13

Долгое время Йон Петерсен считал, что зима, в которую ему исполнилось пятнадцать, стала самой горячей за всю его короткую жизнь. Он навсегда запомнил то утро, когда они с шерифом разговаривали, глядя друг другу прямо в глаза. Тогда он почувствовал странную дрожь, взрывную смесь страха и удовлетворения от сознания того, как легко лгать даже тем, кто воплощает в себе власть в стране. Изворачиваться, чтобы не угодить в ловушку, доставляло не меньшее удовольствие, чем та минута, когда он, чувствуя полный контроль над лежащей под ним девушкой, расстегивал штаны и доставал свой член. Он всегда предвкушал именно этот краткий переходный момент. Предвкушал задолго. Ибо, в конечном счете, все остальное не поднималось до той высоты, на которую он рассчитывал. Ему ни разу не удалось вновь испытать абсолютное наслаждение, какое доставил ему зад его тетки Ханны. Ни у кого, кроме нее, не было такой киски, что горячее, чем ад.

Через несколько недель Йон бросил школу, поняв, что система несовершенна и не приспособлена для таких уникальных детей, как он, однако деду он сообщил об этом, только когда получил работу у Моу, в отделе разделки мяса, расположенном в глубине магазина. Его обязанности заключались в том, чтобы, явившись рано утром, помогать разгружать туши и потом разделывать их под присмотром мясника Каспера Ван Дилоу, а еще мыть инструменты, колоды и плитку, от пола до потолка. Но больше всего ему нравилось, когда Каспер бросал ему бейсбольную биту и приказывал «дубасить тухлятину». Йон становился напротив висевшей на крюке туши и с приглушенным стуком колотил ее плоть до тех пор, пока пот не начинал стекать ему на пятки, пока он окончательно не выдыхался и его не начинало шатать от изнеможения. Каспер утверждал, что мясо, хорошо размягченное от ударов, – это его маленький секрет, позволяющий делать лучшие гамбургеры в округе. И почти всегда с заговорщической улыбкой добавлял: «К счастью, это не работает с женщинами!», и тут же разражался жирным смехом, очень интриговавшим Йона. Мальчик не имел себе равных в отбивке мяса, только он вкладывал в этот процесс как душу, так и страсть. Но больше всего ему нравился сухой хлопок, раздававшийся при столкновении деревянной биты с лоснящейся шкурой. В такие минуты он слышал эхо, доносившееся откуда-то снизу, из-за туши, звук чуть более жирный, более тяжелый, практически не отражавшийся от металлических стен холодной комнаты, звук, в котором он слышал, как образуются кровоподтеки, микроскопические разрывы мускулов, как лопаются от ударов сотни крошечных прожилок, угадывал всю ту невидимую работу, которую эхо, повторявшее этот звук на протяжении несколько долгих минут, превращало в навязчивую музыку. Благодаря мясным тушам Йон несколько месяцев подряд освобождался от давления. Оно могло накапливаться произвольно, сколько ему угодно, но он научился от него избавляться и даже выигрывать при переходе.

Однажды перед самым началом лета Йон все же зашел в школу на праздник по случаю окончания учебного года. Пришел посмотреть на тех, с кем расстался семь месяцев назад, еще раз посмеяться над преподавателями, но главное, потому что знал, что там подают очень вкусные пирожные и сладкий фруктовый сок, причем совершенно бесплатно. Вручали различные призы: за товарищество, спортивные достижения, награды по разным предметам, а также главную премию – «Почетный ученик года», которую получал тот, чей средний балл оказался самым высоким. Йон никогда не мог претендовать на награды, «потому что система дрянная», повторял он любому, кто хотел его слушать.

В этом году почетную медаль завоевал Ричард Бочетти, «сынок итальяшки», как говорили Йон и другие столь же мало утонченные мальчишки. Парень он был неплохой, Йон его хорошо знал, потому что учился с ним в одном классе. Ричард даже предлагал ему свою помощь, думая, что Йон плавает по математике и по английскому, но потом понял, что тот запустил большую часть предметов. Но Йон был слишком горд, чтобы принять помощь, к тому же, учеба его не интересовала. Ричард же, воспринимавший школу всерьез, раздражал его своими идиотскими речами, утверждая, что учеба является «единственным социальным трамплином, достойным этой страны». В общем-то он был славным парнем, Йон не мог этого отрицать, однако он немного надоедал своим наивным стремлением всегда видеть стакан наполовину полным и желанием внушить всем надежды на успех. Единственный, но оглушительный провал он потерпел на почве ухаживания за девчонками. Благодаря безупречной стрижке, очкам в толстой оправе и идеально отглаженным рубашкам он больше напоминал ирландцев, выдрессированных на поступление в престижный университет Восточного побережья, чтобы затем сделать блестящую политическую карьеру, что стало модным в последнее время, нежели сына итальянских иммигрантов, воспитанного в затерянной деревушке. Ричард не имел ни чувства юмора, как его отец, ни обаяния, как его мать, и в плане ухаживания его страх граничил с неврастенией. Но в тот день, увидев его в самом лучшем блейзере, гордым и сучащим ногами от нетерпения в ожидании, когда его позовут на сцену, Йон догадался, что Ричард уже пользуется успехом у женского пола. Потому что девчонки похожи на мошек, всегда летящих на свет, рискуя обжечь крылышки и окончить жизнь обгорелой карамелькой, думал он, презрительно кривя губы. Это сильнее их: когда какой-нибудь мужчина вырывался вперед, даже совсем чуть-чуть, их это раззадоривало, словно детвору сочные яблоки на ежегодной ярмарке в Вичите.

Ричард Бочетти так нервничал, что стакан за стаканом пил лимонад, смачивая горло, которое тут же пересыхало снова. Он хотел, чтобы его благодарственная речь учителям и товарищам прозвучала четко и ясно, ведь это венец его юной жизни, мгновение, которое он запомнит навсегда, и он должен быть на высоте. Но пока одного за другим вызывали лауреатов по математике, истории и английскому, Ричарду приспичило в туалет. До того как назовут его имя, оставалось немного времени, и он поспешил облегчить свой мочевой пузырь, не заметив, что писсуар рядом занимает Йон Петерсен.

– Теперь на тебя все девчонки будут пялиться, ты это знаешь? – поинтересовался Йон.

– А, это ты? Давно не виделись! Почему ты больше не ходишь в школу?

– Предпочитаю работать. Теперь за то, что я каждый день торчу в четырех стенах, мне по крайней мере платят.

– То, что ты сейчас сказал… Ты правда так думаешь?

– Что девчонки будут смотреть только на тебя? Уверен. Если ты поведешь себя грамотно, летом сможешь всунуть многим. У тебя есть машина?

– Нет, я еще несовершеннолетний, да и денег у меня нет.

– А я вкалываю, чтобы купить себе тачку. Мне уже шестнадцать, возраст нормальный, вот я и экономлю каждый день. А в сущности, это не важно. Сейчас тебя вытащат на свет, и ты засияешь так, что они среди бела дня на тебя набросятся, лишь бы затащить в кусты.

Ричард был вне себя от услышанного. У него даже дыхание перехватило. Внезапно он почувствовал что-то горячее и мокрое у себя на ноге, и понял, что Йон мочится на него.

– Впрочем, меня раздражает, что ты так просто их притягиваешь, – все тем же ровным тоном признался юный Петерсен, стараясь как можно обильнее оросить Ричарда, вплоть до низа его отглаженной рубашки.

Тот был так поражен, что даже не мог пошевелиться. Йон застегнул ширинку и дружески похлопал мальчика по плечу.

– Извини, я уронил несколько капель на твои начищенные ботинки.

На улице в микрофон выкрикнули имя Ричарда Бочетти, и следом раздался гром аплодисментов.

– Думаю, это твой час славы, – произнес Йон, силой выталкивая мальчика из туалета.

Так как распашная дверь туалета находилась неподалеку от подмостков, толпе хватило десяти секунд, чтобы отыскать глазами юного лауреата и начать выкрикивать его имя, приглашая подняться на сцену. Но тут все заметили, что он мокрый, и идет враскорячку, словно наделал в штаны. Один за другим раздались унизительные возгласы. Голоса смолкли, наступила тишина, изумленное «О-о!» вылетело из округлившихся губ, пальцы сложились в глумливые жесты, и вскоре все хохотали, захлебывались смехом, потешаясь над вонючкой Ричардом, как его стали называть с этого дня.

Ричард Бочетти так и не оправился от такого удара. Все лето он провел взаперти, в родительском доме и отказался вернуться в школу на последний год обучения, поставив крест на университете. Сначала он работал в бухгалтерской фирме, а потом уехал из Карсон Миллса в Вичиту, где занялся мелкими подработками. Никто никогда не узнал, явился ли приступ ревности в школьном туалете причиной того, что жизнь Ричарда Бочетти приняла столь неожиданный оборот, который многие назвали бы «неудачным». Наши судьбы иногда зависят от сущего пустяка, и Ричард стал убедительным тому примером, но такие мелочи, равно как и многое другое, Йона Петерсена никогда не волновали.

Как Йон и сказал Ричарду, он упорно работал, чтобы купить свою первую машину. Половину своего заработка он отдавал Ингмару, что быстро успокоило гнев старого фермера: тот вспылил, когда узнал, что внук бросил школу. И в первую неделю июля Йон уже смог приобрести желтый выцветший кабриолет «Плимут Бельведер», со счетчиком, отсчитавшим немало лет, и сиденьями с потрескавшейся кожей, весь в ржавых пятнах. Впрочем, мотор урчал как новенький. Машина стала его спасением, его первой настоящей победой. Каждый раз, когда он забирался внутрь, чтобы насладиться запахом старой кожи, или поворачивал ключ зажигания, вслушиваясь в мерное гудение двигателя, он тотчас вспоминал о многих тысячах ударов битой, нанесенных им по висевшим на крюках тушам, и это воспоминание наполняло его гордостью. Его машина пропахла потом ненависти. Йон проводил в ней массу времени, и те, кто видел, как он спускается с холма на своем болиде, утверждали, что тем летом он проехал больше километров, чем все поставщики молока, вместе взятые.

Действительно, катался он много, прежде всего потому, что ему нравилось ощущение абсолютной американской свободы, а также чтобы держаться подальше от Карсон Миллса – зимой он понял, что больше не может спокойно жить дома и если он хочет продолжать свои ночные прогулки, чтобы подсматривать за жизнью людей, ему надо делать это там, где его никто не знает.

С июля по октябрь Йон исколесил почти все возможные дороги южной части Канзаса, побывал в Оклахоме, а однажды даже доехал до северной окраины Техаса, до Перритона, который показался ему весьма интересным, особенно жизнь семей, обитавших в передвижных домах за городской чертой. Он впервые видел трейлеры, превращенные в жилища, и у всех у них были широкие окна, позволявшие без труда наблюдать за их обитателями, удобно устроившись в «Плимуте» с потушенными фарами. Ему случилось даже увидеть женщину с обнаженной грудью, а однажды он наблюдал за любовной парочкой. Они сношались на тонкой крышке стола и пыхтели словно две дворняги.

В этот период Йон больше прислушивался к голосу асфальта, чем холодильных камер, и на работе в мясном отделе халтурил все больше и больше, и в конце концов потерял работу. Поначалу для снятия напряжения ему хватало отбивки мяса, но в какой-то момент он почувствовал, что управлять машиной все же лучше и гораздо менее утомительно. Но недели шли, и он ощутил давление, поднимавшееся одновременно с пробуждением куколок бабочек внизу живота. Каждый день, когда он клал руки на белый пластик руля своего «Бельведера», он чувствовал, как бабочки просыпаются, и каждый раз их становится все больше, и порхают они еще быстрее, чем накануне. Однако он не забывал взгляд шерифа. Старый хрен с его густыми усами, извивавшимися на губе словно гусеница на солнце, не пугал его, однако Йон знал, что шериф не прост, и при малейшей оплошности он его прижмет. Поэтому мальчик сдерживался изо всех сил, довольствуясь вождением и подглядыванием. А когда понял, что больше не может сдерживать напряжение, то позаботился о том, чтобы приступ произошел как можно дальше, в другом округе, даже в другом штате.

Верный своим принципам, он взял с собой мак: оставил его на кровати несчастной блондинки, от которой исходил сильный аромат и которая плакала все время, пока Йон в нее изливался. По правде говоря, она не заслужила своего мака, равно как и те, кто были до нее: ее цветок не был красным, оттуда не вытекла кровь, что сильно разочаровало Йона, и тем не менее он все же не удержался и отметился, оставив свой подарочек, аккуратно сорванный накануне. Он не знал, почему он оставлял цветок каждый раз, разве что как напоминание о том превосходном вечере, когда он взял Ханну по дороге на ферму и она обильно пролила на него кровь. Какое это было упоение. Какая покорность его мужскому естеству. Его власти. До крови! Тогда он впервые ощутил всеобъемлющее наслаждение, самое прекрасное, самое чистое. Он больше никогда не встречал такого зада, как у своей тетки. Во всем виноват дьявол, это он раскалил ее киску. И напрасно Йон вел тщательный поиск, таких жарких он не встретил нигде: во всех округах, прилегающих к Карсон Миллсу, и за их пределами он находил лишь тоскливые стаканчики для спермы, которые он с хриплыми воплями наполнял, испытывая механический оргазм и все большее разочарование из-за отсутствия лирического настроения. Он прекрасно это понимал, отчего и становился еще более жестоким. Блондинку из трейлера, которая плохо пахла, он жестоко избил. Сначала чтобы заставить ее заткнуться, потом во время акта, потому что она не старалась, и после, когда уходил, так как был недоволен ее влагалищем, слишком, как ему казалось, широким. Йон боялся раскиснуть из-за провалов, а главное, не хотел кончить как его дед, чье сердце сморщилось, словно слива на жарком солнце. Если он не может найти киску, достойную адского пламени, значит, он должен излечиться от своей одержимости. А для этого он видел только один способ: заставить себя держаться в рамках. Найти девушку, настоящую, достойную его, жениться на ней, создать семью и навсегда забыть то, что останется великим моментом его юности. Ведь это все было лишь игрой воображения, неудовлетворенными потребностями подростка?

На исходе лета Йон принял решение. Он готов стать солидным мужчиной. Оставалось только найти женщину, которая помогла бы ему состояться.