С рассвета Влади, устроившись у окна и используя разные польские превосходные степени, комментировала пейзаж, в котором, однако, не было ничего особенного. После чего поезд в течение получаса старательно осматривали стрелочники, а затем он пришел на людный и дымный вокзал.

Соланж узнала из телеграммы, что Поля будет сопровождать не его «дорогая мама», а няня. Она сразу изменила свои планы и, вместо того чтобы показать себя в выгодном свете, ожидая их приезда в салоне Принца Савойского, решила сама отправиться на вокзал.

Пребывание великой Галлинато в Италии приводило журналистов в возбуждение, к тому же – по доброй традиции всех оперных див – она была и капризна, и требовательна. Объявив, что отправляется на Миланский вокзал, дива тщательно скрыла личность своего гостя. Репортеры и фотографы решили, что речь идет о новой любовной истории, но никто в нее по-настоящему не верил.

За последние два года Соланж ужасно растолстела и передвигалась медленно. Ее голос и талант не пострадали, что было удивительно, пела она даже все лучше и лучше, стала зрелой, как говорили, достигла вершин своего мастерства.

Итак, она покинула отель в окружении стайки журналистов и репортеров. Сотрудники вокзала из кожи вон лезли, стараясь провести ее через толпу. Когда подошел поезд, она уже стояла на перроне, утопая в белом тюле, с огромной шляпой на голове; вокруг витал сизый дым, она была импозантна, неподвижна, благосклонна и представляла собой идеальный тип женщины-истерички – получились великолепные фотографии. Появление Поля на руках Влади, а затем его усаживание в инвалидную коляску вызвало у журналистов рев ликования. Мелькали вспышки, Поль улыбался во весь рот – наверное, это единственная фотография, где он настолько счастлив. Соланж на коленях, Соланж тяжело ступает, крепко сжимая ладошку своего Пиноккио… Тем же вечером снимки поместили на первые полосы газет, зрители бросились скупать места в Ла Скала, а на черном рынке билеты продавались по баснословной цене.

Поль остановился в двухкомнатном номере, дверь в дверь с комнатой визжащей от восхищения Влади. Когда молодая полька увидела угощение с шампанским, она закатилась счастливым смехом и призывно заулыбалась официанту, о чем менее чем через час стало известно всему отелю.

Через несколько минут пара произвела фурор в ресторане при отеле, где Соланж небрежно отказалась от своего обычного места, подготовленного для нее в центре зала, и устроилась сбоку у огромных зеркал за маленьким более скромным и менее приметным столиком. Там фотографии получатся гораздо более эффектными.

Соланж ела с большим изяществом, но поглощала пугающее количество еды, и трапеза продлилась так долго, что у дивы едва осталось время только на то, чтобы, по своему обыкновению, вздремнуть, дабы переварить пищу, и отправиться в зал, где вечером ей предстояло выступать, за полтора часа до прихода публики.

Они впервые оказались вместе, вдвоем.

Поль заикался мало, Соланж улыбалась. Они говорили об опере, о путешествиях. Она вспоминала свое детство в Буэнос-Айресе (хотя родилась в Парме, ее мама была итальянкой), об отце, владельце табуна перуанских лошадей в долине Лерма, о своих скромных первых шагах в тринадцать лет в маленьком зале Санта-Розы, где за один вечер ей четыре раза предложили руку и сердце.

Поль мечтательно слушал ее рассказы. Он, один из немногих, знал, просидев в библиотеках в поисках очень старых документов, что Соланж Галлинато, урожденная Бернадетта Травье, появилась на свет в Доле (департамент Юра) и была на самом деле младшей дочерью путевого обходчика, алкоголика, севшего в тюрьму в Безансоне в день ее рождения, – она родилась на три месяца раньше срока, чему способствовало рукоприкладство упомянутого папаши.

Поль серьезно смотрел на нее. С первого же взгляда он заметил в ней огромную печаль, которую всегда чувствовал в ее исполнении. Соланж была грустной женщиной, и это его тревожило и огорчало. Что произошло во время этого обеда, который оказал на Соланж такой эффект, – этого никто никогда не узнал. Может быть, мысли о трагической судьбе персонажей, арии которых она использовала в своем репертуаре, вошли в жесткий резонанс с ее собственной жизнью? Может быть, глядя на маленького несчастного мальчика, она чувствовала, что в ее жизни нет места любви после смерти Мориса Гранде? Может быть, вид ребенка, прикованного к инвалидной коляске, вызвал в ней чувство фатальности и несправедливости? Как знать. Все, что известно, – в тот вечер на репетиции она не смогла долго стоять на сцене и пела сидя. И больше уже не вставала.

Директора Ла Скала охватила паника, он поднялся на сцену справиться о ее самочувствии. Цветов – просто сказала она. Ей принесли груду букетов и корзин, пьедесталы, колонны.

Когда открылся занавес, зрители увидели, что она очень прямо сидит на слегка приподнятом при помощи укрытого сатиновой тканью пратикабля стуле, в окружении роскошных цветов и растений. Можно было подумать, что она поет в ботаническом саду.

Также она изменила порядок арий в программе и больше никогда его не нарушала. Она запела волнующим голосом а капелла, как сделала это когда-то в Париже, начав с «Gloria Mundi»:

В тот самый момент, когда в большом зале театра Ла Скала Поль слушал первые ноты оперы Мориса Гранде, в Париже было девятнадцать часов тридцать минут и его мать читала заголовок статьи в «Суар»:

Мадлен быстро пробежала глазами статью, но ничего не поняла, смысл слов ускользал от нее.

Ей потребовалось более четверти часа, чтобы осознать сообщение и убедиться наконец, что вопреки надеждам всех и каждого бо́льшая часть ее состояния только что пропала.

Леонс, вероятно разорившаяся, пока не показывалась. Мадлен не могла сдержать слез, чем же она поможет подруге, если, скорее всего, ту эта ситуация тоже затронула?

Ей не удавалось представить, как разорение скажется на ее жизни. Меньше прислуги? Да, конечно. От чего еще придется отказаться, ведь в ее жизни нет ничего особенного! Потеря большей части дохода непременно имеет последствия, что-то надо предпринять, но что? Все это очень запутанно. Она подумала о Поле, и это помогло ей собраться с силами. Надо смотреть в лицо действительности. Она позвонила Гюставу Жуберу. Он только что вышел из банка. Она переоделась и вызвала машину.

С собой она взяла экземпляр «Суар», и в полумраке автомобиля заголовок казался ей в два раза больше и страшнее. Стоя в пробке на набережной Сены, она перечитала статьи, и во всех злорадно упоминалось об эйфории, вызванной румынской нефтью на бирже.

Вдруг ее внимание привлек другой заголовок:

Значит, Жубер был прав. Мадлен была потрясена.

Приглушенный свет на сцене Ла Скала окрасился в цвет светлой охры. Соланж прижимала руки к груди.

Спустился Гюстав, спокойный и суровый. На ногах у него были цветные домашние туфли, на плечи, как у верного мужа, накинута домашняя куртка, отделанная шелком.

Мадлен не поздоровалась, горло у нее сжалось. Достаточно было увидеть высокомерие Гюстава, его холодные и пронзительные голубые глаза, которые не выражали ни враждебности, ни симпатии, чтобы понять – в их отношениях перевернута последняя страница.

– Значит, ничего нельзя сделать? – спросила она резко.

– Боюсь, что так, Мадлен…

Она сглотнула.

– Бо́льшая часть того, чем я владею, была вложена именно туда, не так ли? Но… не все! Вы же сформировали пакет из пятидесяти процентов акций других предприятий, не так ли?

Она задала этот вопрос властно, как и подобает представителям ее класса, но в данной ситуации это прозвучало неуместно.

– Это правда, Мадлен, но…

– Но?..

– Эти предприятия в основном связаны с тем же сектором, это субподрядчики, поставщики, клиенты…

– У меня есть английские, американские и итальянские акции!.. Румынские власти не влияют на иностранные дела, насколько я знаю!

– Все эти иностранные предприятия, Мадлен, относятся к нефтяной промышленности. Все они прогорят в самое ближайшее время.

– Сколько я потеряла? Что у меня осталось, Гюстав?

– Вы потеряли много, Мадлен. У вас осталось… очень мало.

– Я… все потеряла? Все свое состояние?

– Большей частью – да. Вам придется пойти на крайние меры.

– Продать дом?

Молчание.

– Все продать?

– Почти все, да. Мне очень жаль…

Мадлен как будто стала меньше ростом. Она ошеломленно развернулась, как в тумане, дошла до двери, но вдруг резко остановилась и обернулась к Жуберу, в руках она сжимала номер «Суар»:

– Скажите, Гюстав… «финансовая организация», которая сначала раздула акции румынской нефти, чтобы скупить по низкой цене иракские акции, – это вы?

Жубер был человеком сдержанным и непробиваемым, но сейчас от него требовалось слишком важное признание, и ему не хватило на это храбрости. Он туманно ответил:

– Я вам советовал, как лучше поступить, Мадлен, вы не захотели меня послушать…

Она вдруг до ужаса ясно осознала произошедшее. Ее ярость росла по мере того, как она восстанавливала в памяти события прошедших месяцев.

Сперва Шарль. Он пришел, чтобы сообщить ей, что надвигается экономический кризис и Жуберу не справиться…

В «Суар де Пари» – информация об ошеломительном успехе румынской нефти…

И сам Гюстав. Сделавший все для того, чтобы произвести впечатление человека, который раздает плохие советы, которому нельзя доверять…

Мадлен начинала понимать размах манипуляции, объектом которой она стала.

Ей хотелось убить его, раздавить, как гадюку.

– Мы еще встретимся, Гюстав. Я использую облигации Поля, которыми распоряжаюсь, я изменю нашу жизнь и…

– О каких облигациях вы говорите, Мадлен?

– О тех, что Поль унаследовал от деда.

– Но, Мадлен, вы же их продали…

От шока ей пришлось ухватиться за дверную ручку. Как это – продала?

– Мадлен, я вам посоветовал, а вы согласились перегруппировать ваше состояние. В прошлом августе, помните, я еще показывал вам таблицы, цифры, графики… Я тогда объяснил вам, что государственные акции больше ничего не приносят, что со временем дела в гору не пойдут… Вы согласились уступить все ценные бумаги вашего сына, как я вам и посоветовал. Я заострил ваше внимание на том, что это более чем важное решение.

Да, она что-то припоминала: сбросить не приносящие дохода бумаги, укрепить семейный банк…

– Когда мы стали заниматься реструктуризацией, вы заверили меня, что четко понимаете, о чем идет речь.

– Облигации Поля… были проданы?

– Точнее, вы дали банку разрешение на…

– Где деньги Поля?

Мадлен орала.

– Вы их, как и все остальное, вложили в румынскую нефть, Мадлен. Я был против. Меня вам упрекнуть не в чем.

– Я все потеряла?

– Да.

Жубер засунул руки поглубже в карманы.

– И Поль тоже все потерял?

– Да.

– Подождите, Гюстав, дайте разобраться… Чтобы резко снизить цены на акции, которые вы хотели приобрести, вам нужно было очень много денег. Вы использовали все мое состояние, это так?

– Я бы так не сказал…

– А как бы вы сказали?

– Я бы сказал, что вы отказали мне в доверии.

– Вы мне лгали…

– Никогда!

В этот раз кричал Гюстав.

– Вы приняли решение сами, вы не следовали моим советам. Я всегда вам все подробно объяснял, но вам было скучно, вы вздыхали… Пеняйте только на себя.

– Вы самый настоящий…

Она нашла нужное слово. Произнести его ей не позволили остатки приличия.

Жубер манипулировал ею не один месяц. Он действовал по хорошо продуманному плану.

– Все мое состояние целиком перешло в ваши руки…

– Нет. Вы потеряли свое состояние в то самое время, как я сколотил свое, это не одно и то же.

Она пошатнулась, на помощь ей пришла горничная, Мадлен оттолкнула ее, спустилась по ступенькам крыльца и села в машину.

Водитель уже хотел закрыть дверцу, но Мадлен остановила его и стала пристально вглядываться в окно второго этажа.

Оттуда на нее смотрела Леонс.

На мгновение у нее за спиной показался Гюстав, потом исчез.

Женщины долго не отрывали взгляда друг от друга.

Потом Леонс медленно опустила штору.

Свет почти рассеялся в темноте.

Зачарованная публика пыталась теперь различить на сцене ту, что заканчивала арию полным страдания голосом: