Время потекло по-старому. И новости были хорошими.

Продажа активов Мадлен имела успех – банку Перикуров доверяли, и его акции сразу были раскуплены. Что же касается крупного займа, который сделали румыны, благодаря тому что Мадлен скупила их акции, инвесторы заинтересовались, и это стало настоящей победой – акции буквально рвали из рук. «Суар де Пари» написала о «грозной румынской энергии». Шла неделя за неделей, и румынские акции постепенно, но верно росли в цене.

Жубер теперь приносил бумаги на подпись другим членам совета директоров, к Мадлен заходил лишь изредка – как посещают уже не владелицу банка (на следующей генеральной ассамблее Мадлен уже не высмеют), но одну из самых важных владелиц крупного состояния, которым управляет банк Перикуров.

В отношении же поездки в Милан, куда пригласили Поля, Мадлен пришлось уступить.

Потребовалось несколько недель, чтобы утвердить очень детальный план, по которому в том числе следовало, что Мадлен поедет вместе с сыном. Разумеется! Я же не оставлю Поля наедине с этой сумасшедшей!

Соланж, воодушевленная приездом Поля (и я рада, што твоя чудесная мама едит с табой), писала ему по два раза на дню, как подумает о чем-нибудь, сразу пишет ему новое письмо. Обе женщины постоянно обсуждали тонкости поездки и пребывания, но, к сожалению, очень редко в чем-то соглашались, в этом деле оказалось множество досадных неожиданностей. Мадлен не смогла купить билеты на поезд, к которому бы Соланж могла бы послать их встретить; Соланж же сожалела, что не смогла заказать столик в ресторане, который Мадлен выбрала в путеводителе; Мадлен попросила, чтобы, когда они приедут на Миланский вокзал, кто-нибудь отвез их чемоданы, к сожалению, в этот день у Соланж не нашлось свободной от других обязанностей прислуги. Что же касается Мадлен (Очень сожалею, дорогая Соланж…), ей не представилось возможным приобрести туалетную воду, которую дива покупала только в Париже, а Соланж надеялась, что ей удастся нанять гида, чтобы посетить в пятницу после полудня собор, чего очень желала Мадлен, к сожалению, уверенности нет, итальянцы, знаити, дорагая Мадлен, люди очинь непридсказуемые… и так далее. Соланж даже пришлось пригрозить, хотя и намеками, что она отменит эту поездку, если Мадлен не согласится, что певица с «ее маленьким Пиноккио» поужинают вечером в ресторане наедине.

– Вечер при свечах, что это такое! – сердилась Мадлен. – Вы только представьте, Леонс!

– Воспользуйтесь этим, чтобы прогуляться. Будь я на вашем месте…

В отличие от Леонс, имеющей некоторые соображения по этому поводу, Мадлен совершенно не представляла, что такая женщина, как она, может делать в одиночестве в вечернем Милане.

– И она зовет его Пиноккио – мне это неприятно, Поль не марионетка какая-нибудь! Ей придется сменить тон, говорю вам!

Поль следил за этим соперничеством с неким ликованием, как за ссорой девочек в песочнице. Эт… это… сов…сов…совсем н…не…важно, отвечал он Леонс, которую ситуация выводила из себя.

Отъезд предполагался 9 июля поездом в 18 часов 43 минуты. Чемоданы собрали еще за два дня до поездки, дорожные сумки с вещами отправили за четыре дня до этого. Примерно каждый час Мадлен проверяла, на месте ли билеты и паспорта, и надоедала прислуге кучей деталей, из которых становилось понятно, что путешествовала она крайне редко и самой ее далекой поездкой оставался визит в Ориак – к сводной двоюродной сестре, когда ей было девять лет…

Но в день их отъезда, 9 июля, грянула новость: заголовок на первой полосе газеты «Матэн» гремел – «Румынская нефть под угрозой».

Мадлен сидела за столиком и собиралась позавтракать до прихода Леонс. Она уронила чашку с чаем, голова у нее закружилась так, что ей пришлось ухватиться за край столика, который сразу же перевернулся, завтрак оказался на полу, и она тоже упала на колени. С уверенностью беспокойных людей она знала, что за этой новостью последуют другие.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы справиться с дрожью и полностью прочесть статью:

Мадлен ходила по комнате и в сильном волнении, которое мешало ей думать, судорожно рвала газету на клочки, да еще и Леонс опаздывала…

Она позвонила, приказала водителю ехать за Леонс – тут же, это срочно.

Ее охватило сомнение. Точна ли информация «Матэн»?

Она бросилась к газетам «Там» и «Фигаро». Все с точностью до запятой повторяли ту же новость. Менялось только отношение к тяжести ситуации – одни называли ее «очень тревожной», другие «угрожающе тревожной». Шарль? Гюстав? Андре? Леонс? К кому обратиться за помощью?

Она приказала позвонить Жуберу.

– Нет, позвоните лучше Шарлю Перикуру.

Горничная смотрела на поднос, гренки, розетку для варенья и чайник, которые валялись на ковре.

– Нет, идите звонить…

Жуберу? Что он мог теперь посоветовать? Шарлю?

– Да, звоните Перикуру!

В кабинете Шарля телефон молчал – позвоните Жуберу. Но у Жубера было занято.

Вдруг на Мадлен нашло вдохновение, она бегом поднялась к себе, расправила ладонями скомканные газеты, перечитала… Спокойно, говорила она себе, такой катастрофы быть не может. Конечно! Консорциум «просит» помощи у румынского правительства! Игра еще не кончена! Худшего еще не произошло. И кстати… Она бросилась к секретеру, буквально выдернула из него ящики и, опустившись на колени на пол, разобрала оставленные Гюставом документы.

Вот же! Фуух. Она задыхалась, сердце у нее ужасно стучало. Она постаралась хоть немного успокоиться. Вот что ей говорил Жубер: не больше половины ваших активов… в вашу румынскую нефть. Это половина ее состояния. Ее состояния! Потому что часть Поля в сохранности и помещена в облигации государственной казны! Ладно, подумала она, можно жить и на половину состояния Мадлен Перикур, хотя она и не представляла, как именно это повлияет на ее жизнь.

Остальное надо разбить, это очевидно. Логика подсказывает вам, что надо вложиться в соответствующие бумаги. Она листала огромную папку в поисках… Вот! Гюстав заставил ее купить акции английских («Сомерсет инжиринг компани»), итальянских («Группо Проццо»), американских («Форстер», «Темплтон энд Грейв») компаний…

Теперь, когда она удостоверилась, что потеряла не все, а только часть, опасность краха приводила ее в ярость, она сердилась на всех, кроме себя, – виноваты были окружающие: Шарль – он сказал ей о некоем гипотетическом кризисе, который так никогда и не случился, Гюстав – ему не удалось ее убедить, газеты – они умолчали, что первые воспользовались ситуацией, которую только сейчас освещали, Леонс – она первой заговорила о… Боже, уже десять утра, они едут вечерним поездом, а она еще даже к Полю не поднималась, чтобы рассказать ему об этом.

Увидев озабоченную мать, он хотел задать ей вопрос, но, когда его охватывали эмоции, он не мог выговорить даже начало слов. Он взял грифельную доску: «Мама, что случилось?»

Мадлен разрыдалась. Она опустилась на колени перед креслом сына, долго плакала и шептала: Ничего, дорогой, небольшая неприятность, уверяю тебя, но Полю не верилось, что мать впала в такое отчаяние из-за небольшой неприятности.

«Леонс не с тобой?» – написал он. Этот вопрос по крайней мере остановил рыдания Мадлен, она тяжело поднялась:

– Все прошло, дорогой мой, ничего. Но ехать невозможно, ангел мой…

Вопль Поля разнесся по всему дому.

Мадлен испугало выражение лица сына, она не узнавала его, крик его раздирал горло, грудь, душу, он был таким сильным и отчаянным, что она подумала – Поль сейчас опять бросится в окно. Она прижала его к себе – все будет хорошо, дорогой, мы найдем выход, он рыдал, обещаю, мама что-нибудь придумает…

– У меня неотложные… дела. Но с тобой поедет Леонс!

Она обрадовалась этой мысли. Отстранилась от Поля и посмотрела ему в глаза:

– Что скажешь? Вы поедете вместе с Леонс, хорошо?

Хорошо, кивнул Поль, он был очень бледен, да, хорошо, с Леонс.

Вошла горничная и сказала, что пришел господин Жубер.

Мадлен была в утреннем дезабилье, мятом, с пятнами чая и варенья, непричесанная, со следами слез и волнения на лице… По взгляду Гюстава она поняла, что зрелище представляет собой плачевное. Он ничего не сказал, но она уже выходила из комнаты – я на минутку. Когда она вернулась, причесавшись и надев приличный пеньюар, Гюстав даже не шевельнулся. Его редко можно было видеть без бумаг, это почти вызывало беспокойство.

– Когда я прочитал новости, – сказал он хмуро, – я подумал, что лучше прийти… – Он указал на валявшиеся на полу газеты. – Я проверил… Эти… румыны скрыли от нас свои реальные счета.

Голос его звучал более резко, чем обычно, более пронзительно, как будто ему с трудом удавалось сохранять спокойствие. Мадлен повалилась в кресло. Забыв всякий стыд, она опять зарыдала.

– Я вас предупреждал, – говорил Гюстав. – Вы не хотели меня слушать! – В этих словах было нечто такое жестокое и ядовитое, что он продолжил: – Успокойтесь, румынские власти не допустят, чтобы все пошло ко дну!

– Но… если они не пожелают им помочь?

– Невозможно. Переговоры, вероятно, начались на самом высоком уровне, это не только финансовое дело, но и политическое. Может быть, вашему дяде известно больше…

Но до Шарля дозвониться не удавалось, Мадлен оставила с дюжину сообщений в Ассамблее, секретарю, Ортанс, но никто не мог сказать, где он. Видимо, на собрании, конечно, румынскому правительству уже выслали строгое предупреждение, Гюстав же сказал, что дело становится политическим, Шарль, вероятно, очень занят.

Уже одиннадцать.

Она пообещала Полю, что с ним поедет Леонс, нужно найти ее, все организовать. Она спешно оделась, водитель отвез ее на улицу Прованса, к дому номер четыре. Но никакой Пикар тут уже давно нет, заверила консьержка, невысокая, кругленькая и жизнерадостная женщина, с непропорционально большим платком на голове, похожим на индийский тюрбан.

– Как это – уже давно?

– Ну, с год, думаю. Подождите, – она приложила палец к губам и прищурилась, – подсчитать просто… Бертран, эта падаль, гореть ему в аду, сдох в мае прошлого года, дата для меня праздничная, новости хорошие не каждый год узнаёшь, так что…

– В мае, говорите…

– Да. А мадемуазель Пикар-то и укатила – через неделю или две. Так что тринадцать месяцев как, а я сказала – год, и не очень-то ошиблась, верно?

Она протянула руку, Мадлен вложила в нее двадцать франков.

В машине она подсчитала на пальцах. Май прошлого года – как раз тогда, когда Гюстав обнаружил ее «нехорошее поведение». Наверное, зарплаты не хватало, чтобы оставаться жить на улице Прованса, и Леонс пришлось подыскать себе что-нибудь подешевле.

Она переехала и постыдилась об этом рассказать.

Мадлен опять упрекала себя в собственном эгоизме, она ничего не заметила, ничто ее не встревожило. В какую дыру отправилась жить Леонс? Мадлен не допустит, чтобы так продолжалось. Она потребует правды… нет, не правды, это будет унизительно, нет, она скажет Леонс… что та может жить в доме Перикуров. Именно так. И это не повлияет на ее жалованье. Андре уехал, поэтому ничего не помешает Леонс занять его бывшую комнатку, надо ее освежить, чуть украсить, конечно, но это быстро…

Она наконец поняла, что действует так, как будто жизнь продолжается, как будто ничего особенного не происходит, что вся эта история с биржевыми вложениями – просто дурной сон, что возвращение к обыденности изгонит это воспоминание…

Музыка не звучала, Поль ждал ее. Атмосфера была напряженной. Влади, удивительно молчаливая, сидела на стуле около стены, скрестив ноги и положив руки на колени, как будто ждала в приемной у врача. Поль смотрел на мать.

– Леонс будет сложно поехать с тобой, ангел мой…

Поль медленно разжал губы. В этот момент лицо у него было как у покойника – таким Мадлен помнила его в больнице Питье. Она, не раздумывая, продолжала говорить:

– С тобой поедет Влади. Правда, Влади?

– Tak, oczywiście! Zgadzam się!

– Пойду займусь документами…

Целый день она потратила на то, чтобы сходить в итальянское посольство, изменить фамилии на билетах, отправить два чемодана для Влади, составить разрешение на сопровождение несовершеннолетнего сына Мадлен в Милан. И в 17 часов 30 минут все собрались на вокзале, Поль надел дорожный костюм, который порекомендовала купить Леонс, Влади нарядилась, можно было поклясться, что она сшила себе платье из занавески, Мадлен была напряжена, но перестала говорить Полю, что ему нужно делать, потому что он слышал это уже добрую дюжину раз, и Влади, потому что та все равно ничего не понимала и небрежно положила толстую пачку итальянских лир в видавший виды кошелек, что Мадлен совершенно не успокоило.

Носильщики исправно ожидали их у Лионского вокзала, и Влади подкатила Поля к поезду. Обойдя чемоданы, дорожные сумки, озабоченных путешественников, возбужденные семьи, растроганные парочки, они оставили инвалидную коляску в тамбуре и отнесли Поля на его место около окна в вагоне первого класса, обитого красным бархатом и светлым деревом. В сетки над пассажирскими местами сложили личные вещи путешественников. Мадлен не сдержалась и представила Поля с его сопровождающей проводнику, мужчине лет тридцати, коренастому и коротконогому, взгляд его из-под густых бровей, которые поднимались к небу, как две антенны, казался диким.

У Мадлен сжималось сердце оттого, что ее дорогой мальчик уезжает, а он сиял и не подозревал, что происходит в жизни его матери. Не подозревал? Может быть, не совсем так, потому что, когда настало время покинуть вагон (контролер торопил, мы скоро отправляемся, нужно выходить), Поль прошептал ей на ухо:

– В…все… б…будет хор…хорошо, м…мам. П…пот… тому что я л…люблю т…тебя.

Мадлен все еще стояла на перроне, хотя поезд уже давно скрылся из виду.

Поль впервые уезжал от нее, она испытывала тихую грусть, от которой ей стало, как ни странно, легче. Пусть с ней случится что угодно, она все вынесет, пока Полю ничего не грозит.

Поля тоже раздирали противоречивые чувства, его мучила совесть, что он оставляет мать одну… То, что он слышал, то есть почти все, предвещало тяжелые времена. Что бы ни случилось, он всегда будет помнить об этом путешествии, он пойдет в Ла Скала, он услышит Соланж, то, что он проживет там, никто никогда у него не отнимет.

Проводник считал, что на него возложена некая миссия, потому что Мадлен дала ему пятьдесят франков; он был сыном польских иммигрантов. Будучи французом, он довольно хорошо изъяснялся на языке родителей, и, когда поезд тронулся и он покончил с необходимыми формальностями, он завел с Влади беседу, и Поль без труда понимал, о чем они говорят и к чему она приведет, потому что молодая женщина хихикала и смеялась так же, как она это делала при встрече с сыном угольщика с улицы Миромениль или с лифтером Эйфелевой башни, который жил на улице Токвиля.

Они с Полем устроились на зарезервированных за ними местах в вагоне-ресторане, за милым столиком с белой скатертью и гербом железнодорожной компании, столовые приборы были серебряными, стаканы хрустальными, как в журнальной рекламе, Влади заказала полбутылки красного вина – она была на седьмом небе от счастья.

Когда пришла ночь, Поль лежал на своем спальном месте под накрахмаленными простынями и шотландским пледом и погружался в приятную дремоту, и вскоре голоса Влади и проводника стали отдаляться, прерывистое дыхание молодой сиделки вторило стуку колес и напоминало неотвязный ритм «Болеро», с которым несколькими неделями ранее его познакомил продавец из «Пари-Фоно». Он уснул и видел яркие и волнующие сны.

Мадлен даже не попыталась заснуть, почти всю ночь она перечитывала документы, в которых говорилось о том, что она владеет английскими, американскими и итальянскими акциями.

В шесть утра она уже была причесана и одета, но нервничала, к горлу подступали слезы. Удивительным образом лицо ее не выдавало волнения. Она была бледна, серьезна, собранна и походила на приговоренного к смерти, который слишком долго ожидал приговора и теперь спокойно и уверенно идет на казнь. Леонс появится не раньше восьми тридцати. Она вызвала водителя и отправилась в путь.

– Ах, это ты!

На Ортанс был халат в крупных цветах и подбитые мехом тапочки. В бигуди она ужасно походила на супругу, которую каждый мужчина опасается однажды обнаружить у себя под боком. Она не предложила Мадлен войти и скрестила на груди руки.

– Я ищу дядю, мне нужно с ним поговорить.

– Шарль очень занят, представь себе! Он известный член парламента, у него очень много работы, ни минуты свободной не остается, хотя тебе это, похоже, неизвестно.

– Даже на собственную племянницу?

– Так у него есть племянница? Вот новость!

– Мне нужно увидеться с ним…

Ортанс расхохоталась:

– Узнаю семейство Пе-ри-кур! Всегда самые главные! Сказали, так теперь всяк вас слушайся!

Эта неожиданная враждебность шла совершенно вразрез с ее обычной глупостью.

– Я не понимаю, что…

– И неудивительно! Твой отец тоже не понимал.

Ортанс говорила тонким голосом и так энергично трясла головой, что некоторые бигуди раскачались, потом раскрутились, но она не заметила, ее лицо обрамляли папильотки, которые, как на пружинках, плясали у нее вокруг головы.

– Все должны слушаться! Так теперь с этим покончено! Да! С высокого шестка им падать, этим Перикурам!

Ортанс в бешенстве шагнула к Мадлен и ликующе затрясла указательным пальцем:

– Во-первых, Шарль у мадемуазель не на побегушках. Во-вторых, хорошо смеется тот, кто смеется последним. В-третьих…

Не зная, что может быть этим третьим, она закончила:

– Ну что, нечего сказать, да?

Мадлен молча развернулась и вышла.

Она поехала в редакцию «Суар де Пари».

Летучка, то есть собрание, на котором директор раздавал журналистам задания, еще не закончилась, и Мадлен попросили подождать в приемной.

Гийото показался через сорок минут. Он рассыпался в извинениях – дорогая моя, эта газета из меня все соки вытягивает, думаю, я уже слишком стар для подобной работы, он говорил так уже больше десяти лет каждому посетителю, и все прекрасно знали, что он умрет в своем рабочем кресле. Мадлен не поднялась, она смотрела на него и ждала, когда он исчерпает свой обычный набор банальностей. Он как бы нехотя уселся рядом с ней:

– Представляю себе, как сложившаяся ситуация для вас трудна.

– А кто виноват?

От этого вопроса Гийото как током ударило. Он приложил руку к сердцу и принял оскорбленный вид.

– Ваша газета, – продолжала Мадлен, – постоянно хвалила румынскую нефть, на все лады расхваливала.

– Ах это… Да, но… – Он заметно успокоился. – Речь шла не об информации в прямом смысле этого слова, а о новостях. Ежедневное издание распространяет новости, которые нужны тем, благодаря кому издание существует.

Мадлен не понимала.

– Что… Статьи… за них платили?

– Сразу громкие слова! Газета – такая, как наша, – не может существовать без поддержки, вы же это прекрасно знаете. Когда власти дают такой крупный заем, то считают, значит, экономике страны это необходимо! Вы же не будете упрекать нас в том, что мы патриоты!

– Вы сознательно публикуете ложную информацию…

– Не ложную, эк вы хватили! Нет, мы представляем реальность в определенном свете, вот и все. Другие коллеги, из оппозиционных изданий например, пишут совершенно противоположное, поэтому равновесие и сохраняется! Речь идет о плюрализме точек зрения. Вы еще теперь упрекните нас в том, что мы республиканцы!

Мадлен была уязвлена и стыдилась, что проявила такую наивность. Она вышла, хлопнув дверью.