Книга: Горизонт в огне
Назад: 19
Дальше: 21

1933

Чтобы позабавить богов, герой должен упасть с большой высоты.
Из Жана Кокто

 

20

Последним, кто поднялся, когда 7 января в ресторан «Тур д’аржан» пришел Гюстав Жубер, был Лобжуа, что показывало, в каком он был состоянии. Саккетти дважды слегка хлопнул в ладоши, и после небольшой паузы все зааплодировали – недолго, но достаточно для того, чтобы Гюстав успел сказать: что вы, что вы, друзья мои. Лобжуа протянул ему руку и отвел взгляд, Гюстав извинился за опоздание, сама скромность, конечно, его готовы извинить. Вот уже две недели, как он стал великим человеком.
Шум, скрип стульев, стук приборов, первые хлопки шампанского, подошли официанты, все подняли бокалы. Кто-то сказал – речь, речь!
Гюстав скромно отказался:
– Но шампанское за мой счет!
Все рассмеялись, ха-ха-ха, Гюстав не стал смешнее с прошлого года, но то было в прошлом году.
Лобжуа бессильно махнул рукой и сел напротив Гюстава, все потирали руки в предвкушении назревающей пикировки. Обмен колкостями не начнется, конечно, до того, как принесут утку с репой, пока же присутствующие завели непринужденную беседу и начали, как всегда, с политики. В этом году места для полемики не было, все дружно, не сговариваясь, согласились – левые возвращаются к власти, как неприятно.
На последних выборах избиратели не разделили надежд маленькой группы центристов на Тардье. Ничего удивительного, этому модернизатору не удалось особенно ничего модернизировать, его вера в политику, ведущую к процветанию, оказалась лишь верой в самого себя.
– Стране, – сказал кто-то, – надо бы все же осознать, что реформы необходимы!
Это передавало общее настроение группы, но сама фраза была политизирована и претенциозна, а у них, как, впрочем, и почти везде, политику не жаловали. Кроме того, что постоянные скандалы исчерпали терпение последних приверженцев и поколебали самых стойких, считалось, что никто из политиков не осмелился принять необходимые меры против нежелающих перемен французов. Саккетти резюмировал мнение присутствующих со своей легендарной ловкостью:
– Видимо, пришло время позволить действовать тем, кто действовать умеет!
Закуски еще не кончились, а важная идея уже была сформулирована. Это показывало, что все с нетерпением ждут, что скажет Жубер.
Чтобы понять столь возбужденное состояние, следует, вероятно, объяснить читателю, что произошло за три года – с того 1929-го, когда Гюстав сверх всякой меры обогатился после иракской нефти и связанных с ней событий, о которых мы знаем.
Благодаря деньгам он впервые в жизни чувствовал, что имеет право выбора. Его привлекала промышленность, к тому же он все более убеждался в ненадежной будущности банков. Сенсационное банкротство банка «Устрик» привело к развалу банка «Адам» – пропало более миллиарда франков. Небольшие или средние банки, такие как тот, что основал Марсель Перикур, оказались наиболее незащищенными и, конечно, первыми попали под удар.
Тогда Гюстав заинтересовался находящимся в Клиши предприятием «Сушон», специализирующимся на механических работах; его по-прежнему возглавлял создатель фирмы – оба его сына погибли в боях Первой мировой. Шесть несколько устаревших станков, человек двадцать рабочих, чей средний возраст вызывал вопросы, клиенты, поток которых стремительно уменьшался… Предприятие идеально подходило для того, чтобы его выкупить, на что Альфред Сушон и согласился, поскольку наследников у него не было. Гюстав Жубер почти сразу порадовался своей интуиции. Сначала обанкротился «Кредитанштальт», затем немецкий «Данат банк» и тут же Национальный банк, что подтвердило – банки, как корабли в шторм, повсюду шли ко дну.
Жубер решился. Он уволился, чтобы посвятить себя собственному делу.
Его уход привел к тому, что и директора, и клиенты банка Перикуров резко потеряли к нему доверие. В региональном отделении началась паника, которая дошла и до парижского головного офиса. Вернуть деньги вкладчикам оказалось невозможно. Властям было чем заняться, и банк Перикура менее чем за две недели полностью развалился.
Шарль Перикур сделал очень достойное заявление, позволившее ему заново похоронить своего брата.
Никому и в голову не пришло обратиться к Мадлен – она уже ни для кого не существовала.
Новый хозяин «Механики» Жубер уже договорился о покупке четырех современных станков и замене пожилых сотрудников свежей кровью, подписал выгодные контракты с клиентами, которых нашел в Жокей-клубе и ассоциации выпускников Инженерной школы. После чего по крайней мере на два года он заключил крупный контракт с предприятием «Лефевр-Штрудаль» на поставку деталей для самолетных двигателей – дело выгодное и солидное. В качестве главы предприятия Гюстав наконец чувствовал себя на своем месте.
Не подумайте, однако, что его успех, быстрый, но, в общем-то, банальный, стал причиной того, что в этот день в ресторане «Тур д’аржан» он оказался в центре внимания, нет, на самом деле им восхищались, потому что… он придумал «Французское Возрождение», он был его создателем, вдохновителем, он продвигал его, – в общем, он сам являл собой «Французское Возрождение». Именно он четко констатировал: толчки сотрясающего Америку кризиса наконец достигли французских берегов, Германия перевооружается и становится опасной, вся Европа трещит по швам, а политический класс во Франции погряз в кумовстве, злоупотребляет влиянием и ничему не учится. Пора властям, объяснял он, понять всю значимость людей мудрых, опытных, на которых можно положиться, патриотов и, главное, ком-пе-тент-ных. Технарей!
Вот что такое «Французское Возрождение» – движение, «лаборатория идей», в которую вошли бы эксперты, готовые переделать Францию.
В парламенте сделали вид, что приветствуют это движение, потому что не могли ни открыто игнорировать его, ни сражаться с группой, в которую входили представители электрической, автомобильной областей, телефонии и химии, металлургии и фармации – в общем, сливки французской промышленности.
– Политики уже показали, на что способны, – говорил Жубер, – и оказались не способными ни на что… Люди аполитичные и патриоты должны наконец сказать правду французскому народу!
Под «аполитичными» он подразумевал коммунистов.
– Плохо понимаю, как можно быть одновременно аполитичным и патриотом, – бросил Лобжуа, – это выше моего разумения!
Жубер улыбнулся:
– Аполитичный, дорогой Лобжуа, значит, что мы прежде всего люди прагматичные. Правые или левые, мы все участвуем, каждый в своей мере, в улучшении жизни страны. Что же до патриотизма… Мы просто считаем, что надо быть готовым ко всему.
– К чему?
Жубер довольно рассмеялся:
– В июле Гитлер побеждает на выборах, в сентябре Германия покидает комиссию по разоружению, и тебя это не беспокоит?
– Вечные дипломатические игры! Мне Гитлер кажется скорее надежным. Он наведет порядок в бедламе, в который превратилась Германия… Ты ошибаешься с врагом, Жубер. У нас с Гитлером враг общий – коммунизм.
Все одобрительно зашумели.
– Просто ты читать не умеешь.
Фраза прозвучала почти оскорбительно, это противоречило негласным правилам их группы – можно не соглашаться в чем-то, но соблюдать законы товарищества. Поэтому Жубер заторопился:
– Прости, Лобжуа, я неверно выразился. Я хочу сказать, что ты не умеешь читать по-немецки.
– И что бы я узнал, если бы умел?
– Что Гитлер, который стремится во власть, считает Францию заклятым врагом.
– А, ну да, читал…
– Но видимо, тебя это не очень заинтересовало. Но черт возьми: «…der Todfeind unseres Volkes aber, Frankreich…» Прости, ты же не знаешь немецкого: «смертельный враг нашего народа, Франция, безжалостно душит нас и разоряет. Мы должны быть готовы к любому шагу, чтобы победить врага, который яростно нас ненавидит». Не понимаю, чего тебе еще…
– В газетах было?
– Нет, в «Mein Kampf», мысли Гитлера, библия нацистов.
– Это просто политика, Гюстав! Никто не хочет новой войны. Гитлер настраивает всех, чтобы стать канцлером, голос повышает, но искать будет мирное решение. Конфликты обходятся слишком дорого.
– Увидим… А история покажет.
Гюстав Жубер счел, что продолжать не следует, потому что сотрапезники выступали и за и против его мыслей, мнения разделились.
Воспользовавшись наступившей тишиной, Лобжуа захотел усилить эффект произведенного, как ему казалось, положительного впечатления:
– И к тому же идея твоя уж очень абстрактна. Твое «Французское Возрождение» будет публиковать исследования, а читать кто будет? Будет предлагать реформы, а кто их применит на практике?
Внимательному наблюдателю стало бы ясно, что относительно этого вопроса, как и предыдущего, группа незаметно разделилась на два лагеря. Это было признаком того времени, все становилось предметом критики и споров.
– Абстрактными мы не останемся, Лобжуа, это я тебе обещаю, – сказал спокойно Жубер. – Встретимся в конце месяца.
– А что произойдет за месяц?
Жубер просто улыбнулся.
Саккетти, который лучше других понимал, что битва продлилась достаточно, бросил:
– Наш ежегодный ужин превращается в ежемесячный?
Все засмеялись, расслабились, снова открыли шампанское. Пришло время поговорить о женщинах. Жубер незаметно посмотрел на часы, думая о своей…

 

…Леонс, которая в это же самое время стояла на карачках и задыхалась под мощными толчками молодого человека по имени Робер.
В стену постучали, хватит уже там! Женский голос, визгливый и нервный. Леонс захохотала и упала на кровать, боже, как я кончила, ах, боже мой, она была вся в поту. Робер же был готов продолжать. Пару минут, дорогой, взмолилась она. Перевернулась на спину. Комната была маленькой, душной, пахло сексом, асфальтом, по́том, струйки конденсата стекали по плиткам, приоткрой немного, дорогой, ладно? От свежего воздуха ей полегчало. Она стала обмахиваться, на животе и грудях выступили капельки пота. Робер зажег сигарету и присел на край кровати. Леонс машинально взяла его член свободной рукой и бездумно, как будто четки перебирала, принялась ласкать его.
– Мне, наверное, пора, который час?
Робер сделал вид, что ищет часы.
– Где они?
Он покраснел.
– О нет! Уже продал?
Часы за тысячу франков с кучей разных циферблатов, подаренные ему Леонс в прошлом месяце!
Она в ярости встала с кровати и направилась к ширме, которая скрывала раковину и полотенца. Невозможно было представить себе более стройной фигуры, более выпуклых бедер, более нежных грудей, более круглых и крепких ягодиц, лучше выбритого треугольника; даже у Робера, не отличавшегося особой чувствительностью, закружилась голова.
Торопливо приводя себя в порядок, Леонс незаметно выглянула из-за ширмы. Робер все еще со смущенным видом сидел на постели. Леонс улыбнулась, он казался ей трогательным.
Это был тридцатилетний мужчина с длинным и прямым носом, глубоко посаженными глазами и нависавшими над ними бровями. Его толстые губы почти никогда не смыкались, так что были видны желтоватые зубы; когда у него спрашивали, откуда у него длинный шрам на щеке и почему порвано ухо, он говорил, что пострадал на охоте, что частично было правдой. В результате случившегося – в зависимости от точки зрения – он мог казаться людям простодушным или зловещим. Бывало, что он немного пугал девиц. Леонс, которой нравились небольшие изъяны, сразу прониклась к нему обожанием.
Он работал автомехаником. По крайней мере, начинал именно с этого, потому что руки у него были грубыми и он плохо учился в школе, оценок хороших не имел и школьный аттестат казался ему недосягаемым горизонтом, так что его быстро отдали в подмастерья. Он протирал детали для рабочих, которые считали себя его хозяевами, потому что у них был собственный служащий! Робер любил машины, но не за их механизм: он обожал кататься, красоваться за рулем – некоторых девушек это возбуждало, и именно такие девушки и нравились Роберу. И года не прошло, как подмастерье стал в хорошую погоду по воскресеньям потихоньку открывать заднюю дверь гаража и брать машины клиентов. Из-за отсутствия денег по возвращении приходилось отсасывать немного бензина из других машин, чтобы более-менее залить бак, во рту делалось немного противно, но ничего ужасного.
В девятнадцать лет он уже бесчисленное количество раз прокатился в довольно роскошных машинах, которых никогда не смог бы себе купить. Его брат находил девиц, он выкатывал машину, когда вечеринка заканчивалась, он возвращал машину на место, девицы оставались на ночь, прекрасное было время! Которое закончилось, когда он около часу ночи вел спортивный «Фарман A6B», а его пассажирка, в эйфории от выпитой шипучки, с энтузиазмом нырнула под руль, чтобы отблагодарить его; машина протаранила сначала «пежо-бебе», потом «Фиат-3» и «Ситроен-11», а затем оказалась в витрине цветочного магазина. Как ни странно, хозяин гаража не уволил его. Его просто перевели в другое место.
С этого дня Робер выплачивал свой долг – разбирал на детали угнанные машины и ремонтировал те, что готовили на вывоз. Так что он многому научился – сколько влезло в мозги.
Робер жил исключительно инстинктами. Он был способен думать, но недолго. Ему было сложно планировать больше чем на неделю вперед. Невозможность представить себе любую перспективу привела его к разгульной жизни. Он вел себя как ребенок, потому что для него существовало только настоящее. Напрягаться он не любил, брал что дают – машину, девушку, деньги, и совершенно непонятно, делал ли он между ними различие. Робер думал мало, но был наделен каким-то даром интуиции, он чувствовал вещи, ситуации, умел стушеваться, когда нужно, воспользоваться моментом, когда получалось, удовлетворять свои желания, когда это было возможно, и уносить ноги при приближающейся опасности.
После двух лет чистилища в подпольных мастерских с ворованными машинами Робер однажды проснулся с уверенностью – чисто интуитивной, – что вернул долг. Он был таким – без полутонов, только «да» или «нет», так вот теперь «нет».
Чем ближе он подходил к гаражу в Сен-Манде, тем больше уверялся в том, что вернул долг с лихвой, что должны даже ему, он хотел уйти с машиной, не обязательно большой, «шикарной», но на шкале его ценностей машина четко означала, что «на свободу» он выйдет законно. Хозяин так не думал. Робер правой лапищей схватил домкрат, после чего провел два месяца в тюрьме «Санте», где завел новых друзей.
Он вышел другим человеком. Прощайте, гаражи (хотя его страсть к автомобилям осталась при нем) и пахота на других, Робер начал работать на себя. Руки у него были умелые, он разбирался в механике и не отличался особой впечатлительностью, так что вполне соответствовал минимальным требованиям, чтобы стать вором. Разве что оказался не способен принимать решения. И начались нескончаемые дела, похожие друг на друга тем, что ничего не происходило, как было задумано. Он по два часа копался в замка́х и попадал в пустую квартиру, потому что владелец переехал накануне; он вскрывал сейфы, и там ничего не было или лежали такие фальшивые украшения, что скупщики краденого потешались; выходя из сада, он натыкался на полицейских; короче, он с трудом зарабатывал на жизнь.
Робер никогда не задумывался, что в его деятельности отсутствует система. Он полагал, что риски непременно должны сопутствовать его профессии. Однако засомневался, когда женщина застала его на первом этаже магазина и без раздумий выстрелила в него из охотничьего ружья. Он вовремя втянул голову, осколки фарфора вырвали кусок щеки и отрезали пол-уха. Ему удалось убежать, истекая кровью, как свинья на бойне. Выйдя из больницы, он задумался о своем призвании.
Но тут за него взялась Великая война.
В первом же сражении Робера ранило в плечо, и войну он пережил без взлетов и падений, в основном проводя время в попытках добиться перевода из одного госпиталя в другой, с одного места службы на другое.
После войны он «крутился» – так он стыдливо называл череду темных делишек, из-за которых в один прекрасный день ему пришлось спешно покинуть французскую территорию. С Леонс он познакомился в Касабланке.
Леонс услышала, как пробило два часа, значит она не запаздывает. Места было достаточно лишь для того, чтобы помыться, одежду сложить было некуда, она вешала ее на ширму. Она ненавидела этот отель. В коридорах проституток больше, чем машин на площади Оперы. Но Роберу самое то. В самом подозрительном месте он чувствовал себя как рыба в воде. И отель находился в Девятом округе. На улице Жубера. Он выбрал его еще и поэтому.
– Улица Жубера! Вот умора, правда? Я этого типа обожаю…
«Не ты же с ним спишь…» – хотела ответить Леонс, но Робер бывал иногда ревнив, капризен, и рука у него тяжелая, хотя Леонс и нравилось, когда ее шлепали по заднице, но Робер не всегда этим ограничивался.
Она надевала комбинацию, когда он заглянул за ширму и ласково прихватил ее сосок – до завтра? Не успела она оглянуться, как он уже вышел из номера, спеша узнать результаты бегов, которые пропустил.
Поспешно заканчивая одеваться, Леонс думала о Жубере. Скоро они увидятся. Она никогда не выносила этого типа, ей ничего в нем не нравилось, ни его запах, ни кожа, ни дыхание, ни голос. Она спрашивала себя, чем занималась его покойная жена, потому что в сексе он был несведущ, как дитя. К тому же она потеряла невинность задолго до первого причастия. Проблема с такими мужьями, поздно ставшими мужчинами, в том, что они хотят наверстать упущенное время, но в глубине души ее больше смущал его храп, чем скромные потуги семинариста, – долго он не держался, ей оставалось только с четверть часа смотреть в потолок, ничего особенного.
Леонс много выиграла в этой интрижке. Деньги (Жубер не следил за тратами) и свободное время (он закрывал на это глаза). Ей пришлось лишь выйти замуж.
Она торопливо покинула отель, дошла до бульвара, ноги у нее еще были как ватные. Она осмотрела себя в витрине, прежде чем поймать такси. У нее оставалось менее получаса, чтобы придать себе вид молодой состоятельной женщины, – даже больше, чем ей требовалось.
Жубер с женой посмотрели на часы в один и тот же момент.
Он немного беспокоился. По устоявшейся традиции за обедом о женщинах говорили, но не приглашали. Поэтому, когда Леонс по приказу мужа показалась в зале, она извинилась, потому что думала, что обед уже закончился, прошу прощения, она сделала вид, что разворачивается, Гюстав понял, что окончательно поразил своих однокашников: красота Леонс всех ошеломила, нет, нет, госпожа Жубер, не извиняйтесь, все смотрели кто на ее глаза, кто на ее бедра, те, кто видел ее в профиль, пожирали взглядом великолепные ягодицы и сглатывали слюну. На ней было чудесное платье из крепдешина цвета слоновой кости, волосы украшал черный пластмассовый гребень. Останьтесь, садитесь! Жубер ликовал. Саккетти, рядом с которым уселась Леонс, решил, что, кроме аромата новых духов «Коти», эта дьявольская женщина источает чрезвычайно сексуальные флюиды.

 

Дюпре дал сигнал к окончанию рабочего дня, и тут же его едва не затолкали остальные рабочие, тоже спешившие вон из мастерской. Мадлен Перикур стояла на противоположной стороне тротуара и не могла оказаться там случайно, к тому же она пристально смотрела на него. Он перешел улицу.
– Здравствуйте, господин Дюпре.
Он просто поднес ладонь к козырьку, ему было неловко в ее присутствии. Они случайно встретились – когда же это было? – прошлой осенью, и не нашли, что сказать друг другу, вспоминать об этом было довольно неприятно. Он сказал ей тогда, что работает старшим мастером на предприятии, занимающемся сварочными работами, на улице Шатодэн, найти несложно.
– Мы не могли бы?..
Она указала на улицу, ей хотелось бы поговорить с ним, и тротуар для этого не слишком подходит.
Они дошли до улицы Сен-Жорж, он сжался, когда открывал перед ней дверь в кафе «У Жермены», где иногда обедал. Он провел ее в глубину зала. Рядом, в бильярдной, шумели игроки, так что их никто не мог услышать. Она взяла лимонад, он – воду «Виши». Неужели он никогда не пьет пиво или вино, как все мужчины? – подумала она. Чтобы оттянуть время, она с преувеличенным интересом рассматривала заведение, как будто он привел ее в место, о котором часто говорил и которое она открывала для себя с радостным изумлением. Эта состоятельная дама в шляпке вызвала интерес у посетителей, но Дюпре был мужчиной крепким, и от него веяло недюжинной силой. Оттопыренные уши и слегка гноящиеся глаза не вызывали желания вмешиваться в его дела, и игроки вернулись к бильярду.
– Чем могу служить, госпожа Перикур?
Она сделала глоток лимонада, он же не притронулся к своему стакану и пристально, не двигаясь, смотрел на нее.
– Я пришла… попросить у вас совета.
– У меня?
Она кожей чувствовала, что он ей не доверяет. Она быстро переводила взгляд с его рук на стойку бара, потом на бильярдную, затем снова поднимала на него глаза. Она решилась:
– Я кое-кого ищу, понимаете…
– Кого же?
– О, не кого-то конкретно, я имею в виду, что… то есть… ищу кого-нибудь… для одной работы. Да, для работы.
– Что за работа?
Взгляд ее снова стал блуждать, она нервно барабанила пальцами по столику.
– Работа… сыскная в некотором роде. Разузнать кое о ком.
Он кивнул, сыск, ясно. Дело принимало странный оборот, он ждал продолжения, хотел, чтобы она договорила, но Мадлен молчала, и казалось, что она все сказала. Он отпил воды. Сыск касался в основном женатых пар, измен. Перикур хочет следить за любовником, за будущим мужем или соперницей – он-то какое отношение к этому имеет?
– Есть люди, которые занимаются таким, госпожа Перикур, детективы. Они следят за тем или иным местом, знают законы… Умеют в нужный момент вызвать комиссара… В общем, понимаете, чтобы застать обоих за делом.
– О, – сказала Мадлен, поняв, что ее неверно поняли, – речь идет совсем не об этом, господин Дюпре!
– О чем же тогда?
– Ну… надо проследить, как вы сказали, за некоторыми людьми, чтобы обнаружить кое-что…
– Чтобы им навредить, так?
– Именно!
Мадлен стало легче. Она удовлетворенно улыбнулась.
– А я тут при чем?
– Я подумала, вдруг вы случайно…
– Вдруг я тот самый человек?
– О, господин Дюпре, совсем нет! Нет, не вы, господи, нет… Но может быть, вы кого-нибудь знаете…
Дюпре скрестил перед собой руки. Чтобы напрячь извилины, он напрягал мускулы.
– Вы думаете, я знаю людей, которые бы это сделали.
– Да, я подумала, что…
– Вы ищете мерзавца, и, поскольку ваш муж не у дел, вы обратились ко мне.
– Нет, уверяю вас, я не…
– Да, именно это вы и сделали. Не знаю, чего именно вы хотите, но похоже, что вам нужен какой-нибудь подлец. И думаете, что среди рабочего люда он уж точно найдется.
Посторонний наблюдатель никогда бы не догадался, какой неприятный оборот принимал разговор, – так Дюпре был спокоен.
– Для дочери банкира между рабочим и подонком разница, видимо, небольшая.
Мадлен хотела прервать его.
– А еще вы думаете, что бывший мастер, который работал на вашего мужа, из того же теста, что и его хозяин, что он должен знать кучу людей, способных на все, очень логично.
Обвинение попало в точку. Мадлен печалило не то, что она вернется ни с чем и ей придется опять размышлять о том, что она надеялась решить уже сейчас, а то, что на самом деле Дюпре прав.
– Так и есть, господин Дюпре. Я поступаю с вами несправедливо. – Она поднялась. – И прошу извинить меня.
Ее искренность не вызывала сомнения. Она сделала лишь шаг, как Дюпре остановил ее:
– Вы не ответили, почему решили спросить об этом именно у меня.
– Я больше никого не знаю, господин Дюпре. И больше никто не знает меня. Поэтому я как-то и подумала о вас, вот и все.
– Кому вы хотите навредить, госпожа Перикур?
– Бывшему банкиру, депутату Демократического альянса и журналисту из «Суар де Пари». – Она широко улыбнулась. – Как видите, все это очень достойные люди. Ах, есть еще одна бывшая слу… то есть подруга, в общем…
– Присядьте, госпожа Перикур.
Она помедлила и снова опустилась в кресло.
– Сколько вы платите за эту работу?
– Как договоримся… У меня нет опыта…
– Я зарабатываю тысячу двадцать четыре франка в месяц.
Сумма хлестнула Мадлен, как пощечина. Она с трудом экономила последние три года, но до такого еще не дошла.
– Это работа долгая и сложная, потребуются ловкость и умение. Я очень квалифицированный рабочий. И речи быть не может, чтобы я работал за меньшее. – После секундного размышления он добавил: – Плюс расходы, естественно.
– Потому что?..
Дюпре облокотился об стол, приблизил свое лицо к лицу Мадлен и очень тихо сказал:
– Госпожа Перикур, я не спрашиваю вас, по какой причине вы хотите погубить этих людей. Вы ищете кого-нибудь, кто бы смог это сделать, я смогу сделать, гарантирую. Моя цена – размер моего нынешнего жалованья, ни больше ни меньше. Подумайте. Вы знаете, где меня найти.
Они стояли, все произошло очень быстро, они были уже у выхода. Мадлен поспешно открыла сумочку, заметив, что Дюпре платит по счету. Он остановил ее движением руки:
– Вы и так чуть не оскорбили меня, не пытайтесь сделать это еще раз.
Он заплатил, на улице кивнул ей и пошел в другую сторону.
Он жил в четырех станциях метро отсюда, но в дождь ли, в ветер всегда из принципа ходил пешком. У Дюпре были принципы.
Он обдумывал решение, которое так неожиданно принял. Чем больше он размышлял, тем больше убеждался, что поступил правильно. Банкир, – сказала она, – депутат Демократического альянса, все это очень напоминало кредитный индустриальный банк под названием «Банк Перикуров», который обанкротился несколькими месяцами ранее и с которым пропали сбережения сотен мелких вкладчиков. А еще парламентария с той же фамилией, который сумел избежать катастрофы. Что же до журналиста из «Суар», этой реакционной ежедневной газеты, мало ли кто это, все они стоят друг друга.
Вы, вероятно, как, впрочем, и Мадлен, спрашиваете себя, какая странная причина толкнула такого рабочего, как Дюпре, принять подобное предложение. Потому что он, видите ли, когда-то отправился на войну, убежденный – как и многие-многие другие, – что идет воевать в последний раз. Он ответил на призыв нации, сдержал свое слово, но нация свои обещания не сдержала. Он больше двух с половиной лет провел в настоящем аду, потерял в нем двух братьев и все, что имел (он был родом с севера, где все было стерто с лица земли), и ему казалось все более вероятным, что за этой войной последует другая. После демобилизации он работал на Анри д’Олнэ-Праделя, мужа Мадлен Перикур, бывшего аристократа и выскочки, который в мирной жизни эксплуатировал своих работников, начиная с Дюпре, так же как эксплуатировал своих солдат, когда служил офицером. Он смог бы послать на верную смерть первых, как это делал с последними. Власть капитала, цинизм капиталистов, социальная несправедливость стучали в висках Дюпре, которого сильно вдохновили известия о революции 1917 года. Оказалось достаточно того, чтобы старший мастер на предприятии д’Олнэ-Праделя примкнул к коммунистическим веяниям – после демобилизации и проблем с работой во Франции, которая не вспоминала о своих героях. Он вступил в компартию в 1920 году и через год сдал партбилет. После четырех лет, проведенных на войне, ему оказалось слишком сложно терпеть субординацию и подчиняться дисциплине. Но поскольку он сохранил яростное желание взорвать все к черту, то стал анархистом-одиночкой. Он был слишком рассудителен, чтобы – как это делалось когда-то – подкидывать куда попало бомбы (он не верил в необходимость жертв) или чтобы убить президента Республики (он не верил в символы), к тому же он был индивидуалистом, поэтому не хотел примыкать ни к каким организациям (в коллектив он тоже не верил), он жил один и был неразговорчив, потому что редко находил людей, с которыми мог бы поделиться своими взглядами. Индивидуализм, граничащий с эгоизмом, превратил его в затворника. Обществу просто повезло, что я не стал более жестоким, нередко думал он. В душе он был анархистом, как другие бывают верующими, был им для себя, ему не требовалось демонстрировать это людям. Перспектива мира без частной собственности, которым управляют свободной волей, тоже его не очень убедила. Не то чтобы ему не были близки анархические идеи, но просто война и послевоенный личный опыт привели к тому, что он выдохся и все воспринимал в черном цвете.
Он часто менял работу, потому что, как только подворачивался случай, поддерживал требования, защищал забастовщиков, противостоял властям, и это никогда не кончалось ничем хорошим.
На самом деле помочь разорить банкира, раздавить депутата от буржуазии, свалить журналиста-реакционера было для Дюпре миссией, такой же, как любой другой, – во имя беспорядка, расшатывания основ, тихой сапой, без героизма (он не верил в героев), то есть именно тем делом, где он мог почувствовать, что приносит пользу и создает хаос.

 

Комната оказалась довольно маленькой, но главный недостаток заключался не в тесноте – проблема была в шуме. Шумели не соседи, шуметь запрещалось ему.
Как только Поль въехал в едва готовую комнату и поставил первую пластинку («Турандот», акт II, Соланж: «In questa reggia, or son mill’anni e mille, un grido disperato risonò»), сосед Клерамбо яростно заколотил шваброй в потолок. Через пару минут он позвонил в дверь. Влади, широко улыбаясь, открыла дверь так, как будто собиралась впустить целый свадебный кортеж.
– Witam!
Клерамбо пришел в ужас.
– W czym mogę pomóc?
Он вернулся к себе. «Не буду же я разговаривать с какой-то полькой!» – сказал он Мадлен, когда пришел еще раз.
Стоило Полю поставить пластинку, Клерамбо хватался за швабру. Мадлен пребывала в растерянности. Передвигать Поля на инвалидной коляске сложно, но возможно. Запретить ему музыку просто немыслимо.
– Н…нич…ничего с…страш…страшного, м…ма…мама, – говорил Поль.
Мадлен с Влади долго в бессилии смотрели на молчащий граммофон, на ряд пластинок, на афиши и фотографии на стенах.
– Chyba znalazłam rozwiązanie… – заявила Влади, тыча пальцем в небо.
Она пропадала всю вторую половину дня. Мадлен пришлось самой нести Поля в туалет, сомнений быть не могло, он набрал вес.
Влади вернулась около шести вечера в компании молодого рабочего, бледного брюнета с очень широко расставленными глазами, одетого в пыльную рабочую блузу; он нервно потирал руки. Влади не сводила с него глаз и кивала, приглашая объясниться. Он предпочел открыть большую сумку, которую поставил на пол, и вытащил пробковый лист толщиной в палец.
– Это клеится на стенки. И на потолок.
Мадлен идея показалась многообещающей, но ее беспокоила проблема денег, все всегда упиралось в деньги. И речи быть не могло, чтобы попросить скинуть цену, но… Нужно же довольно много листов, чтобы… Не считая клея и самой работы…
Молодой рабочий (его звали Жак, об этом узнали за день до того, как он исчез) открыл рот, Влади взяла его руку, прижала к груди, она на полголовы возвышалась над ним и гордо улыбалась ему, как сыну, словно подбадривая, чтобы тот рассказал стишок.
– Мы уже договорились, – сказал он. – С…
Он не помнил, как зовут Влади, но они договорились.
Работа заняла две недели.
Казалось, что комната уменьшилась на метр. Когда в нее входили, то из-за приглушенной атмосферы воздух неприятно давил на уши, но результат того стоил. Поль снова поставил пластинку с «Турандот».
Если бы этого не требовала их интенсивная переписка, Поль никогда бы не стал сообщать Соланж об изменении адреса. Она стала расспрашивать: Тибе нравица твой новый дом? Наверна, у тибя типерь комната стала болше, да? Она удивлялась, что мальчик не посвящает ее в детали.
С того вечера в Милане они больше не виделись, хотя Соланж пригласила его сначала в Лондон, где выступала в октябре 1931-го, потом – спустя четыре месяца – в Вену. Поль очень вежливо отказывался, ему всегда что-то мешало, но он не уточнял, что именно, поэтому он совершенно не мог приехать. Поль никогда не говорил об этом матери. Несколькими месяцами ранее появился его отец, Анри д’Олнэ-Прадель, только что вышедший из тюрьмы; по официальной версии, он хотел «попрощаться с сыном», а на самом же деле – рассчитывал попросить денег, потому что уезжал в колонии, чтобы постараться «встать на ноги в ожидании окончания процесса». Увидев, что бывшая жена почти бедна, он жестоко и удовлетворенно улыбнулся, как будто находил в этом высшее правосудие. Униженная, Мадлен долго плакала. С тех пор Поль избегал любых разговоров, связанных с деньгами, и оказалось, что много о чем говорить трудно. Деньги и правда стали проблемой.
Соланж тревожилась, хотя особых причин на то не было – письма Поля становились все интереснее, он рос, мужал, и его знания об опере впечатляли, но она могла поклясться, что он покупает меньше новых пластинок. Он уже не просил у нее афиш концертов, хотя по-прежнему горячо благодарил, когда она их ему присылала. Может быть, его разочаровала поездка в Италию? Может быть, его мать плохо к этому отнеслась? Кстати, причины, по которым она не приехала, в устах Поля звучали несколько расплывчато… Если Соланж не догадывалась, что Поль вообще не покупает новых пластинок, то потому, что он ходил слушать их в «Пари-Фоно» – продавец был согласен.
Между тем карьера Соланж приняла довольно странный оборот. После Милана она пела сидя, что было не только вызовом законам физиологии, но также и загадкой. С технической точки зрения запертый таким образом воздух не мог производить подобного звучания, это невозможно. И однако же все ее концерты проходили блестяще. Голос Соланж как будто стал чуть приглушенным, но от этого еще более узнаваемым, несколько сократившееся из-за веса дивы дыхание заставляло ее усовершенствовать вокальную технику, что делало ее выступления единственными в своем роде. Величественностью Соланж напоминала собор, несравненный и трагический. Ее широкое лицо, заплывшие глаза, обвисшие щеки, масса ее тела, казавшегося еще более царственным из-за окутывающих волн ткани, – все это изумляло, она была похожа на будду с голосом тенора-альтино.
Цветы, которыми она окружала себя поначалу, быстро уступили место декорациям. Через несколько недель после выступления в Милане она обратилась к известному декоратору Роберу Малле-Стивенсу, чтобы тот создал задник, и ему это удалось. Теперь задник стал частью представления. Приехав в Лондон, Соланж заказала декорации Стивену Овенбэри. Для концертов в Риме она пригласила Василия Кандинского, чтобы он нарисовал ей монументальные полотна, для мадридской программы задник делал Пикассо. Со временем все большее число художников, начиная с Рауля Дюфи и заканчивая Михаэлем Цвегом, писали для нее, создавали огромные холсты, предназначавшиеся для той, кого теперь называли великой Галлинато, выступления которой всегда становились событием. В выборе художников она отдавала предпочтение женщинам. Соня Делоне придумала для нее море из голубой вуали – оно слабо колыхалось благодаря вентилятору, спрятанному за кулисами, и это стало началом настоящих инсталляций, которые создавали Виолетта Гомес, Лаура Макиевич и Катя Ноаро; истинным апогеем стали мотивы ар-деко – созданные Ванессой Ньюпорт для концерта в марте 1932 года в нью-йоркской Метрополитен-опере полотна спускали с колосников в продолжение всего выступления.
Скоро установилась традиция – инсталляции сохранялись в тайне. Журналистам сообщали только программу концерта, имя же художника и то, какими будут декорации, было еще более секретным, чем перевооружение Германии, – до подъема занавеса никто не знал, что это будет. Разумеется, всегда случалась утечка информации, которую охотно покупали местные газеты, воровать фотографии или новости стало общим местом; это беспокоило устроителей концертов и радовало Соланж: она обожала слухи, лишь бы они касались ее. Уже назавтра после выступления фотографии концерта и декораций превращались в открытки, проспекты, буклеты. Один экземпляр Соланж всегда посылала Полю с комментариями и со множеством восклицательных знаков. В начале 1932 года даже устроили аукцион, где продавали работы Фернана Леже, подготовленные им специально для майского выступления в Лисабоне в пользу пострадавших от наводнений в результате разлива Хуанхэ.
В сентябре 1932-го Соланж выступала в Париже, на сцене зала Гаво (декорации Роже Арта). Поль с матерью получили два места в первом ряду бок о бок с министрами. Соланж появилась в волнах лиловой и зеленой ткани, величественная, как статуя Командора, и, верная своей манере, начала концерт с вступления к «Gloria Mundi» а капелла, что становилось классикой, – к опере уже примеривались некоторые конкурентки Соланж. Это был триумф.
Как мы знаем, Соланж не сдерживала своих чувств. Она производила впечатление человека, который видит только себя, и хотя теперь принимала подношения сидя, она создавала ажиотаж, как никто другой. Но глаз у нее был острый, и ей и секунды не потребовалось, чтобы, когда Поль с матерью появились в зале, понять: их положение изменилось. Мадлен была одета очень хорошо, очень тщательно, но она лишилась некоей уверенности, свойственной богатым женщинам, ступала не так размашисто, смотрела не так уверенно – вроде ничего особенного, но Соланж все поняла. Она сразу отказалась от запланированного заранее роскошного ужина и пригласила Мадлен с Полем в гостиницу «Риц» «перекусить по-простому» у нее в номере. Ей казалось, что и это чересчур, но придумать что-то другое она уже не успевала…
Все это не ускользнуло от внимания Мадлен. Хотя решение Соланж задело ее, она все же испытывала благодарность к певице. Впервые дамы смогли по-настоящему поговорить и осознали, что некие печальные обстоятельства положили конец их былому соперничеству. Мадлен заметила, что взгляд этой огромной женщины с экстравагантными и смешными манерами, трагический голос которой пронзает душу, гаснет. Может быть, они без слов дали друг другу понять, что являются сестрами по несчастью, которым многое пришлось выстрадать.
Соланж опять стала посылать новые записи со всего мира, фотографии она заменила на пластинки, афиши – на коллекционные альбомы.
Жизнь матери была сложной и напряженной, но Поль не чувствовал себя несчастным. Для Мадлен стало неожиданностью, что можно быть счастливее с меньшими деньгами. Поль освободился от груза своей тайны и проживал, вероятно, самые лучшие дни. Кошмары, когда-то такие частые, рассеялись. Влади была дарящей радость и деятельной компаньонкой. Поль много читал и проводил послеобеденное время в библиотеке. Влади устраивала его в большом зале, где лежали газеты и заказанные им книги, и подмигивала: A teraz pójdę na zakupy…
Поль слегка опускал ресницы, как если бы скрывал похождения оставленной на его попечение младшей сестрицы.
Назад: 19
Дальше: 21