Сначала дамы. Можно быть анархистом, но оставаться джентльменом. Слабым местом Дюпре всегда были женщины. А когда он увидел эту девицу, его уверенность окрепла в тысячу раз. Ему хватило посмотреть на нее анфас. Чудесная. Он шел за ней до стоянки такси и без труда представлял, какому риску подвергается все попадающееся на ее пути, вплоть до автомобильного движения. Она источала аромат секса, как некоторые люди пахнут деньгами. Она не шагала – она струилась. На улице Сент-Оноре она за два часа потратила жалованье десятерых рабочих. Дюпре все оценивал, сравнивая с зарплатой рабочего. Несложно было понять, что она делала со своим мужем – бывшим управляющим банка Перикуров: она спускала его состояние. Но оно еще далеко не закончилось. Один особняк стоил кучу денег, то, чем он был начинен, удваивало его цену, два автомобиля, множество прислуги, прекрасное предприятие с великолепными блестящими новенькими станками и рабочие с минимальной зарплатой – не больше, чем того требовали профсоюзы. Семья Жубер поживала хорошо, и от этого хотелось и правда что-нибудь там раскопать.

Когда около десяти утра он увидел, что Леонс Жубер идет в сторону улицы Виктуар, он не последовал за ней, а вошел в кафе и взял себе кружку пива. Она направлялась на улицу Жубера к своему дружку, к этому Роберу Феррану, ни рыба ни мясо, жирный как поезд пассажирный, в надвинутой на один глаз кепчонке, с рожей сутенера – Дюпре так и хотелось ему вмазать, этому дармоеду, но это не его дело. Тот проигрывал на скачках все, что ему давала эта девица, Дюпре подсчитал, сходив на ипподром посмотреть на Феррана, это было… Даже грустно. То, что богачи богаты, несправедливо, но логично. То, что такой парень, как Робер Ферран, наверняка родившийся в сточной канаве, живет припеваючи на деньги капиталистической суки, уравнивало счет, человечество решительным образом не представляло собой ничего хорошего.

Он потягивал пиво и говорил себе, что к вопросу, вероятно, надо подойти с другой стороны. По сути дела, он не может предоставить Мадлен Перикур сведения о мелком пройдохе и доказательства того, что Леонс Жубер содержит своего любовника, этого далеко не достаточно. И это совсем не то, чего она от него ожидает.

Он взглянул на часы, заплатил и двинулся к мэрии Тринадцатого округа.

Андре Делькур остался верен салону госпожи Марсант, которую фамильярно называл Мари-Эйнар, потому что она принимала его, когда он еще был никто. Сейчас он занял определенное место в обществе (по критериям бульвара Сен-Жермен, что было понятием относительным) и перешел из разряда молодого протеже салона в разряд любимчиков, а потом и завсегдатаев.

Его хронику в «Суар» читали и ждали. Он наслаждался ролью интеллектуала-одиночки, которую в начале карьеры примерил на себя из-за нехватки денег. Он уходил с ужинов довольно рано. По его мнению, особым достоинством обладает редкий мужчина, который работает допоздна и встает рано. Он мало ел, не выпивал. Такая умеренность казалась почти аскетизмом и очень впечатляла, он позволял себе принимать почти все приглашения на ближайшие шесть недель и не пропускать ни одной полезной для его карьеры встречи, а также сохранять статус человека необыкновенного. У него имелась очень богатая адресная книжка, но ни одному адвокату, сенатору или чиновнику не удавалось похвастаться тем, что они помогли Андре Делькуру. Не наделав никаких долгов, он оставался неприступным. Спокойная жизнь. Его считали отшельником, не от мира сего, что было не так далеко от правды. Он много мастурбировал.

Жюль Гийото тоже посещал салон госпожи Марсант. Она обожала прессу, журналистов – они были ее слабостью. Встречаясь с патроном, Андре делал вид, что не замечает его, отвечал на гадости обиняками и тихо изливал свою злобу, а Гийото прикидывался, что не чувствует ее. Все упиралось, как всегда, в деньги. Потому что Андре, может, и стал знаменитым хроникером самой продаваемой в Париже газеты, которого все узнавали, но его гонорары с начала работы выросли всего на четыре франка за статью.

В тот вечер в салоне Андре встретил Адриена Монте-Буксаля, с которым ездил в Рим в 1930 году по случаю юбилеев Вергилия и Мистраля. Академик выступил там с блестящей речью. Разговоры об итальянском Возрождении, об искусстве Микеланджело, о непристойных связях Караваджо – Андре пытался поучаствовать в этих беседах – оставили неприятные воспоминания: он осознал свою заурядность во всем. Но прошло время. К тому же Андре вернулся с серией довольно удачных статей под названием «Новые итальянские хроники», что, как мы видим, не свидетельствовало о его скромности.

Во время трапезы старый академик вспомнил об этой поездке, но то, что когда-то казалось Андре торжеством разума, теперь свелось к посредственному событию, верхом убожества.

– Чего вы хотите, именно мне доверили восхвалять Вергилия, так что, конечно, против меня была вся делегация…

По мнению Монте-Буксаля, вся поездка свелась к проблемам больших или маленьких гостиничных номеров, рассадки на приеме у посла – его посадили на плохое место, к тому, дадут ли ему расписаться в гостевой книге или нет. Госпожа Марсант ясно поняла, что Андре воспринимает эти комментарии как оскорбление, потому что они делали его собственные путешествие и обзор незначительными. Она воспользовалась первым же моментом:

– А вы, дорогой Андре, верите в Италию?

Она приглашала его к действию, и он оценил ее помощь:

– Западная цивилизация – дочь античного Рима…

Когда он заговаривал на эту тему, то становился почти лиричным:

– «Латинский блок» Франция – Италия – вот лучшая защита от германской угрозы!

Ярый противник как коммунизма, так и нацизма, активный член комитета Франция – Италия, Андре видел в итальянском фашизме решение парламентаристских заблуждений, которые, по его мнению, разрушают Европу и ведут к упадку. Беседы о достоинствах фашизма постоянно сотрясали этот мирок, это было в духе времени.

– Знаете что-нибудь о нашей дорогой Мадлен Перикур? – спросил Жюль Гийото.

Они стояли на улице в ожидании такси.

– Не много…

Она время от времени писала ему записки, предлагала где-нибудь выпить чая. В жизни Андре Мадлен теперь перешла в разряд воспоминаний. Он хотел бы, чтобы она вообще перестала к нему обращаться, но она, вероятно, считала его частью своего полного сожалений прошлого, так необходимого ей, чтобы жить. Однажды он навестил ее. К счастью, Поль отсутствовал, квартира выглядела мрачной. У недавно обедневших, как и у нуворишей, все бросается в глаза. Его ранило то, что Мадлен разорилась, особенно на фоне его собственного взлета, ведь он помнил, что когда-то нуждался в ней. И это единственное, чего он опасался. Что она ему напомнит. Хуже, что она начнет везде об этом рассказывать, что пойдут слухи. Он достиг высокого положения не без того, чтобы у него появились многочисленные враги, которые будут только рады посмеяться над его прошлым «молодого человека на содержании». Припомнить ему все те месяцы, что он, ничего не делая, провел в доме Перикуров в роли любовника, которого поселяют на этаже, отведенном для прислуги… Как же сложно будет выкрутиться из такой ситуации! Поэтому он из осторожности изредка заходил к ней, оставался лишь самый минимум времени, лишь самый необходимый минимум. Мадлен никогда его ни в чем не упрекала, ни о чем не просила, нет, она просто хотела его видеть, немного поговорить с ним, она постарела, располнела, говорила о Поле, который вроде бы взрослел. Андре делал вид, что его интересуют и она, и он, и при первой же возможности придумывал какую-нибудь важную встречу, неотложное дело и сбегал, злясь на себя за то, что оказался в таком положении.

– Скажите, Жюль…

– Да?

Гийото высовывался к проезжей части, словно высматривал воображаемое такси.

– Мне предлагают… – решился Андре.

– А! Опять! Вы приобрели некоторую известность и вот уже считаете, что моя газета для вас не так уж и хороша!

– Дело не в этом.

– Да что вы, разумеется, в этом! Благодаря вам газета лучше продается, и вы считаете, что ваша доля – слишком скромна! Но знаете ли вы, что такое счета?

Гийото всегда держал в ящике несколько листов с колонками переправленных цифр, которые со всей очевидностью доказывали, что «Суар де Пари» ничего не приносит, а обходится дорого, что ему уже месяцами почти нечем выплачивать гонорары, что именно его энергии, то есть его личным средствам, все обязаны тем, что газета продолжает выходить, да что там я, она ж кормит сотни и сотни семей, мне духу не хватит выкинуть их всех на улицу, и т. д.

– Дело не только в деньгах, дело в принципе.

– Черт! И давно у журналистов появились принципы?

– Я достоин большего, чем то, что получаю!

– Ну так идите поищите в другом месте, я без гроша. Что вы хотите – кризис.

Андре сжал зубы. Его патрон прекрасно знал, что делает, – Андре известен, он получает выгодные финансовые предложения, но ни одна газета не имеет столько читателей, сколько «Суар де Пари». Уйти из этой газеты в другую, даже на более денежную ставку, будет для него движением вспять.

Выходит, он в ловушке. Андре начинал ненавидеть Гийото.

Время перевалило за полдень, но Леонс не торопилась.

Каждый раз, проходя мимо большого парадного портрета Марселя Перикура, она вздрагивала, бррр, этот тип на вас так смотрит, сверху вниз, строго… Жубер заплатил за эту мазню две тысячи франков, она бы ни гроша не дала. Он просил сохранить только эту вещь.

Когда встал вопрос о том, чтобы поселиться в доме бывшей подруги (или бывшей хозяйки, это как посмотреть), она распереживалась. Ее продолжали мучить угрызения совести, она хотела бы объясниться, но ей пришлось бы сказать столько всего… Да и женщина, в разорении которой она участвовала, не была, по всей видимости, готова выслушать ее доводы и согласиться, что они верны.

Леонс собиралась уйти, когда на первом этаже послышался голос Гюстава. Боже, что он тут делает, разве в такое время возвращаются домой! Она незаметно пробралась на второй этаж, подождала, пока он не пройдет в библиотеку, потом торопливо спустилась вниз, в кухню, и дернула шнурок звонка:

– Скажете мужу, что я ушла до его возвращения, хорошо?

Горничная принесла ей пальто, шляпку и перчатки. Леонс незаметно сунула ей мелкую купюру. Она воспользовалась черным ходом, чтобы поймать такси на улице Прони. Леонс сердилась на себя, как всегда, когда обращалась за помощью к прислуге, – настоящей хозяйкой ей никогда не стать. Гюстав прекрасно об этом знал и часто заговаривал о возможности взять экономку. Конечно, это было просто угрозой – так он давал понять жене, чтобы она с оглядкой воровала то, что принадлежит ему. Чтобы она и здесь, как и в других случаях, действовала разумно, так он изящно намекал на настоящий водевиль, в котором Леонс пришлось валять комедию, когда она еще была компаньонкой Мадлен. Жубер поймал ее с поличным, потому что Робер постоянно нуждался в деньгах, и она порой уже и не знала, где их взять. Хитрить было бессмысленно, Жубер отлично умел считать. Она инстинктивно почуяла, что за строгостью, чопорностью и натянутостью Жубера скрывается практически полное отсутствие опыта в любовных делах. Ей потребовалось не более часа, чтобы совершенно его окрутить. Затем по его приказанию она играла определенную роль перед Мадлен – нехорошие воспоминания – приходилось сочувствовать, плакать, стыдиться, Мадлен заламывала руки, настолько ей было неловко. Предательство принесло Леонс двойной гонорар… Фантазии Жубера только расцветали. Леонс вступила на проторенную дорожку содержанки. Робер теперь ходил на скачки каждый день.

А потом – бах! – Жубер, оказывается, смотрел на ситуацию по-другому. Он потребовал свадьбы. Леонс побледнела. Она имеет все, чтобы стать идеальной любовницей, – в ранге супруги цена ей невелика. И она использовала свои самые лучшие аргументы, доказывала Жуберу, что с любовницей можно позволить себе то, что с женой делать не будешь, но когда он отдышался, то мнения своего не изменил – она будет госпожой Жубер или пусть убирается вон. Она предусмотрительно ничего не сказала об этом предложении Роберу, иначе он бы от нее не отстал, пока она не согласилась бы. У него тоже свои склонности. Через три дня он наделал долгов на пять тысяч франков. Леонс согласилась выйти замуж за Жубера и попросила шесть тысяч на свадебные расходы.

Ох эта свадьба, когда она о ней вспоминала!.. Представьте себе, Робер захотел присутствовать и сделал вид, что его пригласили. И заявился в общество банкиров, светских дам, акционеров и политиков в этом своем клетчатом костюме… Пил как сапожник, его приняли за любителя поужинать за чужой счет и выставили, а он хихикал и подмигивал невесте… Леонс не сдержалась и украдкой рассмеялась. К счастью, Жубер ничего не заметил, он был в другом конце парка.

Час дня. Леонс перевела дух. На улице Жубера она будет менее чем через полчаса, Робер, наверно, уже курит в постели.

Из окна гостиной Гюстав узнал Леонс, едущую в такси по бульвару Курсель.

Он с самого начала велел установить за ней слежку, но не для того, чтобы больше знать о ее похождениях, являвшихся частью их негласного уговора, но чтобы быть уверенным, что однажды он не окажется в затруднительном положении – в центре какого-нибудь скандала.

Рене Дельга – сказали ему. Хорошо, пусть будет Рене Дельга. Из всех любовников, которых она могла себе найти, этот оказался самым удобным, потому что постоянно сидел без денег. Ему донесли, что Дельга занимается мелким мошенничеством, но в роскоши не купается. Тем лучше, значит, не бросит Леонс, пока ему необходимы деньги, а Гюставу нужна жена «верная». Раньше он мог позволить себе стать предметом кое-каких пересудов, но теперь он совсем другой человек.

Да, другой человек… Он сам себе удивлялся.

Взять, к примеру, обувь… Раньше бы он о ней вообще не задумывался. А теперь обожал. На заказ. Две тысячи франков за пару, у него даже был свой чистильщик, маленький негритенок, который трижды в неделю приходил к нему в кабинет. А костюмы, рубашки… Он не подозревал, что может стать элегантным. У этой Леонс был вкус к таким вещам. Без нее он бы сколотил себе приличное состояние и сидел бы в старой квартире с тремя спальнями на куче золота, которой позавидовал бы и Ротшильд. Когда она со стремительностью кошки забралась к нему в постель и прижала его к стене со скоростью снаряда, от фейерверка эмоций у него перехватило дыхание. С ней ему действительно крупно повезло. Он мог похвастаться тем, что у него одна из самых прекрасных женщин Парижа. Вдобавок она умела держать себя в обществе, скромно присутствовать на званых ужинах, достойно вести себя в любой ситуации. В остальном же это была самая настоящая шлюха.

Быстро нажитое состояние, завидное положение, отменная представительная супруга… Боже правый, он ведь даже купил особняк Перикуров. Уходя из дому, он всегда бросал взгляд на большой портрет Марселя Перикура. То, что сделал этот человек, было ничем по сравнению с тем, что собирался совершить Жубер.

Леонс велела остановить на углу улицы Комартена. Из осторожности. Объявив о скорой свадьбе, Гюстав приставил к ней детектива, чтобы проверить, с кем имеет дело. Как будто она ничего не заподозрит… Может, Жубер прекрасно разбирается в финансах, но по части жизненного опыта ему далеко до Леонс.

Детектив был довольно толстым, с носом картошкой и черной окладистой бородой, что делало его похожим на плута Рибульдэнга из комиксов «Пьеникле». Она выгуливала его по магазинам, музеям (вот скукотища, что за интерес в этой живописи, она совершенно ее не понимала), ей приходилось замедлять шаг, чтобы он не потерял ее из виду. Так она водила его пару дней, а потом притащила в отель на улице Бак, где заперлась в номере с Рене. С Рене Дельга – приятелем Робера, с которым тот познакомился, «когда был в отъезде», как он называл месяцы, проведенные в тюрьме. Леонс очень требовательно отнеслась к его кандидатуре, она не хотела, чтобы будущий муж воображал, что ее любовником может стать первый встречный. И чтобы он не узнал о Робере, конечно.

Рене ей подошел. Красивый парень, мухлевавший то тут, то там. На самом деле – это сохранялось в большом секрете – он занимался подделками, был одним из лучших фальсификаторов в Париже, но работать не любил. Вторую половину дня они провели в номере, курили и болтали, а потом Леонс вышла крадучись, как воришка, и несколько раз оборачивалась, чтобы изобразить тревогу, а также проверить, что Рибульдэнг не потерял ее из виду.

Гюстав был из подозрительных, и за ней следили больше двух недель.

Потом он успокоился. Рибульдэнга передали другим парам, в другие гостиницы, другим клиентам. И вовремя, потому что все это начинало ей не на шутку надоедать. Все-таки Рене просил сто франков за вечер, чтобы продрыхнуть. Еще и за номер надо было платить.