20

Каждый раз, когда я размышляю об этой истории, я не могу не думать о том, что требовалось совсем немного, и она приняла бы иной оборот. Но ведь так устроена наша жизнь, не правда ли? Ряд крошечных рубильников, соединенных между собой: один включен, другой выключен, и нам приходится сворачивать в другую сторону. Так наша жизнь движется по синусоидальным траекториям с более или менее широкими амплитудами, и никто из нас, в сущности, не знает, почему включен тот или иной рубильник: это всего лишь случайности повседневной жизни, встречи, несовершенные поступки, различные деяния, упущения, удачи и провалы… Одни называют это «судьбой», другие – «Божьей волей», а некоторые не задают вопросов и довольствуются тем, что просто живут.

Если бы, друг за другом, не произошли два события, вряд ли кто-нибудь в Карсон Миллсе докопался бы до такой развязки, хотя я один из немногих, кто о них знает, притом что сам я не был их непосредственным свидетелем. Первое событие – это приезд Ханны Петерсен (ставшей тем временем Ханной Дикинер) в те края, откуда она бежала почти двадцать лет назад.

В Нью-Йорке, где Ханна со своим мужем Томасом кочевала от Бруклина до Бронкса, она сильно изменилась: супруги часто сталкивались с трудностями, радости, бурные и скоротечные, выпадали на их долю значительно реже, и, несмотря на все их старания, им так и не выпало возможности стать родителями. Это не только не ожесточило их, а, напротив, сблизило, как самые жестокие испытания могут сблизить супругов или, наоборот, разрушить их союз. Убедившись, что она никогда не станет матерью, Ханна по крайней мере уверилась, что до последнего вздоха проживет вместе с человеком, за которого вышла замуж и который увез ее далеко от кошмаров Карсон Миллса. Сознание этого придавало ей такую решимость и силу, каких она в себе никогда не подозревала. Ханна и Томас прибыли неожиданно, в сентябре, в полдень, и под песню «Ураган» Боба Дилана, выплевывавшего свои протесты из автоприемника, поехали на малом ходу по главной улице. Миновав кинотеатр, нисколько не изменившийся, словно застывший во времени, они повернули и с удивлением обнаружили, что забегаловка Фреда Таннера также на месте, а рядом со столиками те же самые скамьи, обитые красной искусственной кожей, только совершенно растрескавшейся. Фред наверняка уже совсем состарился, подумала Ханна, а потом спросила себя, а что стало с Талитой, ее бывшей коллегой: работала ли она еще, подобно тем пятидесятилетним официанткам со светлыми кудряшками из дешевых нью-йоркских столовых? Ярко накрашенные, с дряблыми, искусственно приподнятыми грудями, напоминавшими о былых страстях, они постоянно жевали резинку и каждого клиента называли «малыш». Путь влюбленных Ханны и Томаса начался в этих декорациях, а теперь, когда они смогли убедиться, что за прошедшие годы здешние фасады основательно поизносились, они и сами ощутили себя постаревшими и подавленными. Взявшись за руки, они некоторое время просто сидели молча.

Больше двух часов Ханна колесила по городу, всюду делая остановки, пока не нашла ту, кого искала. Они долго разговаривали, прежде чем Ханна, оставив ее под присмотром мужа, села за руль их арендованного автомобиля и поехала на ферму, где она выросла. Припарковавшись рядом с пикапом Йона, она вышла из машины и, зацепившись большими пальцами за шлевки джинсов, замерла прямо напротив входной двери. Если обтерханность Карсон Миллса напомнила ей о ее собственном возрасте, то при виде фермы она почувствовала себя трупом, над которым надругались в этих стенах.

Однако еще больший шок пережил Йон. Он не сразу узнал тетку. От былой красоты у нее остались разве что каштановые кудри, бесконечные ресницы и, словно уникальная печать, родинка над верхней губой. В остальном ее кожа напоминала обои, отстающие от стен после долгого пребывания в сыром доме, морщины сделали зарубки вокруг ее некогда красивой улыбки, опустили уголки рта вниз и придали лицу меланхоличное выражение, на руках проступили вены, а бедра слегка пополнели. Куда, черт возьми, делась та, кого он знал, когда они были молоды? У Йона, чья память до сих пор хранила тот миг, когда он вторгся в ее киску, пылавшую сильнее, чем адское пламя, эти перемены просто не укладывались в голове. Ханна не могла стать совсем другой. Ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

– Я всегда знала, что ты сволочь, – произнесла она вместо приветствия, – но то, что ты сделал с Ракель, говорит о том, что ты еще хуже. Ты не человек, Йон.

Исходящая от нее сила все больше возмущала его. Куда подевалась его маленькая Ханна, нежная и податливая? Во что превратил ее Нью-Йорк? Йон был настолько потрясен, что даже не смог ответить.

– Если бы я могла, я бы донесла на тебя легавым, рассказала обо всех совершенных тобой преступлениях, но у меня нет ни одного доказательства, а возможность публично нас унизить доставила бы тебе слишком большое удовольствие. Знай, Йон, ты мразь, отребье рода человеческого, темная его часть, воплощение ошибки.

Она говорила с такой убежденностью, что возражать он не мог, настолько ее слова ошеломили его. Неужели это его мак, бесценный цветок, столько лет занимавший его воображение! Нет, невозможно! Йон представил себе, как между этими мясистыми бедрами из каждой покрытой пушком складки сочится мерзостное варево, не имеющее ничего общего с нежным цветком мака, который он пронзил насквозь со всей своей силой. Мир пошатнулся. Чтобы устоять, Йон впился ногтями в деревянный наличник.

– Я только что встречалась с Ракель, она отказывается ехать с нами, – продолжала Ханна, – не хочет покидать Карсон Миллс из-за твоих жены и сына. Она хочет хотя бы издалека приглядывать за вами. Но запомни, если я узнаю, что ты хоть раз приблизился к ней или, еще хуже, посмел к ней прикоснуться, я первым же рейсом прилечу из Нью-Йорка с несколькими плохо воспитанными дружками, и, клянусь тебе, Йон Петерсен, тогда ты впервые за все время своего жалкого существования поймешь, что значит по-настоящему страдать!

Она грозно направляла на него указательный палец, а в ее взгляде, некогда столь невинном, теперь отражалась вся та испорченность, которую большой город постепенно привил ей. При иных обстоятельствах Йон вряд ли бы стерпел, чтобы женщина разговаривала с ним в таком тоне, он раздавил бы своими подошвами ее рот, кровью заставив искупить сказанное, но это видение слишком сильно потрясло его. Он предпочел бы вообще ее больше не видеть, сохранить свое воспоминание нетронутым.

Пробуксовав и оставив за собой облако пыли, Ханна уехала. Но в голове Йона это облако превратилось в настоящий торнадо, от которого закачалось все вокруг.

Последствия оказались трагическими. Довлеющий образ, обитающий исключительно в фантазиях, принимает свой окончательный облик на основании детских и подростковых воспоминаний, точно так же, как и личность человека. Как невозможно изменить взрослую зрелую личность, так невозможно изменить свой раз и навсегда сложившийся сексуальный инстинкт, его можно только немного исказить. А Йон вырос вместе с одержимостью маленьким красным цветком, которым он овладел, пронзил своей мужской силой до крови. Он снова и снова пытался изведать то первое ощущение с разными женщинами, но теперь, когда он обнаружил, во что на самом деле превратилась Ханна, он понял, что, вероятно, ошибался.

Он пронес свое желание через время. Он ошибся. Решение кроется в чем-то другом. Теперь это очевидно.