19

После женитьбы на Джойс все пошло не так, как Йон предполагал, и он очень об этом сожалел. Вдобавок эта курица обладала способностью основательно раздражать его. С решимостью фанатика он искал девушку, которая ему нужна, затратил массу усилий, чтобы соблазнить ее, дать ей то, что мог, а, главное, чтобы держаться самому, чтобы давление перестало донимать его. И если оно снова дало о себе знать при появлении девушки-подростка из прачечной, в этом виновата Джойс. Это она не сумела дать ему то, что ему нужно, в этом Йон нисколько не сомневался. Джойс не оправдала его ожиданий. Разумеется, появление Райли основательно изменило их жизнь, но возвращение на ферму и жизнь вместе с Ингмаром и Ракель оставались настоящей проблемой до тех пор, пока они, наконец, не остались одни.

На протяжении всех этих лет Йон колесил по дорогам округа и за его пределами в поисках больных, обреченных на уничтожение животных и подлежащих уборке трупов. Пытался ли он подавлять свои позывы? Скажу честно, я не знаю, но, как мне кажется, вряд ли Йон Петерсен мог сдерживаться на протяжении более десяти лет. Сведения об этой стороне его жизни никогда не доходили до моих ушей, и если он вернулся к своим гнусным привычкам, то сегодня об этом знают только он сам и его случайные жертвы. С уверенностью можно сказать только то, что с течением лет он становился все более скупым на слова, и его человечность истончилась до минимального значения, необходимого для выживания в обществе.

Йон злился на Джойс, на город, на самого себя, и время от времени у него возникала неконтролируемая потребность выплеснуть свою ярость – тогда лучше не попадаться у него на пути. В такие моменты он всеми способами искал ссоры. Он начинал с того, что делал крюк, чтобы залить бензин на заправке в центре города. Она находилась довольно далеко от его дома и, к тому же, была не самой дешевой из двух заправок Карсон Миллса, но ее преимущество состояло в том, что там работал Тайлер Клоусон. Йон обычно останавливался прямо у его ног, только что не наезжая ему на ступни, перед человеком, которого много лет назад избил и искалечил, и приказывал тому залить полный бак, да побыстрее. Йон провоцировал его взглядом, каждый литр, казалось, лился в бак целую вечность, словно сама машина, придя в ужас, с трудом сглатывала горючее, но Тайлер не отвечал. На нем по-прежнему красовались шрамы от операций, вернувших ему на место половину лица и спасших челюсти, но нос его остался свернутым набок, и один глаз слегка западал в глазницу. В Карсон Миллсе многие шептались, что если Тайлер в свои тридцать с небольшим все еще холост, то исключительно из-за своего изуродованного лица. Йон иногда начинал оскорблять его, называя «дохляком» и «ничтожеством», но Тайлер не реагировал, пряча взгляд под козырьком мятой «Канзас-Сити Атлетикс». Долгие месяцы страданий и реабилитации превратили его в настоящего агнца или, как считали все, в травмированного молодого человека. Не испытав чувства удовлетворения, Йон ехал в направлении загородных баров, чтобы там ввязаться в ссору и выплеснуть хотя бы часть своей злости. Однако он постоянно заботился о том, чтобы ненароком не привлечь внимания шерифа из Карсон Миллса, и, если начинал драку в зоне его ответственности, непременно устраивал все так, что первый удар наносил не он. Сейчас Джарвис Джефферсон уже стар, но воспоминание об их встрече прочно отпечаталось в памяти Йона и стояло у него перед глазами.

Однажды, возвращаясь из очередной поездки в биллиардный клуб Веллингтона, где ему удалось не ввязаться в потасовку, Йон заметил жену, оживленно беседовавшую с каким-то опустившимся типом. То, что его жене приходилось продавать свою щель, чтобы каждый день приносить домой несколько долларов, его вполне устраивало. Собственно, он это и придумал, так как после многих лет тело ее совершенно иссохлось, исхудало, он больше не испытывал никакого желания, и приходилось соображать, как еще его можно использовать. Однако увидев, что она вышла за отведенные ей рамки, он моментально преисполнился лютой злобы. То, что происходило в «Одиноком волке» касалось только ее клиентов, но Джойс никто не разрешал заниматься этим непосредственно в городе, этого еще не хватало! Что потом скажут жители Карсон Миллса?

Йон резко притормозил, и только тогда, наконец, осознал, что жена его разговаривает не с мужчиной, а с женщиной, а когда узнал эту женщину, то что есть силы надавил на педаль тормоза. За несколько месяцев тетка Ракель состарилась лет на десять, что, в сущности, для нее ничего не меняло, потому что, уходя из дома Петерсенов, она уже выглядела лет на двадцать старше своего возраста. До Йона дошли слухи, что она проживала в невзрачной комнатенке, предоставленной в ее распоряжение кем-то из родственников пастора лютеранской церкви, и продолжала свои подработки, чтобы платить за еду, – пожалуй, только это еще удерживало ее чахлую плоть на костях. Честно говоря, его не заботило, чем занималась старая гарпия, чтобы выжить, не интересовало совершенно. Он никогда ее не любил, никогда. А последние годы, когда она сидела у него на шее и систематически становилась между ним и Джойс или мальчишкой, окончательно убедили его, что она приносит вред его собственному благополучию.

Когда раздался скрежет колес автомобиля, обе женщины вздрогнули, и Ракель, узнав племянника, тотчас опустила голову, а Джойс обняла ее тощую фигуру.

– Живо в машину, – сухо скомандовал он, подскакивая к жене.

– Йон, ты…

– Я сказал: полезай! – повторил он, сжав челюсти, чтобы не разораться.

Даже не взглянув на Ракель, Джойс бесшумно скользнула в пикап. Йон шагнул к отступившей в страхе тетке.

– Если еще раз, – произнес он, грозя ей своим узловатым пальцем, – я увижу, что ты разговариваешь с кем-нибудь из членов моей семьи…

Она подняла на него свои желтые покрасневшие глаза и, похоже, оправилась от страха, осталось лишь недоверие.

– Ты дрянной мальчишка, Йон. И ты это знаешь.

Он подошел еще ближе, но она не сдвинулась с места.

– Каждый день я прошу Господа, чтобы он что-нибудь сделал, – продолжала она, – занялся тобой ради спасения твоей жены и твоего сына, а также всех тех, кто встретится на твоем пути.

Ударив ее прямо в печень, отчего она согнулась пополам, Йон не дал ей упасть и крепко прижал к себе. Приблизив рот к ее уху, он зашипел:

– Похоже, сам Господь отвернулся от такой жалкой твари, как ты, и отказался тебя слушать, не так ли?

Затем он прижал ее к стене, сдавил рукой горло и, глядя прямо в глаза, начал душить. Он чувствовал горячее зловонное дыхание старухи, и это заставляло его давить еще сильнее. Она пыталась схватить его за руку, чтобы разжать душившие ее клещи, но у нее не хватало сил.

– Ты так отвратительна, что даже Господь не захочет видеть тебя рядом, – проговорил Йон, – неужели ты и в самом деле считаешь, что он станет тебя слушать?

Из горла Ракель вылетало одно лишь бульканье.

– Йон! – крикнула Джойс с сиденья пикапа. – Прекрати!

Он вздрогнул. Ему не понравился тон, с которым жена только что обратилась к нему. Совсем не понравился. Он в последний раз сдавил тонкую шею тетки, и прежде чем отпустить, ударил ее об стену.

– Не смей больше к нам приближаться, поняла? – процедил он сквозь зубы. – Никогда!

Повернувшись к автомобилю, он увидел Джойс с ее белокурыми локонами и большими зелеными глазами. Невероятно, как сильно они поблекли со дня их первой встречи в баре-прачечной. На миг ему показалось, что она похожа на одну из тех светящихся афиш с обочины дороги, где перегорела половина лампочек. Это именно оно, то самое: его жена – просто вывеска, поврежденная временем. Она больше не сияла, хуже того, ее изношенность сделала ее отталкивающей. Ее вид оскорблял его. Внезапно он ощутил, что устал, у него осталось лишь одно желание: окончательно уничтожить ее и убежать далеко, очень далеко.

Жирный голый тип теперь сидел в ванне, его огромный живот торчал из пены, а ноги свешивались с бортиков, как если бы он собрался рожать; тип курил, выпуская изо рта клубы дыма, уходившие вверх, и вполголоса что-то напевал. Этот боров оставил дверь открытой, и с кровати Эзра прекрасно его видела. Ей, конечно, хотелось, чтобы он принял душ до того, тогда ей не пришлось бы нюхать едкий запах его пота. Она смогла хотя бы дышать. Когда он взгромоздился на нее, прижав к матрасу всем своим весом, ей показалось, что настал ее последний час. Боже, как же этот боров тяжел! И, черт возьми, какие могучие у него бедра, у Эзры создалось впечатление, что она вкалывала целый день. Ей хотелось помочиться, но туалет совмещался с ванной комнатой.

– Надеюсь, красавчик, ты не собираешься там пустить корни? – произнесла она не своим голосом, а как приучилась говорить, когда вживалась в роль – чтобы чувствовать себя сильнее. – А то после того, что ты со мной сделал, мне необходимо навести красоту.

– Иди сюда, покажись, я хочу посмотреть на тебя, на твое роскошное тело. Никогда не знаешь, может, мне снова чего захочется.

«Этого только не хватало», – вздохнула Эзра. Толстяк ей основательно надоел, и ей хотелось, чтобы он ушел.

– Не могу, дорогой, мне пора на свидание, меня ждут девочки, – солгала она.

– А-а-а… – протянул толстяк, выжимая мочалку прямо на лицо. – Жаль.

Эзра принялась нервно отбивать ногой такт. Она ненавидела, когда на нее накатывало, и знала, что это один из признаков. Но тотчас прогнала из головы эти мысли. Не надо. Она встала, накинула старый халат, не потрудившись даже запахнуть его, и вошла в ванную помочиться. Тем хуже для жирного борова, который, похоже, даже не слышал, как она вошла, задремав под мокрой губкой, его расслабленно свесившаяся рука удерживала догоревшую сигарету. Он вздрогнул от звука смываемой воды, пепел упал и рассыпался по полу, и он с вожделением уставился на девушку, отчего по ее телу забегали мурашки. Она, действительно, больше не могла. У нее кружилась голова, во рту образовалось что-то вязкое. Признаки, которые не обманывают. Ее прежняя жизнь подростка в Карсон Миллсе внезапно показалась ей такой далекой, будто была только сном. Хотя, конечно, она сама все перечеркнула. «Нет, не совсем», – подумала она, в этом есть также и вина ее родителей. Их поведение, а особенно поведение матери, на которую Эзра сердилась особенно. Элейн была такой холодной, такой далекой и неприступной, словно людская молва являлась единственным достойным внимания предметом. Желание любыми средствами поддерживать идеальный образ жизни было для нее своеобразной панацеей, своего рода спасательным кругом, удерживавшим ее семью от полного развала, по крайней мере, она считала именно так. Не заботясь о том, что об этом думала ее дочь.

Эзра чувствовала себя виноватой. За все. За свое изнасилование, за то, что сделала потом, и за… Она сжала зубы. Тяжело вспоминать об этом. Она сделала все, чтобы поскорее покинуть дом, уйти из-под власти отца, от глупости матери, а также из своего округа и от всех призраков, витавших вокруг. Университет был ее единственной возможностью сбежать из дома. Жить вдалеке от родителей, выстроить себя заново, забыть, если это возможно. Но все пошло не так. Она думала, что жизнь в кампусе Вичиты дала ей второй шанс, что она отмоет ее от налипшей грязи, залечит ее психологические травмы, но ничего такого не случилось. Она это поняла в самый первый вечер, когда в своей маленькой университетской комнатке, опустив голову на подушку, вздрагивала при малейшем шуме в коридоре, осознавая, что у нее в голове по-прежнему живут те же страхи, те же сомнения, что терзавшие ее, когда она ложилась в кровать в своей комнате в Карсон Миллсе. В конечном счете, призраки не привязаны к месту, ими одержимы мужчины и женщины, а вовсе не дома. В последующие месяцы все быстро вышло из-под контроля. Дурная компания, алкоголь, а потом… Она рухнула в бездну эфемерных наслаждений. Токсичного транса. Падение сильно ударило по ее учебе, матери, и даже по ней самой. Отсутствие денег. Нужда. Крах. Крики матери. Побег. Блуждания. Улицы Вичиты. Необходимость выжить, заполнить пустоту, питать свои вены. Бесконечная спираль. Проституция. Конца не видно.

Этот ад сначала разрушил ее, а потом начал постепенно открывать ей глаза. Она обязана вытянуть себя из него, оторваться, любыми способами избавиться от зависимости к ядам, что заставляли ее расплачиваться своим телом. В то же время после каждого дня и каждой ночи работы требовалась доза, чтобы развеять кошмарные воспоминания о потных телах, о боли, унижении, диких стонах, беспрерывно звучавших у нее в ушах, о всем том, что пачкало ее до такой степени, что она чувствовала себя грязной губкой, раскисшей от чужих выделений. Все превратилось в дурную бесконечность. Но Эзра была особенной, она отличалась сильным характером, какой редко у кого встречается, и не только из-за тех испытаний, что выпали на ее долю в юном возрасте. Нет, так записано в ее генах, она истинная Монро, энергичная, воинственная, выносливая, напористая. И вот, постепенно, несмотря на кошмары, терзавшие ее душу и плоть, ей удалось освободиться от своего неодолимого влечения. Было трудно, как в самом начале, так и после нескольких недель воздержания от вредоносного зелья, но она удержалась. Эзра оборвала все контакты с семьей, ей пришлось самой добывать средства к существованию, и не имея ничего кроме собственного тела, она продолжала продавать его, однако с меньшим пылом: она работала ровно столько, чтобы заработать на еду и оплату жилья. Постепенно она увидела свет в конце туннеля, забрезжил лучик надежды, появились некие перспективы, она снова стала задумываться о будущем, пока еще расплывчатом и хрупком, мыслить в сослагательном наклонении, и для нее, только что пережившей тяжелый период, обретенный шанс стал значительным достижением.

Эзра бросила жесткое полотенце прямо в лицо толстому борову.

– Давай, выматывайся, мне надо привести себя в порядок.

– Потише, красотка, я ж тебе сказал: я могу поглазеть на тебя, пока ты чистишь перышки, а потом, перед тем как отправиться по своим делам, почему бы тебе не сделать мне подарочек, исключительно из уважения?

– Ты знаешь расценки, готов доплачивать?

Боров раздраженно фыркнул.

– К тому, во сколько ты мне уже обошлась, хочешь, чтобы я еще доплатил?

– А ты что, надеешься получить скидочную карту? Вот уж обрадуется твоя жена, когда найдет ее у тебя…

Боров усмехнулся и, преодолевая бортик, стал вылезать из ванны, с его обрюзгшей туши струилась вода, растекаясь по черно-белой плитке и окончательно растворив остатки упавшего на пол пепла от его сигареты.

– Скажешь тоже! Она такая же прижимистая, как и все эти благоверные! Такая ханжа, как она, скорее другой заплатит, чтобы та мне отсосала! Ох уж эти добропорядочные женщины, клянусь тебе… Но ты, милочка, ты совсем другое дело.

– Почему? Потому что я шлюха?

Толстяк задумался, потом покачал головой.

– Да-а, наверное, так оно и есть.

В конце концов, после того как Эзра помогла ему завязать шнурки, ей удалось выставить его за дверь, и она в изнеможении вытянулась на кровати. Ну и жизнь! Она приехала издалека. Что подумали бы обитатели Карсон Миллса, если бы увидели ее здесь? Она даже не хотела представлять себе это. Именно по этой причине она в свой город больше не совалась. Ее мать сгорела бы от стыда, да и она сама не перенесла бы взглядов тех людей, на глазах которых росла. Лучше умереть. К тому же, наверняка найдутся развратники, что как ни в чем не бывало попытаются воспользоваться ее прелестями, а этого Эзра никак не могла допустить. Здесь же она не знала никого, и в один прекрасный день она исчезнет, поедет на запад, в Голливуд, а затем наконец вернется к себе домой, и все забудется, никто ничего не узнает. А со временем она и сама решит, что ничего никогда не было. Бегство станет ее спасением. А пока ее спасает анонимность жителя большого города.

Эзра помассировала лоб. Чертова сухость во рту, чертов зуд под кожей, чертов звон в висках. Эзра чувствовала, как желание возвращается. Схватив стакан с водой, она залпом осушила его. Она знала, что надо делать в такие минуты. Одно из решений – лечь спать, но сейчас это вряд ли удастся, лихорадка может начаться раньше, чем первые сны оградят Эзру от нее. Ей надо пройтись. Оказаться подальше от северных кварталов, добраться до центра города, подальше от искушений, чтобы воочию увидеть жизнь, настоящую, прекрасную, с улыбающимися семьями вокруг, с хорошенькими девушками, шныряющими по магазинам, полюбоваться на красивых молодых людей, думая, что когда-нибудь и ей повезет, если она выберется отсюда. Скоро. Она на правильном пути.

В дверь постучали.

Это наверняка Лиз, ее соседка, услышала, что от нее свалил клиент, и захотела поболтать. Только бы не Маркус, содержатель притона, который принимал «посетителей» внизу и отправлял их в комнаты девушек. Маркус имел свою долю, но не был особо алчным и брал умеренно, взамен обеспечивал порядок, а при случае мог даже уладить возникшую проблему.

– Мне сказали, что я могу зайти к вам, – раздался за дверью мужской голос.

Кто-то совершенно незнакомый. Наверняка новый клиент. Она на миг закрыла глаза. У нее больше нет сил. Стук повторился. Она вздохнула. В конце концов, это быстро, она получит еще несколько купюр, и, может, хотя и маловероятно, работа вытеснит из ее головы гадкие желания. Она запахнула халат и пошла открывать. Перед ней стоял брюнет с непривычно длинными волосами, впалыми щеками, черным взглядом и худой как щепка. Ему вряд ли больше тридцати, но из-за избороздивших лицо морщин, разбегавшихся из уголков глаз, выглядел он на десяток лет старше. Внезапно ей показалось, что, возможно, она уже где-то видела это угрюмое лицо, только никак не могла вспомнить где. За годы, проведенные в гибельном тумане синтетических иллюзий, память ухудшилась, и от того, что происходило раньше, в голове остались лишь какие-то обрывки воспоминаний, что, впрочем, не так уж плохо.

Она впустила его, а так как мужчина оказался не из болтливых, они почти не разговаривали. Он протянул ей деньги, она немедленно спрятала их в один из ящиков комода, а потом села на еще не убранную после прошлого клиента кровать. В комнате витал грязный запах порока, но она так к нему привыкла, что уже не замечала. Тем более что вновь прибывшего типа это нисколько не смущало.

– Мы знакомы? – спросила Эзра.

– Не думаю.

– Ты выглядишь очень злым. Надеюсь, ты не станешь причинять мне боль?

– Я злюсь на свою жену, – ответил он, расстегивая штаны и становясь перед Эзрой.

– Все мои клиенты недовольны своими женами. Может, это тебя утешит.

У нее не хватило времени продолжить, ибо он схватил ее за волосы, принуждая забрать в рот его мягкий член. Эзре не раз приходилось терпеть такое обращение, и она выработала свою линию поведения. Чем быстрее она подчинится, тем скорее он уйдет. Одни мужчины нуждались в ласке, другие – в любовнице с повадками дикарки, но, помимо наслаждения, они искали участия. Третьи, которых совсем немного, хотели только разрядиться, и они, как убедилась Эзра, видели в ней только сосуд с отверстиями. Главное – таких не волновать, не нервировать. Позволить им получить удовольствие, стать вещью, а потом забыть. Некоторые из этих типов разговаривали, произносили слова, не требуя никакого ответа, но большинство или осыпали ее оскорблениями, или хранили молчание. Но этот, пока Эзра, невзирая на пересохший рот и гудящие виски, изощрялась над ним, начал говорить странные вещи.

– Она нервирует меня. Выводит меня из себя, шлюха.

Одна его рука прижимала затылок Эзры, другая, вцепившись ей в волосы, давила на макушку, и он, в такт движениям девушки, сжимал ее сильной ладонью.

– Ненавижу ее. Хочу ее избить. Подлая мерзавка.

Продолжая поносить жену, он все сильнее возбуждался. Удары его становились все сильнее, и когда Эзре показалось, что сейчас он сделает ей больно, он свирепо произнес:

– Если бы она не была моей женой, я бы точно убил ее.

И уже не Эзра трудилась над ним, а его бедра вбивали в нее тяжелое орудие. Между двумя стонами он произнес:

– Мне надо кое-что тебе сказать… Я тебя засек. Потребовалось время, но я узнал тебя. Мне всегда хотелось сбросить в рот богатенькой шлюхи.

Он взорвался и так глубоко вошел в горло Эзры, что она чуть не задохнулась, но руки типа столь сильно прижали ее к его бедрам, что она не могла ничего сделать, кроме как отплевываться, сопеть и пытаться вздохнуть. Она знала, что если укусит его, то рискует оказаться на больничной койке, но если проявить немного хладнокровия, все, скорее всего, завершится через несколько секунд. И пока тип тяжело дышал, Эзру, словно молнией, пронзило осознание, заставившее ее содрогнуться. Слова клиента проникли в самую глубь ее плоти. Она не узнавала его голос, но манера изъясняться и лицо, словно вырезанное тупым и кривым садовым ножом, могли принадлежать только ему… Ее затрясло.

Да, сомнений нет, там, откуда она пришла, его все знали. Все. И далеко не с лучшей стороны.

И пока она вспоминала того, кто изливался в нее, пока она в перерывах между двумя спазмами боролась с тошнотой, слезы заливали ее глаза.