Особняк Перикуров был продан 30 октября 1929 года – намного ниже своей стоимости, потому что Мадлен торопилась.

К каждому предмету мебели, картинам, безделушкам, книгам, шторам, коврам, кроватям, растениям, люстрам, зеркалам – кроме нескольких предметов, которые Мадлен могла увезти с собой, – оценщик прикрепил небольшую табличку с указанием цены. В доме появились все те же, кто двумя годами ранее присутствовал на похоронах Марселя Перикура.

Мадлен вошла и замерла в ужасе.

По гостиной, приосанившись, словно генерал, осматривающий поле боя после одержанной победы, расхаживала Ортанс с блокнотом в руках, она останавливалась то у комода, то у гобелена, отступала, чтобы представить, как это будет смотреться у нее дома, потом переходила к следующему предмету или аккуратно записывала цену и номер лота.

– Скажи, Мадлен, – сказала она, даже не потрудившись поздороваться, – этот столик… две тысячи франков – не думаешь, что слишком дорого?

Она подошла к столику, провела по нему пальцем, как делала, когда хотела показать прислуге, что стерта не вся пыль.

– Ладно, допустим!

Она записала цену в блокнот и продолжила обход.

Мадлен, чтобы удержаться от слез и желания дать ей пощечину, предпочла быстро подняться по лестнице. В комнате Поля валялись раскрытые коробки, ящики, солома…

– Сложно, наверное, выбрать, да? – сказала она низким и растроганным голосом.

– Н…нет, м…мама. В…вс…все х…хор…хорошо!

Они помолчали.

– Мне так жаль, знаешь, я…

– Эт…это… сов…вершенно не…важно, м…мама.

Поль, конечно, мог пытаться ее успокоить, но ситуация была далеко не блестящей. Денег от продажи особняка Перикуров едва хватило на покупку двух квартир. В первой, на улице Дюэма, Мадлен, Поль и Влади могли прекрасно устроиться, но это был единственный достойный доход семьи, поэтому квартиру предполагалось сдавать.

Вторая служила иллюстрацией того, насколько им пришлось уменьшить свои амбиции, – гостиная, столовая, две спальни и комнатка для прислуги на мансардном этаже – еще меньше и темнее прежней, но Влади говорила, что очень довольна.

Квартира находилась на улице Лафонтена, 96, на третьем и последнем этаже. Лифт был слишком узким, и инвалидная коляска Поля туда не помещалась. Чтобы выйти из дома, Влади придется усаживать мальчика в лифте на складной стул и на руках сносить коляску по лестнице. Они смогут оставить только няню, которая будет делать все.

Мадлен переходила от депрессии к чувству вины.

За несколько недель она скатилась до уровня жизни мещанки, которая, чтобы сохранить и так довольно скромное положение в обществе, вынуждена подсчитывать расходы, часто от чего-нибудь отказываться, постоянно вести учет всему. Она часами плакала и не могла остановиться, но то, что с ней происходит, воспринимала с фатализмом, который зародился в ней из-за острых, нескончаемых мук совести. Конечно, у нее были плохие советники, но она последовала их рекомендациям, недостаточно поразмыслив, во всем виновата она одна. Истина заключалась в том, что она унаследовала состояние, которое не смогла сохранить. Гюстав Жубер был прав, когда напомнил ей, что бумаги она «подписала сознательно», только от нее зависело – интересоваться делами или нет.

Она получила женское воспитание. Отец, хотя и очень любил ее, вырастил Мадлен в осознании того, что в больших делах ей никогда не быть на высоте. Потеря завещанного им состояния лишь подтверждала это.

На улицу Лафонтена переехали 1 декабря.

Несколькими днями ранее было публично объявлено о предстоящем бракосочетании Леонс Пикар и Гюстава Жубера.

Вспоминать о двуличности той, кого она считала своей подругой, той, что использовала свои положение и обаяние, что смутила спокойствие Мадлен, было очень больно.

Четыре дня спустя она отправилась к мэтру Лесеру подписывать документы. Проглядывая выписку о продаже мебели, она обнаружила, что Ортанс все-таки купила столик за те самые две тысячи франков, более высокой цены никто не дал. Большая картина, на которой был изображен Марсель Перикур, досталась новому владельцу – «как воспоминание о великом человеке, построившем это великолепное здание».

– Господин Жубер дал за нее две тысячи франков, – уточнил нотариус.

– Я думала, что эту картину купил…

Мадлен не договорила. Нотариус в смущении закашлялся.

Так Мадлен узнала, что владельцем дома Перикуров теперь стал Гюстав Жубер.

В конце года Мадлен отправила Андре поздравительную открытку. Он ответил робким письмом, в котором писал о нежных чувствах, – Мадлен хотелось бы в них верить. Она позвонила в редакцию и пригласила его:

– Вы же не откажетесь зайти в гости к другу, у которого, кроме вас, больше никого не осталось? И Поль будет очень рад повидаться с вами…

Он очень занят, это непросто…

– Вы теперь не общаетесь с людьми скромного достатка, да?

Мадлен саму удивил этот аргумент. Ей стало стыдно, она хотела извиниться, но Андре опередил ее:

– Вы прекрасно знаете, что это не так! Напротив, я буду очень рад, только…

Тогда во вторник, нет, лучше в конце недели, то есть в конце следующей недели, после полудня или вечером, вечером проще, значит, в четверг… Ни один день не подходил, всегда что-то мешало.

– Послушайте, Андре, выбирайте день и приходите. Если у вас не получится, мы по-прежнему будем думать о вас с нежностью.

– Давайте в пятницу на следующей неделе, долго я не пробуду, мне нужно быть в редакции – сдавать номер…

Он в этом никогда не участвовал, для сдачи номера в печать его присутствие не требовалось.

Андре положил на комод небольшой сверток. Он сжал руки Мадлен несколько двусмысленно, этот жест мог означать как близкие отношения, так и уважение, она кивнула на Поля, который крепко спал, мне очень жаль, прошептала она. Андре понимал, он чуть улыбнулся, подошел к коляске, как молодой смущенный отец подходит к колыбели.

Поль проснулся, увидел Андре, и тут начался неожиданный ураган, сильный, непредсказуемый, крик его не знал границ. Глаза у Поля вылезли из орбит, он закрывал голову руками, как будто хотел защититься от этого оглушающего шума; боже мой, из каких недр рождался этот крик, этот смертельный вопль? Прибежала Влади (Co się stało, aniołku?), бросилась к Полю, тот оттолкнул ее, он впал в транс, голова у него тряслась, как в лихорадке, глаза закатывались, казалось, он хотел выскочить из собственной грудной клетки.

Мадлен поторопила Андре, он вышел из комнаты, но Поль так сильно кричал, что Андре не слышал слов Мадлен, он был напуган, сделал знак, что понимает, и бегом спустился по лестнице, как будто за ним гнался сам дьявол.

Мадлен бросилась к Полю, сжала его голову руками и стала укачивать, бормоча что-то утешительное.

Поль горько плакал, уходите, Влади, сказала Мадлен, я присмотрю за ним, выключите свет, прошу вас, и она еще долго укачивала Поля в полумраке.

Когда он немного затих, она зажгла только маленькую лампу под оранжевым абажуром – ночью в гостиной царила чуть восточная атмосфера. Она села перед ним, гладила ему руки, она почти успокоилась, несмотря на все еще льющиеся слезы Поля.

Она знала, что наступил момент, к которому она готовилась, чувствуя, что потом боль будет ужасающей. Она отерла сыну лицо, помогла ему высморкаться и снова села.

Мальчик, как прежде, смотрел в окно. Мадлен не задала ни одного вопроса, она просто держала его руки в своих.

Так прошло два часа, потом еще один. Гостиная, дом, улица и город постепенно погрузились в глубокую темноту. Поль попросил воды. Мать принесла ему стакан, села на то же место и снова взяла сына за руки.

Он что-то забормотал низким, почти взрослым голосом. Он сильно заикался. К горлу подступали слезы, много слез, а с ними и правда.

Он говорил очень медленно, очень долго, спотыкался на каждом слоге, иногда быстро проговаривал несколько слов, Мадлен ждала, она набралась терпения, но сердце ее сильно билось, и она слушала о жизни собственного сына, о жизни, которую совсем не знала, о жизни ребенка, ее ребенка, но она ее не узнавала.

Сначала он рассказал о долгих уроках диктанта, когда Андре силой заводил ему левую руку за спину, чтобы заставить писать правой, он сидел так часами, тело у него затекало, мышцы немели, а правая рука так и не хотела слушаться… Андре бил его железной линейкой по пальцам при первой же ошибке… Плакать нельзя, Поль, требовал Андре. Даже во сне Поль покрывался по́том, когда ему снилось, что приходит учитель, он ворочался с боку на бок в постели.

Как-то Андре застал его с романом Жюля Верна под одеялом. Кто разрешил вам читать подобные книги, Поль? Голос его был очень грубым.

Уже за восемь вечера, в гостиной ужинают, даже в комнате слышно, как гости звенят бокалами, на лестнице пахнет сигаретами. Поль краснеет, он признает, что виноват, значит, получай по попе, пижамные штаны спущены, он лежит на коленях у Андре, противный мальчишка. Потом Поль снова ложится в кровать, Андре сочувственно склоняется над ним, он тоже прислушивается к звону приборов, вскрикам, потом замирает, возвращается к своему ученику, гладит его покрасневшую попу, ему очень жаль, проходит много времени, потом у кровати слышится шорох одежды, ботинки тяжело падают на паркет, а в это время внизу кто-то громко смеется, наверное, рассказали смешную историю, потом все поднимаются, мужчины направляются в курительную комнату, женщины остаются одни и заводят разговоры о воспитании детей, какая ответственность… Поль закрывает глаза, вжимается в подушку, он чувствует, как Андре прижимается к нему сзади. Его дыхание, слова… Руки, потом тяжесть его тела. И боль. Ничего, ничего, вот и все, видишь, все уже, и боль в пояснице, ему кажется, что его разорвали пополам, видишь, Андре говорит тихо, очень низким голосом, он стонет, говорит, что очень плохо, когда Поль неважно занимается, потом опять стонет. Маленький Поль ведь обещает своему другу Андре, да? Иначе накажу, и уже не просто линейкой по пальцам.

Тогда, вспоминала Мадлен, она входила к Полю в комнату по четыре раза за ночь. Что ты, душа моя, успокойся, мама с тобой, она гладила его по голове. Он вертелся, как котенок, приходила Леонс, идите спать, Мадлен, я посижу с ним немного, а потом уйду.

Потому что Поль каждую ночь просыпался и прислушивался к шуму на черной лестнице, дрожа от страха, что Андре остановится, украдкой войдет в его комнату, быстро разденется. Иногда он просыпался оттого, что Андре дышит ему в шею, от него пахнет вином, сигарами, руки его шарят… Не хочет, чтобы мамочка уходила, говорила Мадлен, смеясь, потому что Поль плакал при известии о том, что дома будут гости или что она пойдет в театр. Успокойся, говорила она, присаживаясь на краешек постели в вечернем платье, а иногда даже в пальто, мама рано вернется, он вцеплялся ей в руку, как звереныш, пора становиться большим, Поль, и вообще надо спать, я не могу уйти сердитой на тебя, дорогой мой, понимаешь, он говорил, что да, понимает, Мадлен думала, что он боится темноты, я оставлю свет в коридоре и выключу, когда вернусь, обещаю. Добрый вечер, Андре, слышал он, Мадлен говорила тихо, присмотрите за Полем, хорошо, спасибо, вы просто ангел, слышался легкий шум, Полю непонятный, похожий на поцелуй украдкой, иногда даже смех, тсс, хватит, говорила Мадлен звонким голосом. Потом – шорох платья на лестнице, и наступала ночь, свет оставался включенным, как она и говорила, пока тень Андре не застилала его, Поль поворачивался к стенке, сердце у него колотилось, его мутило, шаги у кровати, глухой стук обуви о ковер.

Накатило воспоминание о деде. Этом крупном и тяжелом мужчине, от которого пахло табаком, чаще всего Поль находил его сидящим за письменным столом, дед поднимал голову, когда открывалась дверь, ах, это ты, дружочек, что случилось, иди сюда, он всегда охотно занимался внуком, всегда, всегда. В его комнате стоял запах черного кофе. От деда же пахло одеколоном, у него были жесткие усы, которые щекотали шею Поля, когда дед целовал его.

Мадлен пронзило видение отца в своем кабинете, прижимавшего к себе внука.

Перикур однажды не выдержал и невинно спросил:

– Слушай, тебе не кажется, что его лучше отдать в пансионат, где он будет вместе с ребятами своего возраста?

– Не вмешивайся, папа! Это мой сын, его воспитываю я, и воспитываю, как считаю нужным!

Перикур не был слепым. Ни глухим. Он тоже слышал, вероятно, как и остальные, приглушенные шаги Мадлен, когда она глубокой ночью поднималась или спускалась по черной лестнице, но как сказать об этом собственной дочери, это невозможно. Он не стал настаивать, но она часто обнаруживала, что Поль крепко спит в кабинете на руках у своего деда.

Поль об этом с дедом не говорил, у него не было для этого слов. Но он приходил к нему, в этот запах трубочного табака, в складки шерстяного халата, и прятался там, засыпал, успокаивался. Кабинет деда был его убежищем. Единственным убежищем.

И вот дед умер.

Наступил день похорон.

Леонс посылает Андре за Полем, Андре в ярости – его отвлекли от первой большой журналистской работы, он вне себя, он взлетает по лестнице, находит Поля в дедушкиной библиотеке, требует спуститься вниз.

Мальчик копается, заикается. Андре дает ему пощечину и в бешенстве уходит.

Поль плачет. Он одинок. Его больше некому защитить, дед умер.

Поль открывает окно, забирается на подоконник.

Увидев, что Андре вышел на крыльцо, он бросается вниз.

Поль спит на руках у матери. Голубоватый свет знаменует начало нового дня. Она уже несколько часов сидит так, тело онемело под тяжестью ребенка, его сводит судорога, тянет мышцы, но она не двигается. Она медленно дышит. Она ловит себя на мысли, что делает сейчас то же, что прежде делал ее отец.

Слышатся первые утренние звуки, входит Влади, она останавливается на пороге и шепчет:

– Wszystko w porządku?

Полька не ждет ответа, она подходит, берет Поля на руки, несет в кровать.

Мадлен сидит, вперив взгляд в пустоту.

Ей захотелось убить его. Она пойдет к нему, постучит в дверь и, когда он откроет, то сразу все поймет, отступит на шаг, и она разрядит пистолет ему в грудь.

Мысли об убийстве как молнии пронзали месиво из воспоминаний и угрызений совести. Как долго она ничего не видела, ничего не слышала, как глубоко несчастен был Поль, а она украдкой поднималась к Андре.

Она бы убила его, если бы сразу бросилась к нему домой, если бы сразу встала – без раздумий. Она бы постучала и, как только дверь откроется, бросилась бы на него, вытянув перед собой руки. Она бы так сильно толкнула его, что он бы отлетел к открытому окну, ноги бы его оторвались от пола и он бы все понял и сразу же с криком выпал бы из окна. Она бы высунулась, смотрела за его падением, его тело приняло бы забавную форму эмбриона, оно упало бы сначала на капот грузовика, потом отскочило бы и с глухим шумом рухнуло на дорогу, какая-нибудь машина притормозила бы, но столкновения было бы не избежать…

Да, если бы она сразу бросилась к нему домой, то возможно…

Но она этого не сделала, и не только потому, что ей не хватило сил или что она боялась последствий, о которых, честно говоря, ни секунды не думала.

Нет, просто она тоже была виновата.

Что же она натворила, боже мой, все разрушила она, она…

Поль успокоился. Признания лишили его сил, но прошло два дня, и он снова стал есть, понемногу начал слушать музыку, и Мадлен показалось, что он испытывал облегчение.

Но не она.

Она заявит в полицию. Следователь придет к ним и примет жалобу, запишет факты, вот так.

Поль волновался, крутил головой и кричал:

– Ни… ни… ни за что!

Мадлен поклялась, что они сделают так, как он захочет, но дважды заговаривала об этом, и каждый раз Поля охватывала паника, он никому не хотел этого повторять! Никогда в жизни!

Когда он сожалел, что все ей рассказал, она бросалась ему в ноги, просила прощения, она уже и сама не знала за что.

За эту сумбурную неделю стало ясно одно – Поль никогда не будет свидетельствовать, он не сможет вынести подобное испытание.

Она поклялась ему, что никогда больше не заговорит об этом, Поль кивнул – он понял, но всем своим существом показывал, что сердится на мать, и потребовалось много-много времени, чтобы эта злость утихла.

Мадлен добавила к списку своих ошибок и грехов то, что предложила Полю страдать еще раз – когда он признался ей в прожитом, признался спустя долгое время после случившегося.

С тех пор минули годы, но решение было принято за секунду.

Она подошла к секретеру, открыла его и одним махом, без колебаний и помарок написала: