. Надо «следить за тем, чтобы правительственные меры не угрожали раскрытием банковской тайны».

– То есть если я правильно понимаю… мы ничего не делаем!

– Абсолютно. Все думают, что, если мы будем контролировать богатых, они поместят свои деньги в другое место. «А что мы будем делать, – я цитирую, – когда Франция превратится в страну бедняков?»

– Ваши цитаты начинают мне надоедать!

– Это вы написали, господин председатель. Для избирательной кампании в тысяча девятьсот двадцать восьмом году.

Шарль закашлялся.

Ситуация осложнялась тем, что в 1933 году уже в четвертый раз объявляли о дефиците бюджета, сначала с шести миллионов убытки увеличились до шести миллиардов, потом с шести миллиардов до сорока пяти. Долг страны беспокоил экономистов, те пугали политиков, которые, в свою очередь, пеняли гражданам. Чтобы положить конец этой череде тревог, следовало найти деньги там, где они есть. Карманы налогоплательщиков оставались самым доступным местом, но ассоциации, выступающие против налоговой системы, проявляли небывалую активность, что очень беспокоило Альфонса.

– Против налогов всегда выступали, – ответил Шарль. Он и сам когда-то за это ратовал.

Была суббота. Под предлогом занятости в работе комиссии на ухаживания Альфонс выделял лишь один вечер в неделю.

Суббота была «днем свиданий с Альфонсом». Девушки никогда не разлучались, никто не мог понять почему.

На самом деле перед дочерями Шарля стояла ужасная дилемма. Они не могли решить, кому из них выходить за Альфонса. Жасинта не оспаривала права Розы как старшей, но однажды вечером в их общей спальне заявила, что в один прекрасный день молодой человек станет министром и, возможно, кем-то поважнее, а ей лучше дается английский, чем сестре, особенно present perfect. Роза согласилась. Как объяснить претенденту, что они пересмотрели вопрос? И что будет, если они опять передумают? Они договорились, что решение только за ними, поэтому поменялись местами, никому ничего не сказав. Альфонс гулял под ручку с Жасинтой, думая, что это Роза. На него это никак не повлияло, он так и не научился их различать, обе были совершенно одинаково уродливы. Разве что выходить с обеими значило не попасть в гадкую историю, если одной из них вдруг приспичит с ним пофлиртовать.

Они отправились в Лувр, где обе сестры, которые специально подготовились, но перепутали «Мадонну с Младенцем» Боттичелли с одноименным полотном Бальдовинетти, пустились сумбурно анализировать не ту картину.

На следующей неделе девушки передумали. Теперь им казалось, что лучше за Альфонса пойдет Роза, потому что тот, будучи единственным сыном, захочет только одного ребенка, а Жасинте хотелось намного больше – как минимум шесть (в некоторые дни и девять).

Альфонс разницы не заметил.

После случая с посылкой, содержащей ценные лопасти, Жубер подвел противоречивые итоги. Плохой новостью было то, что он потерял почти двести тысяч франков. Хорошая новость – они опаздывают всего на десять дней. Он поздравил себя с тем, что сумел сохранить хладнокровие и не провел потери как «официальные», хотя на самом деле ему просто-напросто не хватило на это смелости. Все снова становилось возможным. Дожидаться результатов не стали и в начале сентября объявили публичные испытания, куда он пригласил членов «Французского Возрождения», всю прессу и правительство. Собирались продемонстрировать, что все сделано превосходно, что можно переходить к изготовлению первого в истории турбореактивного двигателя. Что не пройдет и восьми месяцев, как в небо Франции взлетит первый в мире реактивный самолет.

Наконец-то показался свет в конце туннеля.

Члены правительства под предлогом неотложной работы послали вместо себя чиновников рангом ниже. Жубер и бровью не повел. При первом же успехе они приползут за результатами.

Предприятия, которые бросили на это дело много специалистов и денег, подтвердили присутствие, но не скрывали своего скептицизма. Журналисты, жадные до эффектов и напряженных моментов, готовились прибыть в большом количестве.

Жубер чувствовал себя на коне. Разве он когда-нибудь сомневался? – спрашивал он себя, забывая о минутных слабостях, которые теперь в его глазах ничего не стоили.

В мастерской царила деятельная атмосфера – как перед премьерой: заканчивалась работа, которую когда-то начали на подъеме, с уверенностью, бывали и тяжелые дни, но теперь дело решительно шло к успеху.

Получив письмо от Поля, Соланж позвонила. Из Мадрида. Консьержка поднялась к ним в плохом настроении: «У меня тут не почтовое отделение!» Поль отказался ответить, и она спустилась к себе также в плохом настроении: «Я вам не телеграфистка!»

В течение месяца Соланж забрасывала Поля письмами и подарками, нотами, пластинками, афишами, все это можно было определить по форме свертков. Но он не вскрывал посылки. Влади каждое утро смахивала с них пыль, приговаривая:

– Szkoda nie otworzyć tej przesyłki… W środku mogą być prezenty, naprawdę nie chcesz otworzyć?

Поль отрицательно качал головой. Ему бы следовало их выбросить, но это было выше его сил. Он вел себя как отвергнутый любовник, который решился на расставание, но какая-то часть его еще этому противилась. Фотографии Соланж по-прежнему украшали стены, но он больше не слушал ее пластинок. Понимая, что Полю необходим любой предлог, любое оправдание, Влади продолжала настаивать:

– Skoro nie chcesz otworzyć, uprzedzam cię, że sama to zrobię!

В середине августа Поль наконец сдался, ну хорошо, взял большой розовый конверт, пахнущий пачули, – Мадлен всегда говорила: как ужасно воняют эти духи, не понимаю, как можно любить подобное… Это был первый ответ Соланж. Поль подозревал, что она будет защищать себя и рейх. Хуже, объявит об отмене концертов в Берлине, но назовет не те причины. Полю было не важно, поедет она туда петь или нет, – ведь, по сути, она разделяла ценности национал-социалистов. Она писала неровным почерком, еще более напыщенно, чем обычно:

Соланж хвасталась не без причины. Штраус неоднократно выражал свое восхищение тем, что он называл «загадкой Галлинато». Это очень точно определяло чувство, которое испытывали зрители, когда видели, что эта огромная женщина сидит и поет, как птичка, что ей стоит пальцем пошевельнуть – и вы плачете от ее «Тоски» или «Мадам Баттерфляй». И Штраус, пользующийся доверием Геббельса, первым превратил приезд Соланж в выдающееся событие, а Геббельс – в политический ход. Их в этом убеждали и многочисленные утверждения самой Соланж: «На пахвалу я была щидра! Геббельс сам мне написал, что очин горд тем, что я приизжаю, я везде это повторяла и всегда добавляла что-нибуть приятное о Гитлере, им это правда доставила удовольствие».

Программа полностью отвечала тому, на что надеялся рейх, – Бах, Вагнер, Брамс, Бетховен, Шуберт. Уже в июне немецкие газеты раструбили о том, что все места проданы.

Соланж подождала до середины июля и заявила Рихарду Штраусу, что будет петь также и «Verlorenes Land Meine» и «Freiheit, meine Seele» Лоренца Фрейдигера. «На них эта произвела впичатление, зайчик мой, ты даже не представляиш!»

И это понятно. Фрейдигер был ректором консерватории в Эрфурте и музыкантом относительно малоизвестным, пока в марте его не сняли с работы за отказ сочинить гимн для нацистов Тюрингии. Названия обоих сочинений – «Потерянная страна» и «Моя свобода, моя душа» – не сулили рейху ничего хорошего и пятном ложились на предстоящее событие, что Штраус и поспешил дипломатично объяснить Соланж. «Дорогой друг, – писал он, – эти два произведения вторичны и недостойны вашего таланта. Не считая того, что мы без всякого на то основания бросим тень на событие, которое здесь полагают историческим».

«Историческим, зайчик мой, представляишь?»

Поль заулыбался.

– Mój Boże… ale… co to jest? – спросила Влади, она держала в руках большую коробку, которая пришла вместе с письмом от Соланж.

Поль не ответил, он читал.

«Штраус написал мне два разы». После чего рейх, уже привыкший командовать, не опасаясь, что его ослушаются, просто-напросто отказался добавить произведения в программу… и счел вопрос закрытым.

«Я ответила Штраусу, что я прекрасна понимаю рейху и значит, концерт аннулирован».

Тогда в правительстве заволновались. Штраусу храбрости было не занимать, он встал на сторону Соланж, но дело решилось не благодаря его отношению к вопросу. Просто власти уже сделали то-то и то-то, да и сама Соланж все множила свои заявления, а потому было бы хуже концерт отменить, чем провести. Геббельс спрашивал себя, не поступил ли он опрометчиво, поддавшись эйфории, желанию, чтобы Галлинато пела для рейха. Отмена концерта вызвала бы в Европе бурю эмоций, и все бы узнали о ситуации этого Фрейдигера и еще нескольких. На самом деле речь идет всего о каких-то двух неизвестных произведениях, говорили в Берлине, ничего особенного.

«И это еще ни все. Я продолжаю выступать с громкими заивлениями. Хвалить рейх. А по поводу декораций – прикладываю тебе проект, который я одобрила».

– Mój Boże… ale… co to jest? – еще раз спросила Влади, протягивая Полю посылку.

Полю потребовалось бы много времени, чтобы выразить свою мысль, а потому он сказал кратко:

– Ч…что? От…отличный с…скандал г…гот…готовится…

Он, который так яростно отказывался приехать к Соланж в Берлин, теперь почти впал в отчаяние оттого, что не мог туда попасть.

Начиная с июля Бродски отлично поработал.

– То, что вы просите, не очень сложно, потому что ни на что не годно.

Он не отказывался, но получил еще пятьсот франков, в его положении это было важно.

В конце августа консистенция продукта была стабилизована, она стала приятной на ощупь, чуть жирной, хорошо впитывалась. Кремового цвета, как домашнее масло. Что же касается запаха, Поль, перепробовав многие, решил, что выбирать стоит из двух – березовый лист или масло чайного дерева.

«Теперь надо переходить к тестированию», – написал он на доске. И показал на керамические горшочки под крышками.

Леонс вышла из себя:

– Нет, Мадлен, я не подопытный кролик! Вы не можете этого от меня требовать!

– Но это совершенно безопасно!

– Откуда вы знаете?

– Аптекарь же сделал!

– Этот ваш немец? Ну спасибо! И к тому же еврей.

– Не вижу связи.

– Я им не доверяю.

– Вас просит Поль. Он каждый день массирует себе этим кремом ноги и не умер!

– Пока не умер, хотите сказать!

– Ох…

Леонс извинилась. Ладно, что надо делать? Мадлен не могла честно сказать ей, что проверить предстоит в основном, не появятся ли прыщи, гнойнички, нарывы, воспаления и так далее.

– Массируете себе ноги, пока крем не впитается. Один день из горшочка с белой крышкой, другой день – с серой. И скажете мне, какой вам больше понравится.

– Хорошо.

Участие приняли все – Поль, Влади, Бродски, Дюпре, Мадлен. Но тестирование контролировалось не полностью. Бродски был уверен, что крем этот – как мертвому припарка, поэтому ничего не делал. Дюпре постоянно забывал, но каждый раз, когда его спрашивали, говорил, что все хорошо, Мадлен воздерживалась, потому что боялась аллергии: у меня слишком чувствительная кожа, она ничего не переносит. Что же до Леонс, та придумала, что было абсолютно в ее духе, делать Роберу «самый-самый возбуждающий массаж», уверенная, что ноги можно заменить на любую другую часть тела, лишь бы крем хорошо впитался. Чайное масло выиграло у березы – пятеро проголосовали за, один против, полновесная, но относительная победа, потому что на самом деле только Поль с Влади серьезно отнеслись к этой игре, молодая полька решительно мазалась с ног до головы, и за ней шлейфом тянулся устойчивый запах масла чайного дерева («Ach, uwielbiam zapach tego kremu!»), это смешило Мадлен. Отношения, которые она поддерживала с молодой полькой, очень изменились. Она нанимала ее против своей воли, вынужденно, но так никогда и не полюбила. Поэтому тремя неделями ранее она первая удивилась своей реакции на то, что случилось в молочном магазине у Вале.

Фернан Вале, молочник с улицы Минье, человек невыдающегося ума, говорил уверенно и громогласно, потому что ему нравилось выказывать характер. Однажды утром он решил больше не обслуживать Влади:

– Мы тут пшекам больше не отпускаем! Пусть проваливают к себе в Польшу, у французов работы нет!

Влади смутилась и пошла за покупками в другое место. Мадлен об этом узнала и попросила объяснений. Молодая женщина покраснела, потому что чувствовала себя виноватой за то, что родилась полькой. Мадлен стала настаивать.

– Nie mogę już tam chodzić. Nie chcą mnie obsługiwać.

Было не очень понятно. Мадлен схватила Влади, хозяйственную сумку и заявилась в молочную лавку, где, как обычно, разглагольствовал Фернан Вале.

– Да! – заорал он в ярости. – Здесь французское заведение! Тут обслуживают только французов!

Говоря это, он брал в свидетели многочисленных в это время клиентов, он хотел убедиться в обоснованности своей позиции. Все согласились. Вале скрестил руки на груди и уставился на Мадлен.

Она так никогда и не поняла, как она все учуяла. Может, по тому, как покраснела Влади. Может, из-за хамского поведения продавца…

– А не потому ли, что она отказалась с вами спать?

Клиенты возмущенно охнули, но, поскольку там собрались в основном женщины, матери семейств и служанки, их возглас относился скорее к молочнику, который что-то забормотал, глядя исключительно на молодую женщину, а та уставилась в пол и поджала губы. Как и почти все, услышав как-то, что Влади не из пугливых, он и правда вбил себе в голову воспользоваться ее благосклонностью и постоянно ей надоедал. Но Влади не всех привечала. И Вале, не вошедший в число счастливчиков, разобиделся…

Мадлен пообещала ему, что закатит такой скандал – весь район узнает, и преспокойно задала несколько вопросов. В курсе ли госпожа Вале? А что, теперь надо спать с молочником, чтобы купить сыра? Быть может, в этот округ Парижа вернули право первой ночи? Если бы Влади была француженкой, Вале все равно бы ее выгнал? И кстати, он бы ей такие же намеки делал?

Она спрашивала, а покупательницы из женской солидарности постепенно покидали магазин. Вале, оскорбленному, но проигравшему, пришлось отпустить кусок сыра и полфунта масла, а Мадлен внимательно проследила, чтобы он их не обвесил и не обсчитал.